— Заходи, чего на пороге застыл? — голос Инны Валерьевны прозвучал не столько приветливо, сколько требовательно, словно она отчитывала курьера, который замешкался с доставкой. Роман шагнул в квартиру, и его тут же окутал знакомый, почти медицинский запах чистоты и полироли. Здесь никогда не пахло едой или жизнью. Здесь пахло порядком. Мать стояла посреди идеального коридора, скрестив руки на груди. На ней был безукоризненно отглаженный домашний халат цвета серого штормового неба, и вся её поза выражала крайнюю степень недовольства.
Она не стала спрашивать, как у него дела или как здоровье внучки. Она сразу перешла к главному, указав подбородком в сторону кухни, откуда доносился низкий, назойливый гул, похожий на звук трансформаторной будки.
— Слышишь? Он меня доконает. Всю ночь гудел, не давал спать. Утром замолк, а час назад снова начал. Это конец.
Роман прошёл на кухню. Старый, но некогда солидный «Атлант» действительно издавал монотонный, вибрирующий звук, который въедался в мозг. Он открыл дверцу — внутри было холодно. Закрыл.
— Может, мастера вызвать? Он ещё поработает. Прокладку какую-нибудь поменять, что-то перенастроить…
Инна Валерьевна вошла следом, её лицо скривилось так, будто он предложил ей заклеить трещину в стене скотчем.
— Мастера? Чтобы он ковырялся в этом старье, оставил после себя грязь, а через неделю он опять сломается? Нет уж, уволь. Мы не настолько богаты, чтобы чинить рухлядь постоянно.
Она облокотилась о дверной косяк, и её взгляд стал жёстким, как у прокурора, зачитывающего обвинительное заключение. Именно в этот момент она и произнесла ту фразу, ради которой, собственно, и вызвала его.
— Мне всё равно, где ты возьмёшь деньги на новый холодильник, сынок, но, чтобы завтра же купил и привёз мне его! И не самый дешёвый!
Роман медленно повернулся к ней. Он ожидал просьбы, жалобы, чего угодно, но не этого прямого, не терпящего возражений приказа. Словно он был не сыном, а персональным ассистентом, провалившим важное поручение.
— Мам, какой не дешёвый? Какой новый холодильник? Мы с Леной только-только с ипотекой разобрались, сейчас каждый рубль на учёте. Еле вздохнули. У нас сейчас просто нет таких денег. Совсем.
Он сказал это максимально спокойно, пытаясь донести простую, очевидную мысль. Он не отказывал, он объяснял ситуацию. Но для Инны Валерьевны его слова прозвучали как личное оскорбление.
— Твоя ипотека — это твои проблемы, — отрезала она, и в её голосе зазвенел металл. — Ты что думаешь, я не знаю, сколько вы получаете? На путешествия свои и тряпки для твоей жены деньги есть, а на мать, значит, нет? Я тебя растила не для того, чтобы в старости со сломанной техникой жить и слушать этот гул.
Это было знакомо. Любая его попытка выстроить собственную жизнь воспринималась ею как предательство её интересов. Покупка квартиры, отпуск раз в два года, новая машина Лены — всё это проходило по ведомству «ненужных трат», которые он мог бы направить в более правильное, по её мнению, русло. На неё.
— При чём здесь Лена и путешествия? Мы были на море один раз за три года, и то по горящей путёвке, — начал закипать Роман. — А ипотека — это не моя личная проблема, это наш с женой дом. Наше будущее. Мы не можем просто так выдернуть из бюджета сто тысяч, потому что тебе захотелось дорогой холодильник.
Он смотрел на неё, и многолетняя усталость начала подниматься откуда-то из глубины. Он вспомнил, как три года назад он так же стоял на этой кухне, и она требовала новый телевизор с огромной диагональю, потому что у соседки такой же. И он купил, влез в кредитку. Вспомнил, как оплачивал её «оздоровительный» тур в Карловы Вары, потому что ей «срочно нужно было подлечить нервы». Но сейчас что-то было иначе. Возможно, дело было в этом непрерывном гудении старого холодильника, которое сливалось с гудением в его собственной голове. Это был звук последней капли, падающей в переполненную чашу.
Инна Валерьевна на его слова об ипотеке и общем будущем даже бровью не повела. Она сделала едва заметное движение, повернув голову чуть набок, как фарфоровая кукла, и её взгляд стал оценивающим, холодным, будто она смотрела не на сына, а на нерадивого подчинённого, который пытается оправдать свой провал. Гудение холодильника на этом фоне казалось нарастающим, заполняя собой все паузы.
— Будущее… — она произнесла это слово с лёгким, почти неслышным презрением. — Твоё будущее, Роман, напрямую зависит от того, как ты относишься к своему прошлому. А твоё прошлое — это я. Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю?
Она отошла от дверного косяка и медленно прошлась по кухне, проведя пальцем по идеальной поверхности столешницы. Ни пылинки.
— У Лариски с пятого этажа сын работает обычным менеджером. Обычным, Рома, не директором, как ты. Так вот, он на прошлой неделе подарил ей машину. Подержанную, конечно, не новую. Но он приехал, отдал ключи и сказал: «Мама, тебе тяжело ходить по магазинам, езди». И всё. Никаких разговоров про ипотеку, никаких оправданий. Просто сделал. А ты мне про сто тысяч рассказываешь, как про полёт на Марс.
Это был удар ниже пояса, выверенный и точный. Она не просто сравнивала. Она обесценивала его должность, его доход, его жизненные приоритеты. Она выставляла его ничтожеством на фоне мифического «Ларискиного сына». Роман почувствовал, как кровь прилила к лицу. Это было не просто раздражение, это была волна глухого, бессильного гнева.
— Мама, перестань. При чём здесь Лариса и её сын? Мы живём своей жизнью, они — своей. Не нужно нас сравнивать.
— А я и не сравниваю, — её голос стал ещё тише, ещё ядовитее. — Я констатирую факт. Я просто не хочу, чтобы другие люди, мои подруги, мои знакомые, думали, что мой сын не в состоянии позаботиться о собственной матери. Это ведь и твоя репутация тоже. Что скажут? Роман — большой начальник, а его мать живёт с холодильником, который ревёт как раненый зверь? Это по-твоему нормально?
Теперь он понял. Дело было не в гуле и не в сломанном компрессоре. Дело было в фасаде. В том, что она должна была демонстрировать миру успешность своего главного проекта — собственного сына. А гудящий холодильник портил идеальную картину. Он был трещиной на глянцевой поверхности её материнского триумфа.
— То есть, дело не в том, что тебе неудобно, а в том, что скажут твои подруги? — спросил он, и его голос впервые за весь разговор обрёл твёрдость.
Оправдания закончились.
— Не передергивай! — резко ответила она. — Дело в уважении. В элементарном уважении, которого я от тебя, видимо, уже не дождусь.
Роман сделал шаг к ней. Расстояние между ними сократилось до метра. Он посмотрел на её поджатые губы, на холодные глаза, и задал вопрос, который давно вертелся на языке.
— Хорошо. Давай поговорим об уважении. Я тебе каждый месяц перевожу двадцать тысяч. Просто так. На твои расходы. Твоя пенсия, насколько я знаю, тоже неплохая. Скажи, пожалуйста, куда уходят все эти деньги? Почему на холодильник, который тебе так мешает, ты не можешь накопить сама?
На секунду в её глазах мелькнуло что-то похожее на растерянность. Она не ожидала такого прямого удара. Она привыкла, что он оправдывается, а не нападает.
— Ты что, считаешь мои деньги? Ты теперь будешь меня ревизовать? — возмутилась она.
— Я не ревизую. Я пытаюсь понять. Три года назад я влез в долги, чтобы купить тебе телевизор с экраном во всю стену, потому что старый «показывал не те цвета». Год назад я оплатил тебе санаторий, потому что тебе «надоела городская суета». Может, хватит? Может, пора понять, что у меня есть своя семья и свои обязательства? И что я не бездонная бочка?
Вопрос Романа о деньгах повис в воздухе кухни, плотный и неуместный, как булыжник на банкетном столе. Инна Валерьевна замерла, её спина выпрямилась, превратившись в идеально ровную линию. Она медленно повернулась, и на её лице застыло выражение оскорблённого достоинства. Она не собиралась оправдываться. Она собиралась нападать.
— Бездонная бочка? — переспросила она так тихо, что Роману пришлось напрячь слух, чтобы расслышать её сквозь непрекращающийся гул холодильника. — Какое меткое, рыночное определение. Очень в духе твоего поколения. Всё измерить, посчитать, взвесить. Телевизор, санаторий… Ты ничего не забыл? Может, мне составить для тебя смету за восемнадцать лет твоего проживания здесь? За еду, за одежду, за репетиторов? Или это не считается? Это были инвестиции в пустоту?
Она сделала шаг ему навстречу. Её взгляд был твёрдым, как сталь. Она не повышала голоса, и от этого её слова звучали ещё более весомо, ещё более жестоко.
— Я смотрю на тебя и понимаю, что совершила одну-единственную ошибку. Я думала, что ращу мужчину. Опору. Человека, для которого слово «мать» — это не статья расходов в семейном бюджете. А я, оказывается, вырастила бухгалтера.
Роман почувствовал, как внутри всё сжалось в тугой, ледяной комок. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, обвинений в неблагодарности. Но этот холодный, препарирующий анализ его личности выбивал почву из-под ног.
— Это не бухгалтерия, — выдавил он. — Это реальная жизнь. И я просто пытаюсь донести, что я не могу выполнять каждый твой каприз по щелчку пальцев. Я не твой инвестиционный проект, который должен приносить дивиденды. Я твой сын.
— Сын? — она горько усмехнулась. Уголки её губ опустились вниз, создавая маску трагического разочарования. — Твой отец тоже был мастером объяснять, почему он чего-то не может. У него всегда находились причины. То работа тяжёлая, то денег нет, то время неподходящее. Он умел красиво говорить о трудностях, вместо того чтобы просто пойти и решить проблему. Он тоже считал каждую копейку, потраченную не на себя, и называл это «реальной жизнью».
Это был запрещённый приём. Тема отца была табу. Он умер пятнадцать лет назад, и мать никогда не говорила о нём с теплотой, только с плохо скрываемым презрением к его «несостоятельности». И сейчас она достала это оружие из самого дальнего арсенала.
— Не трогай отца.
— А почему нет? — её голос обрёл новую, звенящую силу. — Может, тебе полезно будет услышать. Я всю жизнь боролась с этой его мелочностью. С этой его неспособностью мыслить масштабно. Я смотрела на него и думала: неужели и сын таким же вырастет? Мелким. Зажатым. Вечно ищущим оправдания своей бездеятельности. Оказалось, не зря боялась. У тебя ипотека, у него были свои отговорки. Суть одна — нежелание и неумение сделать так, как надо.
В этот момент что-то сломалось. Но сломалось не в Романе, а в самой структуре их отношений. Словно лопнула невидимая струна, которая десятилетиями держала его в напряжении. Весь гнев, всё раздражение, вся накопившаяся усталость вдруг исчезли. Их сменила оглушительная, стерильная пустота. Гул холодильника больше не раздражал. Он стал просто фоновым шумом, как дождь за окном. Роман посмотрел на женщину, стоящую перед ним. На её аккуратную причёску, на строгое лицо, на дорогой халат. И впервые в жизни он не увидел в ней мать. Он увидел чужого, враждебного человека, который только что нанёс ему точный, выверенный удар с единственной целью — причинить боль и сломать волю. И эта отстранённость дала ему силы, которых у него никогда не было. Чувство вины испарилось без следа.
Слова матери о его отце, о мелочности и несостоятельности, не вызвали ни вспышки гнева, ни желания спорить. Они сработали как выключатель. Роман почувствовал, как внутри него что-то щёлкнуло, и мир приобрёл резкость и оглушительную ясность. Он смотрел на Инну Валерьевну, но видел лишь чужую женщину с искажённым от праведного гнева лицом. Весь многолетний морок, состоявший из долга, вины и сыновней любви, рассеялся, оставив после себя только холодное, звенящее ничто.
Он молчал. Молчал так долго, что Инна Валерьевна, ожидавшая ответной атаки или жалких оправданий, сама начала чувствовать себя неуютно. Его молчание было страшнее любого крика. В нём не было обиды, в нём была завершённость.
— Что ты молчишь? Сказать нечего? Правда глаза режет? — она попыталась вернуть себе контроль, но её голос прозвучал неуверенно, почти жалко.
Роман не ответил. Он медленно, почти ритуально, подошёл к старому «Атланту», который продолжал своё натужное, монотонное гудение. Он взялся за ручку и открыл дверцу. Изнутри пахнуло холодом и порядком. На полках стояли аккуратные контейнеры с остатками ужина, упаковка йогуртов, молоко. А рядом, на самом видном месте, лежал брусок дорогого швейцарского сыра, который он сам терпеть не мог, и почти полная баночка красной икры, оставшаяся, видимо, с какого-то недавнего праздника её одиночества. Он смотрел на это продуктовое изобилие, и оно было красноречивее любых слов. Это была не еда для выживания. Это была еда для удовольствия.
Он так же медленно и беззвучно закрыл дверцу. Гул на мгновение прервался и возобновился с новой силой. Роман повернулся к матери. Его лицо было абсолютно спокойным, почти безразличным. Он засунул руку в карман джинсов и достал связку ключей. Она привычно звякнула в наступившей тишине. Инна Валерьевна наблюдала за его действиями с нарастающей тревогой, не понимая, что происходит. Он нашёл на кольце тот самый ключ — маленький, английский, от её квартиры. Он был на его связке с тех пор, как он съехал от неё пятнадцать лет назад. На всякий случай. На случай, если ей станет плохо. На случай, если ей что-то понадобится. Он двумя пальцами аккуратно снял ключ с кольца.
Затем он подошёл к кухонному столу, покрытому идеальной клеёнкой с цветочным узором, и положил ключ на самую середину. Металл тихо стукнул о поверхность. Этот звук стал точкой в их разговоре, в их отношениях, во всей их прошлой жизни.
— Знаешь, а ведь ты, пожалуй, права, — сказал он. Его голос был ровным и тихим, лишённым всяких эмоций. — Я действительно был твоим проектом. Самым долгим и, видимо, самым неудачным. Но любой проект когда-нибудь заканчивается. Этот — закрыт.
Она смотрела то на него, то на ключ, её лицо начало терять свою жёсткую маску, сменяясь растерянностью.
— Что касается холодильника, — продолжил Роман тем же бесцветным тоном, — это теперь твоя задача. Ты хотела, чтобы я решил проблему как взрослый мужчина? Хорошо. Взрослые, нормальные люди, когда им нужна дорогая вещь, а денег нет, идут в банк и берут кредит. Ты получаешь пенсию, у тебя есть я в качестве «поручителя», которого ты можешь указать в анкете. Тебе его дадут. Купишь себе любой, хоть немецкий, хоть марсианский.
Он сделал паузу, давая ей осознать сказанное.
— Вот ключ. Он тебе больше не понадобится, чтобы вызывать меня сюда по первому требованию, как обслуживающий персонал. А мне он не нужен, чтобы приходить. Не беспокой меня больше по таким вопросам. Вообще ни по каким.
Он развернулся и пошёл к выходу. Не быстро и не медленно. Просто пошёл, как уходят из офиса в конце рабочего дня. Он не оглянулся. Он не услышал за спиной ни крика, ни упрёка. Только нарастающий, всепоглощающий гул старого холодильника.
Инна Валерьевна осталась одна посреди своей стерильной кухни. Её взгляд был прикован к маленькому металлическому ключу, одиноко лежавшему на цветастой клеёнке. Он казался инородным предметом, осколком другой жизни, доступ в которую только что был для неё навсегда закрыт. А холодильник продолжал гудеть. Теперь этот звук не раздражал. Он был единственным, что осталось с ней в оглушительной тишине её победы…
