— Катюш, ты же завтра из дома работаешь? Тебе ведь машина без надобности будет? — голос Дмитрия сочился таким приторным елеем, что Кате захотелось немедленно открыть форточку, чтобы проветрить спальню от густой, липкой фальши.
Муж вошел в комнату мягкой, кошачьей походкой, держа руки за спиной, словно прятал там букет цветов или коробку конфет. Но Катя, оторвав взгляд от книги, прекрасно понимала: никаких подарков там нет. Зато на лице Дмитрия была приклеена та самая заискивающая улыбка номер пять, которую он использовал исключительно в тех случаях, когда ему нужно было выпросить что-то такое, на что в здравом уме никто не согласится. Он осторожно присел на край кровати, стараясь не помять покрывало, и наконец вытащил руки. В пальцах он вертел связку ключей от её «Мазды».
— Положи на место, — спокойно, но твердо сказала Катя, не меняя позы. Она сидела, опираясь на высокие подушки, и смотрела на мужа поверх очков. — Дима, я сказала, положи ключи на тумбочку.
— Да ладно тебе, Кисуля, чего ты сразу иглы выпускаешь? — Дмитрий не послушался. Наоборот, он начал подбрасывать связку на ладони, позвякивая брелоком. — Дело есть. Серьезное, мужское, но требующее твоего деликатного участия. Виталику завтра на смену заступать. Объект у них новый, где-то за промзоной, туда маршрутки не ходят, а корпоративный транспорт только со следующей недели запустят. Ему бы машину на пару дней. Всего на пару дней, Кать. Туда и обратно. Ты же все равно дома сидишь, по клавишам стучишь, а пацану выручка нужна.
Катя медленно сняла очки и аккуратно положила их на книгу. Внутри начала закипать холодная злость. Это было даже не наглостью, это было какой-то феерической, незамутненной простотой, которая хуже воровства.
— Виталику? — переспросила она, глядя мужу прямо в бегающие глаза. — Твоему брату Виталику, который месяц назад отдал свой кредитный «Солярис» своей новой пассии, у которой правам без году неделя? И которая в тот же вечер намотала этот «Солярис» на отбойник так, что там восстанавливать нечего?
— Ну, с кем не бывает, дело молодое, — поморщился Дмитрий, словно у него заболел зуб. Он явно надеялся проскочить этот неудобный момент. — Ленка просто габаритов не почувствовала. Да и скользко было. Виталик сам виноват, не проконтролировал. Но он же урок усвоил! Сейчас он будет аккуратен, как сапер. Ему работа нужна позарез, сам знаешь, у него долги за ту разбитую тачку висят. Ему нельзя опаздывать.
— Дима, я плачу за эту машину двадцать семь тысяч в месяц. Из своей зарплаты, — Катя чеканила каждое слово, чтобы до него дошло. — Я не для того брала дополнительные проекты и сидела ночами, чтобы твой брат, у которого вместо мозгов тормозная жидкость, гробил моё имущество. Он разбил отцовскую «Ниву», когда гонял по полям пьяным. Он допустил, чтобы его девица уничтожила его машину. И теперь ты стоишь тут, улыбаешься и просишь дать ему мою? Ты в своем уме?
Дмитрий перестал подбрасывать ключи. Улыбка сползла с его лица, уступив место выражению обиженного ребенка, которому отказали в покупке мороженого. Он сжал связку в кулаке, и металл неприятно хрустнул.
— Ты сгущаешь краски. «Нива» была сто лет назад, мы тогда еще в школе учились. А с «Солярисом» — это случайность. И вообще, речь не о том. Речь о взаимовыручке. Брат в беде, ему реально добираться не на чем. Там промзона, волки воют, пешком идти километра три от трассы. Ты хочешь, чтобы он по грязи шлепал? Или чтобы на такси ползарплаты тратил? У нас семья или акционерное общество?
Катя резко села на кровати, сбросив с ног одеяло. Её терпение лопнуло. Она протянула руку и вырвала ключи из кулака мужа. Дмитрий не ожидал такой прыти и даже не успел среагировать, лишь растерянно моргнул.
— Мне то что, что твоему брату не на чем добираться до работы? Есть утренние автобусы, есть такси! Почему сразу я должна ему давать свою машину? Не получит он её, даже на пассажирское сиденье не сядет!
— Но…
— Я сказала: НЕТ! Пусть пешком идет. Пусть велосипед купит. Пусть ночует на этом своем объекте! Это его проблемы, Дима! Его взрослая жизнь и его ответственность.
— Ты себя слышишь вообще? — голос Дмитрия стал ниже, в нем появились первые нотки агрессии. Он встал с кровати и навис над ней, пытаясь давить авторитетом. — «Мне-то что»? Это мой родной брат. Единокровный. А ты ведешь себя как чужая. Тебе жалко куска железа? Она у тебя под окном стоять будет, пылиться, а человек будет мучиться. Это просто жлобство, Катя. Обычное, бабское жлобство.
— Это не жлобство, это инстинкт самосохранения, — парировала она, глядя на него снизу вверх без тени страха. — Я видела, как твой Виталик водит. Газ в пол, музыка орет, поворотники для слабаков. Моя машина — это мой инструмент. Я на ней на встречи езжу, продукты вожу, родителей на дачу отвожу. Если он её разобьет — а он её разобьет, я в этом не сомневаюсь, — кто мне ремонт оплатит? Ты? С твоей зарплатой, которой едва хватает на еду и коммуналку? Или Виталик, у которого коллекторы телефон обрывают?
Дмитрий дернулся, как от пощечины. Упоминание о его зарплате всегда было больной темой, и Катя это знала. Но сейчас ей было плевать на его самолюбие. Он пытался распоряжаться её собственностью за её спиной, уже пообещав брату машину, и теперь пытался выставить её виноватой за то, что она не хочет быть спонсором их семейного разгильдяйства.
— Не смей попрекать меня деньгами, — прошипел он, сузив глаза. — Я в этот дом все несу. А ты за свою машину трясешься, как Кощей. Неужели тебе не стыдно? Вся родня уже знает, что ты у нас «бизнес-леди» на иномарке, а брат пешком ходит. Мать звонила, спрашивала, поможем ли мы. Я сказал — поможем. Я слово дал.
— Ах, ты слово дал? — Катя рассмеялась, но смех этот был сухим и колючим. — Ты дал слово распоряжаться моей вещью? Молодец какой. Щедрый за чужой счет. Так вот, звони маме обратно и забирай свое слово. Или отдай Виталику свои ботинки, пусть в них ходит. А к моей машине даже не подходи.
В комнате повисло тяжелое, наэлектризованное молчание. Уютный вечерний свет бра теперь казался холодным и неуютным. Дмитрий стоял посреди комнаты, сжимая и разжимая кулаки, а Катя сидела на кровати, готовая в любой момент вскочить и отстаивать свою собственность физически. Маска доброго мужа окончательно сползла с лица Дмитрия, обнажив что-то злое и упрямое.
— Значит, так? — тихо произнес он. — Значит, железяка дороже семьи?
— Семья, Дима, это те, кто бережет друг друга, а не использует, — отрезала Катя. — Иди спать. Разговор окончен.
Но по его взгляду она поняла: это было только начало. Он не собирался отступать, потому что уже пообещал брату «решить вопрос», и теперь его мужское эго было ущемлено самым жестоким образом — собственной женой, которая посмела сказать «нет».
Дмитрий не ушел. Он замер у двери, постоял несколько секунд спиной к жене, словно собираясь с духом, а потом медленно развернулся. На его лице больше не было ни заискивания, ни обиды капризного ребенка. Теперь там застыла маска мученика, несущего свой крест рядом с бездушным палачом. Он тяжело вздохнул, картинно потер переносицу и снова подошел к кровати, но садиться не стал. Он возвышался над Катей, словно прокурор над обвиняемой.
— Знаешь, Кать, я смотрю на тебя и не узнаю ту девушку, на которой женился пять лет назад, — начал он низким, проникновенным голосом, в котором звучали нотки горького разочарования. — Ты стала жесткой. Сухой. Ты всё переводишь в деньги, в рубли, в амортизацию. Ты говоришь о брате так, будто это какой-то случайный прохожий, который хочет украсть твой кошелек. А ведь это моя кровь. У нас в семье так не принято. Если у одного беда — все скидываются, все помогают.
— В вашей семье принято создавать беду на ровном месте, а потом героически искать того, кто её разгребет за свой счет, — холодно ответила Катя. Она достала ключи из-под подушки и демонстративно зажала их в кулаке, видя, как хищно дернулся взгляд мужа. — Ты давишь на жалость, Дима? Не старайся. У меня нет жалости к идиотам.
— Не смей оскорблять Виталика! — рявкнул Дмитрий, на секунду забыв про роль мученика, но тут же одернул себя. — Он просто невезучий. У парня черная полоса. А ты, вместо поддержки, добиваешь. У тебя же машина стоит без дела половину недели! Что с ней случится за два дня? Шины сотрутся? Асфальт под колесами прогнется? Ты просто жадная. Мелкая, меркантильная собственница, для которой кусок крашеного металла важнее человеческих отношений.
Катя почувствовала, как внутри поднимается горячая волна возмущения. Ей хотелось кричать, но она заставила себя говорить тихо, зная, что спокойствие бесит его сильнее крика.
— Невезучий? Серьезно? — она усмехнулась, и эта усмешка была острее бритвы. — Давай вспомним хронику его «невезения». Прошлым летом он взял у отца лодку с мотором. Вернул? Нет. Он утопил мотор, потому что решил проверить, сможет ли лодка перепрыгнуть через бревно. Кто платил за ремонт? Отец, со своей пенсии. А два года назад, когда он занял у нас пятьдесят тысяч на «верный бизнес» с перепродажей кроссовок? Где деньги, Дима? Где бизнес? Он их проел и прогулял, а когда я спросила про долг, он сделал большие глаза и сказал, что «родственники счет не ведут».
— Это старая история! — перебил её Дмитрий, нервно расхаживая по маленькой спальне. — Он был молодой, глупый. Сейчас он повзрослел.
— Повзрослел? — Катя резко выпрямилась. — Месяц назад он отдал свою машину девице, которую знал три дня. Три дня, Дима! Он пустил за руль человека без опыта, чтобы пустить пыль в глаза. Это поступок взрослого мужчины? Это поступок инфантильного павлина. И теперь, когда он остался без колес по собственной дурости, вы всем кланом решили, что я должна подставить свое плечо? А точнее — свой бампер? Нет уж. Пусть ездит на автобусе. Встает в пять утра, стоит на остановке, мерзнет. Может, тогда до него дойдет цена вещей.
Дмитрий остановился. Его лицо потемнело. Аргументы закончились, логика была разбита в пух и прах железными фактами, и ему оставалась только чистая, незамутненная агрессия. Он понял, что по-хорошему договориться не выйдет. Жена не просто отказывала — она презирала его брата, а значит, презирала и его самого за то, что он этого брата защищает.
— Ты слишком много о себе возомнила, потому что зарабатываешь больше, да? — прошипел он, приближаясь к ней вплотную. В его глазах читалась угроза. — Думаешь, раз платишь этот чертов кредит, то ты тут королева? В нормальной семье бюджет общий. И имущество общее. Моя зарплата уходит на еду, на коммуналку, на твои хотелки в дом. Я тоже вкладываюсь! И я имею право распоряжаться тем, что есть в нашей семье. Дай сюда ключи!
Он сделал резкий выпад, пытаясь схватить её за руку. Катя, ожидавшая чего-то подобного, дернулась назад, прижимая кулак с ключами к груди.
— Не смей меня трогать! — крикнула она, отпихивая его ногой.
— Отдай ключи, стерва! — заорал Дмитрий, срываясь на фальцет. Вся его интеллигентность слетела, как шелуха. — Я обещал брату! Я не буду выглядеть перед ним балаболом из-за твоей жадности! Ты меня позоришь! Ты всю мою семью ни во что не ставишь!
Он схватил её за запястье, пытаясь разжать пальцы. Его рука была потной и жесткой. Катя вскрикнула от боли, но ключей не выпустила. В этот момент она видела перед собой не любимого человека, а грабителя, врага, который пришел в её безопасное пространство, чтобы забрать то, что принадлежит ей по праву.
— Ты мне руку сломаешь, идиот! — выдохнула она, изворачиваясь и с силой толкая его свободной рукой в грудь. Дмитрий пошатнулся и отступил, тяжело дыша.
Наступила секундная пауза. Они смотрели друг на друга с ненавистью, разгоряченные, растрепанные. Между ними, в воздухе спальни, пахнущем лавандовым кондиционером для белья, повисло уродливое, липкое напряжение драки.
— Ты больная, — выплюнул Дмитрий, потирая грудь. — Ты реально больная на всю голову. Вцепилась в эти ключи, как собака в кость. Да подавись ты своей машиной!
— Я не больная, Дима. Я просто единственная взрослая в этом дурдоме, — Катя сползла с кровати и встала у стены, подальше от него. Рука ныла, на запястье уже наливался красный след от его пальцев. — Твоя родня — это сборище паразитов. Они привыкли жить за чужой счет, высасывать все соки. Отец без мотора, мать без накоплений, ты без гордости, а Виталик без мозгов. И вы хотите затянуть меня в это болото? Не выйдет. Я не буду спонсировать вашу коллективную безответственность.
Эти слова ударили Дмитрия сильнее, чем пощечина. Она назвала вещи своими именами, сорвала с их «семейной взаимовыручки» красивую обертку, обнажив гнилую суть. Он почувствовал себя ничтожеством, загнанным в угол собственной женой. И это чувство было невыносимым. Ему нужно было разрушить её уверенность, сделать ей больно, отомстить за правду, которую он не мог принять.
— Паразиты, значит? — тихо переспросил он, и его голос дрожал от сдерживаемого бешенства. — Вот как ты заговорила… Ну держись, Катя. Ты сама напросилась.
— Ты зажралась, Катя. Просто зажралась, — выплюнул Дмитрий, и слюна брызнула у него с губ. Он метался по комнате от окна к шкафу, словно запертый зверь, которому не хватает воздуха. — Ты забыла, откуда ты вылезла? Забыла, как мы на съемной хате дошираки ели? А теперь, значит, корона потолок царапает? «Моя машина», «мой кредит», «мое имущество». Да тьфу на твое имущество! Ты человеком перестала быть, превратилась в калькулятор!
Катя молча наблюдала за его мельтешением. Странно, но страх исчез окончательно, уступив место брезгливому любопытству. Она словно смотрела дешевый сериал, где актер переигрывает, пытаясь изобразить праведный гнев. Она покрутила в руках ключи, ощущая их ребристую прохладу. Теперь это были не просто ключи от автомобиля, а символ её независимости, тот самый бастион, который муж пытался взять штурмом, чтобы отдать на растерзание своему непутевому брату.
— Я ничего не забыла, Дима, — ответила она ледяным тоном, когда он на секунду замолчал, чтобы набрать в грудь воздуха для новой порции оскорблений. — Я прекрасно помню, как мы ели дошираки. Только вот я в это время училась и подрабатывала ночами, чтобы мы могли оттуда выбраться. А ты с Виталиком пил пиво в гаражах и рассуждал о том, как несправедливо устроен мир. Я вылезла, да. А вы там так и остались. И теперь ты бесишься не потому, что я жадная. А потому, что я смогла, а вы — нет.
— Замолчи! — заорал он, резко останавливаясь посреди комнаты. Его лицо пошло красными пятнами, жилка на виске вздулась и пульсировала. — Не смей меня сравнивать с ним! Я работаю! Я пашу как вол! Но я остался человеком, я помню, что такое братство, что такое кровь! А ты измеряешь людей по их машинам. У Виталика просто черная полоса, а ты топчешь его, упиваешься своим превосходством! Ты мерзкая, мелочная баба!
— Мелочная? — Катя усмехнулась, и эта усмешка подействовала на него как красная тряпка на быка. — Дима, давай посчитаем. Ты зарабатываешь сорок тысяч. Двадцать ты отдаешь за еду, пять за коммуналку. Остальное улетает в трубу — на сигареты, на пиво, на мелкие подарки маме, на бензин для твоей старой развалюхи, которая больше стоит в ремонте, чем ездит. А когда нам нужно купить что-то серьезное — холодильник, путевки в отпуск, или вот, мою машину, — чей кошелек открывается? Мой. И ты смеешь называть меня мелочной, когда сам живешь в квартире, за которую ипотеку закрыла я, на диване, который купила я?
Это был удар ниже пояса. Удар правдой, от которой нельзя увернуться. Дмитрий замер, его рот приоткрылся, но слова застряли в горле. Он понимал, что она права. Каждая вещь в этой комнате кричала о том, кто здесь настоящий хозяин. И это осознание собственной несостоятельности, помноженное на желание защитить брата и сохранить лицо, вызвало в нем взрыв слепой, разрушительной ярости. Ему нужно было уничтожить этот самодовольный голос, стереть эту уверенность с её лица.
Его взгляд упал на тумбочку, где лежал тяжелый, черный пульт от телевизора. Рука сама собой метнулась к нему.
— Да пошла ты! — взревел он. — Пошла ты со своими деньгами!
Дмитрий схватил пульт и со всей дури швырнул его в стену, прямо над головой Кати. Пластиковый корпус с треском врезался в обои, разлетевшись на куски. Черные осколки брызнули во все стороны, одна из батареек с глухим стуком отскочила от шкафа и покатилась по ламинату под кровать. На стене осталась уродливая вмятина, содравшая кусок дорогих виниловых обоев.
Катя даже не моргнула, хотя внутри всё сжалось. Она лишь чуть наклонила голову, глядя на валяющиеся обломки.
— Хороший бросок, — сказала она тихо, но каждое слово падало, как камень. — Очень по-мужски. Очень по-взрослому. Виталик бы тобой гордился. Только новый пульт ты будешь покупать сам. И обои переклеивать тоже.
Дмитрий тяжело дышал, глядя на дело своих рук. Вспышка ярости прошла, оставив после себя опустошение и злую решимость. Он понял, что мосты сожжены. Назад дороги нет. Она не прогнется, не заплачет, не побежит извиняться.
— Не буду я ничего покупать, — прошипел он, глядя на неё исподлобья. В его глазах больше не было ни любви, ни привязанности, только холодный расчет врага. — Ты хотела считать деньги? Отлично. Будем считать. Раз ты такая богатая и независимая, раз я и моя семья для тебя паразиты — живи сама. С этого момента у нас раздельный бюджет, Катя. Полностью.
Он выпрямился, пытаясь вернуть себе хоть каплю достоинства.
— Я больше не дам в общий котел ни копейки. Сама плати свою коммуналку, сама покупай свою еду. Посмотрим, как ты запоешь, когда тебе придется тащить весь быт одной. Я буду покупать продукты только себе. И готовить буду себе. А ты живи со своей машиной в обнимку. Жадная стерва.
— Раздельный бюджет? — переспросила Катя, и в её голосе прозвучало искреннее удивление, смешанное с облегчением. — Ты меня пугаешь раздельным бюджетом? Дима, ты правда думаешь, что это наказание для меня?
Она встала с кровати, сжимая ключи так, что побелели костяшки пальцев.
— Ты идиот, Дима. Ты просто феерический идиот. Ты только что, своими руками, освободил меня от содержания взрослого мужика. Ты думаешь, я расстроюсь? Да я шампанское открою.
Дмитрий ожидал слез, испуга, попыток вернуть всё назад. Но вместо этого он увидел перед собой абсолютно чужую женщину, которая смотрела на него как на пустое место. И это было страшнее любого скандала.
— Шампанское? — переспросил Дмитрий, скривив губы в презрительной ухмылке. Он все еще пытался держать марку, хотя почва стремительно уходила из-под ног. — Пей. Хоть залейся. Только учти, закуску к нему ты теперь покупаешь сама.
Он ожидал, что Катя начнет оправдываться или снова кричать, но она лишь молча прошла мимо него, задев плечом, и направилась на кухню. В её движениях сквозила пугающая деловитость. Дмитрий, помедлив секунду, пошел следом. Ему казалось важным закрепить свою «победу» и проконтролировать, как она осознает всю тяжесть его ультиматума.
На кухне Катя не стала пить шампанское. Она открыла холодильник и начала методично перекладывать продукты.
— Так, — произнесла она ровным голосом, не оборачиваясь. — Раздельный бюджет подразумевает раздельное питание. Смотри внимательно, Дима. Верхняя полка — моя. Здесь лежат мои йогурты, сыр, овощи и рыба. Вторая полка — тоже моя, там готовые контейнеры на неделю. Твоя полка — нижняя.
Она взяла с дверцы початую палку дешевой колбасы, пакет майонеза и банку соленых огурцов, которые привезла свекровь, и с глухим стуком швырнула всё это на нижнюю полку.
— Вот твой паек. Ах да, и яйца. Половину лотка можешь забрать. Масло сливочное я покупала, оно стоит триста рублей пачка, так что извини, на бутерброды будешь мазать что-то другое. Маргарин, например. Он дешевый, как раз для твоего нового бюджета.
Дмитрий стоял в дверном проеме, скрестив руки на груди. Ему хотелось сказать что-то едкое, но он с ужасом обнаружил, что на «его» полке образовалась сиротливая пустота.
— Ты мелочная тварь, — процедил он. — Считаешь куски? Пожалуйста. Я себе куплю нормальной еды. Не подавлюсь.
— Отлично, — кивнула Катя, захлопнув дверцу холодильника. — Теперь перейдем к коммунальным платежам. Квитанция за прошлый месяц — восемь тысяч. Делим пополам. Четыре тысячи с тебя. Интернет — восемьсот рублей. Пополам. Бытовая химия… Порошок, кондиционер, средство для посуды — всё это покупала я. С завтрашнего дня стираешь своим порошком. Моим пользоваться запрещаю.
Она повернулась к нему и уперлась поясницей в столешницу. Её взгляд был сухим и колючим, как зимний ветер.
— И еще, Дима. Поскольку квартира моя, а ты здесь только прописан, но не собственник, мы пересмотрим условия твоего проживания. Раньше ты «вкладывался в еду», как ты любил говорить. Теперь еда у нас раздельная. Значит, твой вклад в быт аннулирован. С этого момента ты либо платишь половину рыночной стоимости аренды такой квартиры, либо мы будем считать это твоим долгом, который будет копиться.
Дмитрий опешил. Его лицо вытянулось. Он хотел наказать её рублем, а она выставила ему счет, который его зарплата просто не потянет.
— Ты совсем с катушек слетела? — прохрипел он. — Какой долг? Какая аренда? Мы муж и жена!
— Мы были мужем и женой, пока ты не решил, что можешь распоряжаться моей собственностью и называть меня жадной стервой, — холодно отрезала Катя. — Ты хотел деловых отношений? Ты их получил. Ты сам предложил раздельный бюджет. Я просто довела твою идею до логического совершенства.
Дмитрий почувствовал, как внутри все кипит от бессильной злобы. Он понимал, что проиграл эту битву еще до её начала. Он привык жить в комфорте, который обеспечивала она, и даже не замечал, сколько денег уходит на «мелочи». Теперь эти мелочи грозили раздавить его.
— Ты пожалеешь, — прошипел он, сжимая кулаки так, что побелели ногти. — Ты останешься одна со своими деньгами, в пустой квартире, и никто тебе стакан воды не подаст. Ты мертвая внутри, Катя. У тебя вместо сердца кассовый аппарат.
— Лучше кассовый аппарат, чем паразит на шее, — парировала она, даже не повысив голоса. — А теперь выйди из кухни. Я хочу поужинать. Своей едой.
— Да подавись ты! — рявкнул Дмитрий.
Он развернулся, надеясь хлопнуть дверью, но вспомнил, что на кухне двери нет — там была только арка. Это лишило его уход последнего драматического эффекта. Он прошагал в гостиную, плюхнулся на диван и уставился в темный экран телевизора. Пульт валялся в спальне, разбитый вдребезги, и включить телевизор было нечем.
Дмитрий сидел в темноте, слушая, как на кухне гремит посуда. Жена — или, точнее, теперь уже просто соседка — спокойно разогревала ужин. Запах жареного мяса поплыл по квартире, дразня его аппетит, но он знал, что не получит ни кусочка.
Он достал телефон, чтобы позвонить брату, пожаловаться на «эту сумасшедшую», но палец замер над экраном. Что он скажет? Что не смог отжать машину? Что жена выставила его на посмешище и лишила ужина? Виталик не поймет, Виталик только посмеется или спросит: «Ну так что, тачка будет или нет?».
Дмитрий отшвырнул телефон на подушку. В квартире повисла тяжелая, вязкая тишина. Это была не тишина мира, а тишина окопов перед затяжной войной. Он понимал, что сегодня ему придется спать здесь, на этом диване, укрываясь пледом, потому что путь в спальню ему заказан.
Катя вышла из кухни с тарелкой, прошла мимо него, даже не взглянув в его сторону, и скрылась за дверью спальни. Щелкнул замок. Этот сухой металлический звук стал финальной точкой.
Дмитрий остался один в полумраке гостиной. Он сидел, глядя на темный экран, в котором отражалось его злое, растерянное лицо. Семья закончилась. Остались только квадратные метры, неоплаченные счета и ненависть, густая и плотная, как застоявшийся воздух в непроветренной комнате…
