— Андрей, где деньги?
Голос был тихим, лишённым всякой интонации, и от этого прозвучал в залитой светом гостиной громче набатного колокола. Он прорезал бодрую болтовню телеведущего и завис в воздухе, плотный и острый, как осколок льда. Андрей даже не повернул головы. Он лениво переключил канал пультом, и на экране замелькали какие-то мультяшные персонажи.
— Ты мне? — промычал он, не отрывая взгляда от яркой картинки.
Светлана стояла посреди комнаты, держа в руках ноутбук, словно поднос с отрезанной головой. Экран светился безжалостной пустотой. Ноль рублей, ноль копеек. График сбережений, который она с почти материнской нежностью растила последние два года, превратился в ровную, мёртвую линию вдоль дна. Холод, начавшийся где-то в желудке, медленно пополз вверх, к горлу, сковывая дыхание.
— Деньги. С моего счёта. Накопления. На машину, — произнесла она, чеканя каждое слово. Оно падало в тишину комнаты, как камень в стоячую воду. — Их нет. Ты их взял?
Только теперь он соизволил обернуться. На его лице не было ни вины, ни удивления. Лишь лёгкая тень досады, словно она оторвала его от чего-то невыразимо важного. Он окинул её взглядом, задержался на ноутбуке в её руках, и уголок его рта дёрнулся в ленивой, снисходительной ухмылке.
— Ну, взял, — сказал он так просто, будто речь шла о последнем куске пирога из холодильника. — А что такого?
— Что такого? — повторила она, и её тихий голос начал вибрировать, набирая силу. Она сделала шаг вперёд. — Там были все мои деньги. Все. До копейки. Ты понимаешь это?
— Ой, да ладно тебе, не начинай, — он отмахнулся, снова поворачиваясь к телевизору. — Не твои, а наши. Мы же семья. Нам же нужно на что-то жить, пока я ищу нормальную работу.
НАМ? Это короткое слово взорвалось у неё в голове, разрушая последние остатки самообладания. Ему. Ему нужно было на что-то жить. Лежать на диване, купленном на её премию, смотреть телевизор, взятый ею в рассрочку, и ждать «нормальную работу», которая почему-то никогда не находилась. А она, как последняя идиотка, пахала на двух работах, отказывая себе во всём, складывая рубль к рублю, чтобы купить не роскошь, а простое средство передвижения. Чтобы не тащиться с тяжёлыми сумками с другого конца города после двенадцатичасовой смены.
— Вон, — выдохнула она, и в этом слове было всё.
Он снова повернулся, на этот раз в его глазах появилось раздражение.
— Что «вон»? Ты чего орёшь?
— Вон. Из моего дома. Сейчас же.
Андрей рассмеялся. Негромко, вальяжно, всем своим видом показывая абсурдность её требования. Он удобнее устроился на диване, закинув ногу на ногу. Его поза была оскорблением. Воплощением наглости и безнаказанности.
— Не так быстро, дорогая, — лениво протянул он, и это «дорогая» прозвучало как пощёчина. — Я здесь прописан, если ты забыла. Так что это и моя квартира тоже. По закону.
Она замерла. Она смотрела на него, на этого развалившегося на её диване чужого мужчину, и вдруг тоже рассмеялась. Это был не смех веселья или истерики. Это был короткий, обрубленный звук, похожий на скрежет металла по стеклу. Шок прошёл. Холод в груди превратился в твёрдый, звенящий стержень.
— Прописан, — повторила она с ледяным спокойствием. — Отлично. Завтра утром я иду и пишу заявление на развод. И первое, что я сделаю сразу после того, как он будет оформлен, — выпишу тебя отсюда к чёртовой матери. Через суд, если понадобится, но ты отсюда вылетишь. Так что у тебя есть время до завтрашнего утра, чтобы вернуть каждый украденный рубль. Иначе твоя прописка, — она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза, — превратится в бесполезную бумажку. В пыль. Ты меня понял?
Он всё ещё ухмылялся, но в его взгляде впервые промелькнуло что-то похожее на неуверенность. Он всё ещё думал, что это блеф. Что это просто женский гнев, который пройдёт к утру. Он ещё не понимал, что только что взорвал не просто её банковский счёт. Он взорвал их мир. И теперь ему предстояло жить на руинах.
Утро не принесло облегчения. Оно принесло новую реальность, густую и вязкую, как застывающий бетон. Воздух в квартире, казалось, можно было резать ножом. Это была не тишина, а её отсутствие, вакуум, в котором умерли все привычные звуки: утреннее бормотание, звон чашек, шарканье тапочек. Каждый из них забаррикадировался на своей половине кровати, создав между телами невидимую, но непреодолимую границу.
Первым не выдержал он. Андрей сел, потёр лицо и с нарочитой бодростью, которая прозвучала в мёртвой тишине фальшиво и громко, спросил:
— Кофе будешь делать?
Светлана молча встала, прошла мимо него, не удостоив взглядом, и направилась на кухню. Он услышал, как щёлкнула кофемашина, как пополз по квартире горьковатый аромат свежесваренного эспрессо. Он ждал. Через пару минут она вернулась в комнату с одной-единственной чашкой в руке. Она села в кресло у окна, открыла на том же ноутбуке новостную ленту и сделала маленький глоток.
— Я, кажется, спросил, — процедил он, чувствуя, как внутри закипает глухое раздражение.
— Я слышала, — не поворачивая головы, ответила она.
Это было объявление войны. Не громкое, без выстрелов и криков, а холодное и методичное. И Андрей принял бой. Он решил доказать ей, что его нельзя просто так вычеркнуть из уравнения. Его тактикой стало физическое присутствие, доведённое до абсурда. Он включил телевизор на такую громкость, что задрожали стёкла в серванте. Он ходил по квартире, оставляя за собой шлейф из крошек от печенья, грязных чашек и небрежно брошенной одежды. Это не было обычной неряшливостью. Это были маленькие флаги, расставленные на захваченной территории. «Я здесь. Это моё. Ты будешь спотыкаться обо меня на каждом шагу».
Светлана не реагировала. Она словно надела невидимый скафандр, который защищал её от этого аудиовизуального мусора. Её лицо сохраняло спокойное, почти отстранённое выражение. Она не убирала за ним, не делала замечаний, не вступала в перепалку. Она просто перестала его замечать. Вечером, вернувшись с работы, она молча прошла в свою комнату. Через полчаса она вышла, неся два больших пакета из супермаркета. Она разобрала их на кухне, под его насмешливым взглядом. А на следующий день курьер доставил небольшую коробку.
Андрей с любопытством наблюдал, как она распаковывает её прямо посреди кухни. Внутри оказался маленький, почти игрушечный белый холодильник. Она без единого слова поставила его в угол, включила в розетку и принялась перекладывать в него свои продукты из общего, большого холодильника: йогурты, сыр, овощи, упаковку индейки.
Это был гениальный в своей жестокости ход. Это было не просто разделение полок. Это было создание анклава, отдельного государства внутри их общей кухни. Он смотрел на этот белый ящик, гудящий в углу, и впервые за всё время почувствовал себя неуютно. Его ухмылка сползла с лица.
— Это что такое? — спросил он, уже зная ответ, но нуждаясь в подтверждении этого безумия.
— Холодильник, — ответила она, закрывая дверцу своего нового приобретения.
— Я вижу, что не шкаф! Зачем?
— Для моих продуктов, — она повернулась и посмотрела на него. В её глазах не было гнева. В них было что-то гораздо хуже — полное, тотальное безразличие.
Он остался стоять посреди кухни, глядя то на большой, полупустой холодильник, то на этот белый, вызывающий нарыв на теле их общей жизни. Он понял, что она не шутила. Она не собиралась скандалить. Она собиралась выживать, отсекая его от всех источников жизнеобеспечения, как хирург отсекает поражённый гангреной орган. Его прописка всё ещё давала ему право находиться в этих стенах. Но она шаг за шагом лишала его права на саму жизнь в них. И он осознал, что война, которую он так легкомысленно начал, будет вестись по её правилам. А её правила были куда страшнее, чем он мог себе представить.
Неделя превратилась в тягучее, безмолвное противостояние. Белый холодильник в углу кухни работал как безжалостный счётчик, отмеряющий часы их совместного небытия. Он гудел ровно и монотонно, и этот звук был единственным, что нарушало мёртвую тишину квартиры. Андрей чувствовал, как это гудение ввинчивается ему в мозг. Его тактика психологического износа провалилась с оглушительным треском. Он рассчитывал на крики, на ссоры, на привычный обмен упрёками, после которого можно было бы помириться или хотя бы выпустить пар. Но вместо этого он получил ледяную пустыню.
Его демонстративный беспорядок игнорировался. Громкий звук телевизора заставлял её просто надевать наушники. Его присутствие, которое он пытался сделать максимально объёмным и навязчивым, сжалось до размеров вмятины на диване. Он стал призраком в собственном доме, и это сводило его с ума. Пассивная агрессия исчерпала себя. Пришло время для прямого удара.
Он подкараулил её вечером, когда она, как обычно, сидела с ноутбуком в кресле у окна.
— Всё о своей жестянке мечтаешь? — начал он, стараясь, чтобы голос звучал насмешливо и снисходительно. — Не понимаю, как можно столько сил и нервов тратить на какую-то железяку. Примитивная мещанская мечта. Кусок металла как вершина жизненных устремлений.
Он ждал. Ждал, что она начнёт защищать свою мечту, оправдываться, злиться. Это дало бы ему точку опоры, повод для спора. Но Светлана медленно опустила крышку ноутбука и повернула к нему голову. Её лицо было абсолютно спокойным.
— Дело не в машине, Андрей. Дело в том, что у меня была мечта, а у тебя — нет.
Это было сказано без злости. Просто как факт. Как диагноз.
— У меня-то? — он картинно усмехнулся, но получилось натянуто. — У меня как раз есть устремления. Я в поиске. Я не хочу, как ты, впрягаться в эту рабскую лямку с девяти до шести ради того, чтобы купить себе клетку на колёсах. Я хочу жить, дышать, чувствовать. А не просто существовать.
— Жить? — она слегка наклонила голову, словно рассматривая какой-то диковинный экспонат. Её взгляд был лишён эмоций, в нём читалось лишь холодное, аналитическое любопытство. — Ты называешь это жизнью? Андрей, ты не живёшь. Ты медленно распадаешься.
Он замер, почувствовав, как по спине пробежал холодок.
— Твоя жизнь, — продолжила она тем же ровным, бесцветным голосом, — это маршрут от кровати до дивана и от дивана до холодильника. Твой главный инструмент — пульт от телевизора. Твоё главное достижение за последние полгода — новый рекорд в какой-то дурацкой игре на телефоне. Ты не «ищешь себя». Ты прячешься. Прячешься от любого усилия, от любой ответственности, от малейшего намёка на то, что мир не будет вертеться вокруг твоего дивана.
Она встала и подошла к нему ближе. Он инстинктивно вжался в спинку кресла.
— Этот диван, — она указала на него подбородком, — уже стал продолжением твоего тела. Он знает изгибы твоего позвоночника лучше, чем ты сам. Телевизор заменяет тебе друзей, а пиво — эмоции. Ты говоришь про «дышать», но единственное, что ты делаешь — потребляешь. Мою еду, мою жилплощадь, моё электричество. И мой кислород. Ты не свободный художник в поиске. Ты — паразит. Идеальный, высшей формы. Который настолько сросся со своим носителем, что начал считать его своей неотъемлемой частью. Так что не надо говорить мне о жизни. Ты в ней ничего не понимаешь. Ты просто имитируешь её, как старый телевизор имитирует цвет.
Она развернулась и ушла в свою комнату. Не в спальню. В свою комнату. Дверь закрылась без хлопка. Андрей остался сидеть в кресле, глядя на тёмный экран телевизора. Её слова не просто ранили. Они содрали с него кожу, обнажив всё то, что он так тщательно прятал даже от самого себя. Он больше не чувствовал себя хозяином положения, несправедливо обиженным мужем. Он чувствовал себя тем, кем она его назвала. И от этого осознания ему стало по-настоящему страшно. Ярость, закипавшая внутри, была уже не просто злостью. Это была ярость загнанного в угол, униженного существа, готового на всё, чтобы причинить ответную боль. Максимальную.
Тишина, последовавшая за её словами, была не такой, как раньше. Прежняя тишина была холодной, натянутой, как струна. Эта была другой — тяжёлой, лишённой воздуха, как вакуумная упаковка, из которой откачали всю жизнь. Андрей просидел в кресле до глубокой ночи, глядя в чёрный прямоугольник выключенного телевизора. Слово «паразит» горело у него на подкорке, выжигая все остальные мысли. Он перестал быть мужем, мужчиной, даже просто соседом. Она превратила его в биологический термин, в нечто, подлежащее уничтожению. Вся его напускная уверенность, его козырь с пропиской, его мужское эго — всё это рассыпалось в пыль от нескольких её спокойных, выверенных фраз. И в этой пустоте родилась не просто злость. Родилась чистая, дистиллированная ненависть. Желание ударить в ответ не просто сильно, а так, чтобы сломать. Найти её самое уязвимое место и вонзить нож по самую рукоять.
Утром он нашёл её на кухне. Она стояла у окна спиной к нему, пила кофе из своей чашки и смотрела на просыпающийся город. На ней был строгий деловой костюм. Она собиралась на работу, в свою реальную жизнь, в которой для него, как он теперь понял, не было предусмотрено даже эпизодической роли. Её спокойствие, её сосредоточенность на мире за окном, её полное игнорирование его присутствия стали последним детонатором. Он ждал всю ночь. Он готовил свои слова, как готовят яд.
— А знаешь, я тут подумал, — начал он, и его голос прозвучал непривычно ровно, почти вкрадчиво. — Это даже хорошо, что я взял те деньги. Хорошо, что никакой машины у тебя не будет.
Светлана не обернулась. Её плечи даже не дрогнули.
— Ты ведь всё равно не знала бы, что с ней делать, — продолжил он, смакуя каждую фразу. — Ты бы возила на ней свои пакеты из супермаркета? Или, может, детей в школу? Ой, я забыл. Чтобы возить детей, их нужно сначала родить. А ты, со своим вечным «надо копить», «надо экономить», «надо купить машину», так и останешься бесплодной карьеристкой, которая променяла семью на кусок железа. Так что я, можно сказать, избавил тебя от иллюзий. И деньги потратил с большей пользой.
Он нанёс удар. Самый страшный из всех, что были в его арсенале. Он взял самое сокровенное, то, что они обсуждали шёпотом в первые годы брака, то, о чём она мечтала даже больше, чем о машине, и вывалял это в грязи, смешав с украденными деньгами.
Светлана замерла. Она медленно, очень медленно повернулась. Её лицо было белым. Не от шока. От ярости. Той самой, первобытной, которую она так долго держала на цепи. Ледяное спокойствие треснуло, и из разлома хлынул расплавленный металл.
— Повтори, — сказала она так тихо, что Андрей едва расслышал. Но в этой тишине была угроза, от которой у него похолодело внутри.
Он, пьяный от собственной жестокости, от того, что наконец-то пробил её броню, решил, что победил.
— А что повторять? Что ты…
Она не дала ему договорить. Её голос, сорвавшись с шёпота, ударил по нему с силой кувалды.
— Мне плевать, где ты прописан! Тут ты больше жить не будешь, если не вернёшь деньги, которые я копила на свою машину! Понял меня?!
Крик эхом отразился от стен кухни, но это была лишь прелюдия. Она сделала к нему шаг, и он отступил. В её глазах больше не было ничего человеческого. Только огонь.
— Ты думаешь, дело в деньгах? — она рассмеялась, и этот смех был страшнее крика. — Ты, жалкое, ничтожное существо. Ты не просто украл деньги. Ты попытался украсть моё будущее, чтобы оплатить своё жалкое настоящее. Ты решил, что можешь судить о том, что для меня важно? Ты? Человек, единственная цель которого — не помять диван? Ты не мужчина. Ты не муж. Ты даже не паразит, у паразитов есть цель — выжить. У тебя нет цели. Ты просто пустота. Дыра, засасывающая в себя чужое время, чужие силы и чужие мечты.
Она подошла почти вплотную. Он вжался в кухонный гарнитур, инстинктивно выставив перед собой руки.
— Деньги можешь оставить себе. Считай это выходным пособием. Платой за то, что показал мне, каким ничтожеством может быть человек. А теперь слушай внимательно. Когда я вернусь с работы, тебя здесь быть не должно. Меня не волнует, куда ты пойдёшь. К маме, к друзьям, на вокзал. Если я увижу здесь хотя бы одну твою вещь, хотя бы тень твоего присутствия, я сделаю твою жизнь невыносимой. И поверь, по сравнению с этим, потеря прописки покажется тебе раем. Ты для меня умер. Сегодня утром. Прямо здесь. Ты понял? Ты — пустое место.
Она развернулась, взяла с подоконника свою сумку, спокойно поправила на плече ремешок и, не оборачиваясь, вышла из кухни. Через минуту щёлкнул замок входной двери. Андрей остался один. Он медленно сполз по стенке на пол. Тишина вернулась. Но теперь это была тишина склепа. Его склепа. Он был прописан в этой квартире, но его из неё только что выписали. Навсегда…
