— Ты оглохла, что ли? Я третий раз повторяю: подъем!
Голос Виталика не просто звучал в комнате, он врезался в воспаленный мозг Ольги тупым ржавым сверлом. Каждое слово отдавалось в висках пульсирующей болью, а свет, пробивающийся сквозь щель в плотных гардинах, казался нестерпимо ярким, выжигающим сетчатку. Ольга попыталась сглотнуть, но горло словно набили битым стеклом вперемешку с песком. Она с трудом разлепила веки.
Виталик стоял над кроватью уже полностью экипированный. На нем были старые, вытянутые на коленях камуфляжные штаны, которые он надевал исключительно для поездок в «родовое имение» — на дачу к свекрови, и фланелевая рубашка в крупную клетку, пахнущая затхлостью антресолей. Он выглядел бодрым, злым и решительным, как полководец перед решающей битвой с колорадским жуком.
— Виталь… — прохрипела Ольга, и собственный голос показался ей чужим, каким-то каркающим. — Мне плохо. Я горю вся. Градусник… посмотри…
Она кивнула на тумбочку, где лежал электронный термометр, пищавший, казалось, целую вечность назад.
Виталик даже не взглянул на прибор. Он раздраженно дернул плечом, поправляя лямку рюкзака, который уже успел нацепить на одно плечо.
— Мне плевать, что у тебя температура тридцать девять! Мама сказала, что картошку надо копать сегодня, значит, встала, выпила таблетку, и поехала, или я устрою тебе такую сладкую жизнь, что ты пожалеешь!
Ольга закрыла глаза. Ей казалось, что кровать под ней медленно вращается, как карусель, у которой сорвало тормоза. Озноб бил так, что зубы выбивали мелкую дробь, несмотря на два шерстяных одеяла.
— Ты не слышишь? — шепотом спросила она, не открывая глаз. — Я не могу встать. У меня ноги ватные. Меня тошнит. Какая картошка, Виталь? Там дождь обещали…
— Вот именно! — взревел он, и от его крика Ольга невольно сжалась в комок. — Дождь обещали! Поэтому надо успеть до дождя! Ты вообще соображаешь своей головой или у тебя там мозги расплавились? Если сейчас не выкопаем, всё сгниет к чертям собачьим. Ты хочешь, чтобы мать зимой голодала? Чтобы она на свою пенсию картошку в «Пятерочке» покупала, эту химическую дрянь?
Он начал ходить по комнате — три шага туда, три обратно. Пол под его тяжелыми ботинками гулко вибрировал, и каждая вибрация отдавалась в Ольгином затылке.
— Виталик, у нас деньги есть, — попыталась она воззвать к остаткам его разума. — Мы можем купить ей хоть тонну фермерской картошки. Самой лучшей. Я дам денег, только оставь меня в покое. Дай отлежаться.
Виталик резко остановился и навис над ней. Его лицо покраснело, на лбу вздулась вена. Он ненавидел, когда Ольга напоминала о том, что зарабатывает больше. Это всегда было его больной мозолью, которую сейчас она, сама того не желая, отдавила всем весом.
— Ты мне свои подачки не суй! — рявкнул он, брызгая слюной. — Дело не в деньгах, дело в уважении! Человек растил, горбатился всё лето, поливал, жуков собирал! А ты сейчас лежишь тут, царевна, и нос воротишь? «Купим»! Трудиться надо, Оля, трудиться! А не жопу греть под одеялом, пока другие работают.
Он подошел к окну и с силой дернул штору. Серый, унылый осенний свет залил спальню, не принося ни уюта, ни тепла. За окном ветер гнул голые ветки тополя, небо было свинцовым, тяжелым, готовым вот-вот разрыдаться ледяным дождем. Идеальная погода для пневмонии, но никак не для агрофитнеса.
— Вставай, я сказал! — Виталик вернулся к кровати и пнул ножку. — Хватит ломать комедию. Знаю я твой грипп. Вчера вечером нормально сидела, сериал смотрела, хихикала. А как работать надо — сразу «ой, умираю». Терафлю выпила, аспирин закинула — и вперед. На свежем воздухе всё и пройдет. Пропотеешь с лопатой — как рукой снимет.
Ольга попыталась сесть. Голова была чугунной, налитой свинцом. Комната качнулась влево, потом вправо. Тошнота подступила к самому горлу. Она обхватила голову руками, пытаясь удержать её на плечах.
— Я не симулирую, — тихо сказала она. — Потрогай лоб, если не веришь.
— Делать мне больше нечего, заразу твою цеплять, — брезгливо бросил Виталик, отступая на шаг. — На мне ответственность. Я, в отличие от некоторых, маму подвести не могу. У меня, Оля, совесть есть.
Он схватил со стула джинсы, которые Ольга вчера вечером, еще чувствуя себя сносно, приготовила для стирки, и швырнул их ей в лицо. Грубая ткань с металлической пуговицей больно ударила по щеке.
— Одевайся. Даю тебе пять минут. Если через пять минут ты не будешь стоять в коридоре с вещами, я тебя сам одену. И поверь, я церемониться не буду.
Ольга медленно стянула джинсы с лица. Щека горела от удара, но этот физический дискомфорт был ничто по сравнению с тем ледяным холодом, который разливался у неё внутри. Это был не озноб от температуры. Это было понимание. Страшное, ясное, кристально чистое понимание того, с кем она живет.
Она смотрела на мужа и видела не родного человека, а злобного, закомплексованного надзирателя. Ему действительно было плевать. Если бы она сейчас начала харкать кровью, он бы, наверное, просто подал ей платок и сказал, чтобы она не пачкала салон машины. Картошка была важнее. Мамин приказ был важнее. Его собственное желание быть «хорошим сыном» было важнее её жизни.
— Виталь, а если я там упаду? — спросила она, глядя ему прямо в глаза. — Если сердце не выдержит? У меня тахикардия, пульс за сто двадцать.
Виталик лишь криво усмехнулся, застегивая куртку.
— Не сдохнешь. Лопата — лучший кардиостимулятор. Не ной. Время пошло.
Он демонстративно посмотрел на часы, развернулся и вышел из спальни, громко топая. Из кухни донесся звон посуды — он, видимо, решил подкрепиться перед дорогой, пока «ленивая жена» собирается.
Ольга осталась одна. Она смотрела на серый прямоугольник окна, на джинсы, лежащие на одеяле, на свои дрожащие руки. Внутри неё, где-то под слоями жара и слабости, начала подниматься темная, густая волна. Это была ярость. Не истеричная, визгливая злость, а тяжелая, молчаливая ненависть загнанного зверя, который понял, что отступать больше некуда.
Пять минут истекли. Ольга поняла это не по часам — время для неё сейчас расплылось в тягучую, горячую субстанцию, — а по звуку шагов. Виталик возвращался. Он шел по коридору быстро, чеканя шаг, словно конвоир, идущий за заключенным. Дверь распахнулась с такой силой, что ручка ударилась о стену, оставив на обоях, скорее всего, очередную вмятину.
Ольга так и не пошевелилась. Она лежала, свернувшись калачиком, пытаясь сохранить крохи тепла под двумя одеялами. Её трясло так сильно, что кровать мелко вибрировала.
— Ну? — Виталик встал в дверях, уперев руки в бока. — Я смотрю, воз и ныне там. Ты реально решила меня довести? Ты думаешь, я шучу?
Он шагнул в комнату, и вместе с ним ворвался запах жареной колбасы и крепкого, дешевого кофе. Этот запах, обычно такой домашний, сейчас вызвал у Ольги приступ дурноты. Желудок сжался в спазме.
— Виталь, я не шучу, — прошептала она, не открывая глаз. — Мне нужен врач. Или хотя бы покой. Пожалуйста…
— Покой ей нужен! — передразнил он визгливо. — А матери моей помощь не нужна? А картошке покой нужен, чтобы она в земле сгнила? Ты эгоистка, Оля. Самая настоящая, махровая эгоистка. Только о себе думаешь. «Ой, мне плохо, ой, я умираю». Тьфу!
Он подошел к кровати вплотную. Ольга почувствовала его присутствие, тяжелое, давящее.
— Вставай! — рявкнул он прямо над ухом.
И, не дожидаясь реакции, резко схватил край одеяла и с силой дернул его на себя.
Холодный воздух комнаты ударил по разгоряченному, влажному от пота телу Ольги, словно ледяной хлыст. Она судорожно вскрикнула, инстинктивно пытаясь схватить улетающую ткань, но пальцы, слабые и непослушные, схватили лишь пустоту. Одеяло комом полетело в угол.
Ольга осталась лежать в одной тонкой пижаме, сжавшись в комок, обхватив колени руками. Её зубы застучали так громко, что этот звук, казалось, заполнил всю комнату.
— Вот так, — удовлетворенно кивнул Виталик. — Может, хоть проветришься. А то устроила тут парник.
Он начал швырять в неё одеждой. Свитер упал на голову, шерстяные носки прилетели в живот.
— Одевайся! Живо! Ты посмотри на неё, разлеглась! Мать моя с давлением сто восемьдесят на грядках стоит, не жалуется! Таблетку под язык — и вперед! А эта молодая кобыла с температуркой свалилась. Не стыдно? Перед людьми не стыдно?
Ольга медленно подняла голову. В глазах двоилось, лицо мужа расплывалось в красное пятно, но его слова… Слова долетали четко, каждое — как пощечина.
— Кобыла… — тихо повторила она пересохшими губами.
— Да, кобыла! — Виталик вошел в раж. Он чувствовал свою власть, свою безнаказанность. — Здоровая, ленивая баба! Я тебя кормлю, я тебя содержу, а ты элементарную благодарность проявить не можешь!
Что-то щелкнуло у Ольги внутри. Какой-то невидимый тумблер, который до этого момента стоял в положении «терпение и любовь», с сухим треском переключился в режим «уничтожение».
«Кормишь? — пронеслось в её горячечном мозгу. — Ты? Содержишь? В моей квартире? На мою зарплату, которая в два раза больше твоей? На моей машине, которую ты считаешь своей?»
Болезнь никуда не делась. Голова всё так же раскалывалась, тело ломило, каждый сустав выкручивало невидимыми клещами. Но сквозь эту пелену физической немощи проступила кристально чистая, ледяная ярость. Она была холоднее того воздуха, что сейчас обжигал её кожу.
Она вдруг поняла, что больше не любит этого человека. Не просто обижена, не просто зла — нет. Чувство исчезло, выжженное его презрением. Перед ней стоял чужой, неприятный мужик, который считал её своей собственностью, рабочим инструментом, придатком к лопате.
Ольга перестала дрожать. Вернее, дрожь изменилась. Это был уже не озноб, а напряжение пружины, готовой распрямиться.
Она медленно, опираясь рукой о матрас, села. Комната качнулась, пол ушел из-под ног, но она удержалась.
— Вот, давно бы так, — усмехнулся Виталик, увидев, что она поднимается. — Волшебный пендель животворящий. Сразу и силы нашлись, да?
Он самодовольно ухмыльнулся, уверенный в своей победе. В его картине мира он только что проявил «мужской характер» и поставил зарвавшуюся бабу на место.
— Давай, шевелись, — скомандовал он, направляясь к выходу. — Я пока пойду машину прогрею и мешки в багажник кину. Чтоб через десять минут была внизу. И смотри мне, без фокусов. Улыбку нацепила — и к маме.
Он вышел, насвистывая какой-то дурацкий мотивчик. Ольга слышала, как он гремит ключами в прихожей, как хлопнула входная дверь.
Она осталась стоять посреди комнаты, покачиваясь, как тростинка на ветру. Свитер валялся на полу. Джинсы там же. Она перешагнула через них.
— Мешки… — прошептала она в пустоту. — Тебе нужны мешки, Виталик? Ты их получишь.
Она двинулась не к стулу с одеждой, а к комоду, где в нижнем ящике хранились хозяйственные принадлежности. Её движения были медленными, заторможенными, как у зомби, но цель была ясна. Она достала упаковку больших, плотных мешков для строительного мусора. Черный полиэтилен зашуршал в тишине спальни зловеще и окончательно.
Ольга разорвала бумажную обертку. В глазах темнело, сердце колотилось где-то в горле, готовое выпрыгнуть, но она заставила себя сделать шаг. Потом еще один. К шкафу. К той половине, где висели его драгоценные рубашки, его «выходные» костюмы, его полки с бесконечными футболками.
Её рука потянулась к вешалкам. Пальцы, еще минуту назад слабые, теперь сжались в кулак с такой силой, что побелели костяшки. Сбор урожая начинался. Только выкапывать она собиралась не картошку, а этот сорняк из своей жизни.
Первый мешок наполнился с пугающей быстротой. Ольга действовала как сломанный, но всё ещё функционирующий робот: рывок — и стопка идеально выглаженных футболок летит в черное полиэтиленовое жерло. Рывок — и туда же отправляются носки, скрученные в тугие улитки, вперемешку с трусами. Она не сортировала. Чистое, грязное, летнее, зимнее — теперь это была просто биомасса, принадлежащая человеку, который только что вычеркнул себя из списка живых в её сердце.
Голова кружилась так сильно, что Ольге приходилось держаться одной рукой за полку шкафа, чтобы не рухнуть. Пот лил с неё градом, пижама прилипла к спине, но этот жар был даже приятен — он сжигал последние сомнения.
Она выгребла всё. Свитера, которые она сама дарила ему на праздники. Джинсы, которые выбирала с ним часами в торговых центрах, выслушивая его нытьё о том, что «всё дорого и неудобно». Теперь всё это летело в мусорный пакет, теряя свою ценность и статус.
— Оля! Ну сколько можно?! — голос Виталика донесся из прихожей, полный нетерпения и раздражения. — Я уже запарился ждать! У меня машина молотит, бензин жрёт!
Ольга не ответила. Она схватила второй пакет, хищно встряхнула его, наполняя воздухом, и подошла к полке с «святынями». Здесь лежали его гаджеты, зарядки, документы и, главное, коробка с рыболовными снастями — его гордость, к которой ей запрещалось прикасаться под страхом смертной казни.
С коробкой пришлось повозиться — она была тяжелой, с острыми углами. Ольга просто перевернула её над пакетом. Дорогие воблеры, блесны, катушки с леской посыпались внутрь с веселым пластиковым стуком, перемешиваясь с проводами и старым планшетом.
В коридоре послышались тяжелые шаги. Виталик не выдержал. Он ворвался в спальню, уже открыв рот для очередной порции нравоучений о дисциплине и уважении к старшим, но замер на пороге.
Картина, представшая перед ним, не укладывалась в его схему мира. Вместо одетой в рабочее жены он увидел взлохмаченную, мокрую от пота фурию, которая запихивала его любимый, купленный за бешеные деньги спиннинг в мусорный мешок, ломая при этом хрупкий графитовый кончик.
— Ты… ты чего творишь? — Виталик опешил настолько, что его голос сел. — Ты совсем рехнулась от температуры? Зачем спиннинг?! Мы же картошку копать едем, а не рыбачить!
Он всё ещё не понимал. Его мозг, заточенный под собственные желания, отказывался воспринимать реальность. Он думал, что она в бреду собирает вещи для поездки.
— Это не для поездки, Виталик, — хрипло сказала Ольга. Она завязала узел на втором пакете, затянув его так туго, что побелели пальцы. — Это для полёта.
— Какого полета? Ты че несешь? — он шагнул к ней, его лицо исказилось гневом. — А ну поставь! Ты сломаешь! Это «Шимано», дура! Оно стоит как твоя почка!
Он рванулся к ней, пытаясь выхватить пакет. Ольга, неожиданно для самой себя, с визгом, похожим на рык дикой кошки, дернула мешок на себя. Адреналин ударил в кровь, временно заглушив слабость.
— Не трогай! — заорала она так, что у Виталика глаза полезли на лоб. — Не смей прикасаться!
— Ты больная! — заорал он в ответ, хватаясь за край пакета. Раздался треск — полиэтилен не выдержал и порвался. Из дыры выпал зарядный блок и покатился по полу. — Ты реально психическая! Я сейчас скорую вызову, пусть тебя в дурку везут! Отдай вещи!
Виталик дернул сильнее. Ольга, не удержавшись на ватных ногах, качнулась, но мешок не выпустила. В этот момент она ненавидела его так сильно, что готова была зубами вцепиться в его руку.
— Убирайся! — выдохнула она ему в лицо, обдавая жаром своего дыхания. — Вместе со своим барахлом! К маме! На грядки! В ад! Куда хочешь!
Она толкнула его в грудь. Слабо, конечно, но от неожиданности Виталик отступил. Он смотрел на неё, на порванный пакет, на разбросанные по комнате вещи, и в его глазах начало проступать осознание. Не того, что он виноват, нет. А того, что бунт на корабле зашел слишком далеко.
— Ах, вот ты как заговорила… — протянул он зловеще, сужая глаза. — Выгоняешь, значит? Я к ней со всей душой, я её воспитываю, к труду приучаю, а она… Ну ладно. Ладно! Я сейчас эти мешки возьму, только не на помойку, а в машину! И хрен ты меня выгонишь, я здесь прописан… то есть, не прописан, но живу! У меня права есть!
Он наклонился, чтобы поднять выпавшую катушку.
Ольга поняла, что времени на разговоры нет. Если он сейчас начнет качать права, если он останется хоть на минуту — она проиграла. Она просто упадёт без сил, и он снова победит. Снова задавит, унизит, заставит чувствовать себя ничтожеством.
Она схватила первый, самый тяжелый мешок за узел и волоком потащила его к балконной двери. Пластик шуршал по ламинату, как погребальный саван.
— Ты куда это потащила? — Виталик выпрямился, держа в руках катушку, как гранату. — Оля, стоять!
Ольга не слушала. Она распахнула балконную дверь. Холодный осенний ветер ворвался в душную комнату, взметнув гардины. Ей стало холодно, невыносимо холодно, но она знала: это последний рывок.
— Отойди, — сказала она тихо, но так твердо, что Виталик на секунду замер.
Она вытащила первый мешок на балкон. Второй лежал у порога. Виталик бросился к ней, пытаясь преградить путь, но Ольга, собрав последние крохи сил, толкнула второй мешок ногой, и он, скользнув по порогу, выкатился на бетонный пол балкона.
— Ты не посмеешь, — прошипел Виталик, понимая, что она задумала. Он стоял в проеме балконной двери, боясь выйти на холод в одной рубашке, но и боясь за своё имущество. — Там грязь! Там лужи! Оля, прекрати истерику!
Ольга стояла у перил. Её трясло. Ветер трепал тонкую пижаму, волосы лезли в лицо. Внизу, под балконом второго этажа, раскинулся грязный, размытый дождями палисадник, где соседка баба Нюра вечно сажала какие-то кусты. Сейчас там была просто черная, жирная жижа.
Она посмотрела на мужа. В её глазах не было ни страха, ни любви. Только пустота и усталость.
— Твоя мама ждёт, Виталик, — сказала она. — И урожай ждать не будет.
Она схватила первый мешок за дно и перевалила его через перила.
Глухой, влажный звук удара полиэтилена о размокшую землю прозвучал как выстрел стартового пистолета. Мешок, перелетев через перила, приземлился ровно в центр соседской клумбы, превратившейся после ночного ливня в грязное месиво. Пакет не выдержал удара. Черный бок лопнул, и наружу, прямо в осеннюю слякоть, вывалились джинсы, рубашки и тот самый «выходной» пиджак, который Виталик берег как зеницу ока.
Виталик застыл. Он смотрел вниз, через плечо жены, и его лицо на глазах меняло цвет — от пунцового гнева до мертвенной бледности. Он увидел, как его любимая белая футболка медленно пропитывается черной жижей.
— Ты… ты что наделала? — прошептал он, и в его голосе прорезался настоящий, животный ужас. — Там же грязь! Там всё испортится!
Ольга не ответила. Она уже тащила второй мешок. Тот самый, со спиннингом и гаджетами. В её движениях больше не было сомнений, только механическая, безжалостная целеустремленность. Лихорадка словно выжгла все предохранители, оставив только одну программу: «Очистка территории».
— Стой! — заорал Виталик, опомнившись. Он попытался перехватить её руку, но опоздал на долю секунды.
Второй мешок описал дугу и полетел следом за первым. Раздался противный хруст — это ломался дорогой графит о бетонный бордюр внизу. Звук разбивающегося пластика (планшет или катушка — уже не важно) поставил жирную точку.
Виталик взвыл. Это был не крик человека, это был вой раненого зверя, у которого отняли кусок мяса.
— Сука! Тварь! Я тебя убью! — он заметался по балкону, не зная, за что хвататься: то ли бить жену, то ли спасать имущество. — Мой спиннинг! Мои вещи!
— Спасай, — равнодушно бросила Ольга, тяжело опираясь на перила. Её трясло, перед глазами плыли черные мушки, но она держалась. — Пока бомжи не растащили. Или собаки не обоссали. Времени мало, Виталик.
Она наклонилась, подняла с пола его ботинки, которые он так опрометчиво снял в коридоре, чтобы переобуться в резиновые сапоги, и швырнула их вниз. Один ботинок угодил прямо в лужу, подняв фонтан грязных брызг. Следом полетела куртка.
Виталик смотрел на это варварство, выпучив глаза. Жадность и страх за свое барахло перевесили желание устроить разборку здесь и сейчас. Он понимал: каждая секунда промедления стоит ему денег. Дождь начинал накрапывать снова, и это стало решающим фактором.
— Ты пожалеешь! Ты кровью умоешься! — проорал он, брызгая слюной, и пулей вылетел с балкона.
Ольга слышала, как грохочут его пятки по ламинату, как он сносит вешалку в прихожей, как распахивает входную дверь и несется вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступени. Он бежал спасать своё единственное сокровище — вещи.
Как только звук его шагов стих на лестничном пролете, Ольга, шатаясь, прошла в прихожую. Её ноги были ватными, каждый шаг давался с трудом, словно она шла по пояс в воде. Она подошла к входной двери. Тяжелая металлическая створка захлопнулась с мягким, плотным звуком.
Щелк. Первый оборот замка. Щелк. Второй. Задвижка. Нижний замок.
Ольга прислонилась лбом к холодному металлу двери. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь болью в ушах. Всё. Крепость задраена.
Она медленно вернулась на балкон. Ей нужно было убедиться. Нужно было увидеть финал.
Внизу, в палисаднике, разворачивалась трагикомедия. Виталик, в одних носках, прыгал по грязной жиже, пытаясь собрать разбросанное имущество. Его ноги скользили, он уже успел упасть на колени, перепачкав свои драгоценные камуфляжные штаны. Он хватал мокрые, грязные рубашки, пытался запихнуть их обратно в порванный пакет, но они вываливались с другой стороны. Спиннинг был безнадежно сломан пополам, леска запуталась в кустах шиповника.
Он поднял голову и увидел Ольгу. Она стояла наверху, кутаясь в плед, который успела сдернуть с кресла. Сверху она казалась ему недосягаемой статуей возмездия.
— Открывай! — заорал он снизу, потрясая кулаком, в котором был зажат грязный носок. — Открывай немедленно, стерва! Я полицию вызову! Я дверь выломаю! Ты не имеешь права! Это мои вещи!
Его крики эхом разносились по двору. В окнах соседей начали появляться любопытные лица, но Ольге было абсолютно всё равно. Стыд, страх осуждения, желание «сохранить лицо» — всё это сгорело в температуре тридцать девять.
— У тебя нет прав, Виталик, — сказала она. Голос был тихим, но в утренней тишине двора он прозвучал отчетливо. — Квартира моя. Замки я сменю сегодня же. Ключи можешь оставить себе на память.
— Да кому ты нужна, больная! — визжал он, пытаясь натянуть мокрый ботинок на грязный носок. — Сдохнешь там одна! Воды никто не подаст! Мама была права, ты змея!
— Вот и едь к маме, — Ольга перегнулась через перила. — У тебя есть пять минут, пока я не вызвала наряд из-за хулиганства под окнами. Забирай свои тряпки и вали копать картошку. Ты же так хотел успеть до дождя. Вот и не отвлекайся.
Она развернулась и ушла с балкона, плотно закрыв за собой дверь. Шум улицы, крики мужа, шум начинающегося дождя — всё осталось там, за двойным стеклопакетом.
Ольга прошла в спальню. Здесь царил хаос: распахнутый пустой шкаф, разбросанные вешалки, перевернутый стул. Но воздух в комнате стал другим. Он больше не был душным и спертым. Это был воздух свободы, пусть и с привкусом пыли.
Она подошла к кровати и рухнула на неё, даже не расправляя сбитую простыню. Сил не осталось ни на что. Тело била крупная дрожь — адреналин уходил, оставляя место болезни. Но теперь это была просто болезнь. Вирус, с которым организм справится. Главного паразита, высасывающего из неё жизнь годами, она только что удалила хирургическим путем.
Она натянула на себя одеяло до самого подбородка. Зубы стучали, но где-то внутри, в самой глубине души, разливалось спокойствие.
— Мама сказала… — прошептала Ольга в подушку, закрывая глаза. — Мама сказала, что картошку надо копать. Вот и копай, Виталик. Копай отсюда и до обеда. А я буду спать.
Через минуту она уже провалилась в тяжелый, но спасительный сон, и даже настойчивые звонки в дверь, которые продолжались еще минут десять, не смогли её разбудить. Температура начала падать…
