— Сёма, иди сюда, — голос Ирины, прозвучавший из кухни, не был ни громким, ни требовательным. Он был ровным, почти бесцветным, и именно поэтому Семён, смотревший в гостиной какой-то боевик, почувствовал, как по спине пробежал холодок.
Он нажал на паузу, нехотя поднялся с дивана и поплёлся на кухню, уже прокручивая в голове свои недавние прегрешения: невынесенный мусор, крошки на столе, разбросанные носки. Он был готов к привычному, легкому нагоняю.
Ирина сидела за столом перед раскрытым ноутбуком. Она не смотрела на него, её взгляд был прикован к экрану, к зелёной полоске банковского приложения. На её лице не было гнева или обиды. Там застыло выражение полного, отстранённого внимания, будто она изучала какой-то незнакомый и неприятный биологический вид.
— Что-то случилось? — бодро спросил Семён, пытаясь разрядить обстановку. Он заглянул ей через плечо, и его весёлость мгновенно испарилась. Он увидел цифры. Точнее, он увидел пустоту там, где ещё вчера была вполне осязаемая, греющая душу сумма. Их общая мечта, вылитая в рубли. Их первое море.
— Где деньги, Семён? — она задала вопрос, не поворачивая головы. Просто в пространство.
— Какие деньги? Ир, ты о чём? — он включил свой самый дурацкий, самый невинный вид, который обычно помогал сгладить острые углы. Но сейчас он не работал. Её молчание было плотнее любой стены.
— Сорок семь тысяч. Их нет на счёте. Последняя транзакция — перевод на карту твоего брата. Сегодня, в три часа дня. Я спрашиваю ещё раз: где наши деньги на отпуск?
Она наконец повернула голову и посмотрела на него. Её глаза были холодными и абсолютно ясными, как лёд. В них не было ни одного лишнего чувства, только факты и ожидание ответа. И Семён поплыл. Он начал суетиться, тереть шею, переминаться с ноги на ногу. Его тело предавало его раньше, чем язык успевал придумать ложь.
— А, это… Ир, там такое дело… Я тебе хотел вечером рассказать, просто момент ждал подходящий, — затараторил он. — У Витьки проблемы серьёзные. Срочно нужно было. Горит прямо, понимаешь? Я не мог ему отказать, он же брат.
Ирина молча смотрела на него. Она не перебивала. Она дала ему возможность запутаться в собственной лжи до конца. Она знала своего деверя Виктора — тридцатилетнего лоботряса, чьи «серьёзные проблемы» обычно сводились к желанию купить новую игру или сходить в модный бар.
— Какие проблемы на сорок семь тысяч могут быть у человека, который ни дня в своей жизни не работал? — её голос оставался таким же спокойным. Это пугало Семёна гораздо больше, чем крик.
— Да там… с долгами связано. Очень нехорошие люди, понимаешь? Он влез, дурак, а мне теперь разгребать. Я же старший брат, я должен ему помочь. Мы же семья. Ты же знаешь, это святое. Отдал бы последнее! — Он почти поверил в собственную героическую драму, его голос даже обрёл уверенные нотки. — Ир, ну ты чего? Деньги — дело наживное. Ну не поедем в этом году на море, поедем в следующем. Главное, что с Витькой всё будет в порядке. Я спас его, можно сказать.
Он закончил свою тираду и с надеждой посмотрел на жену. Он ждал понимания, сочувствия, может быть, даже восхищения его благородством. Но Ирина медленно, с каким-то ритуальным жестом закрыла крышку ноутбука. Звук этот показался оглушительным щелчком, отсекающим что-то важное.
— Может, хватит уже содержать всю твою родню за наш счёт? Твой брат взрослый мужик, пусть сам идёт работать, а не клянчит у тебя деньги на свои развлечения!
Семён ничего не ответил. Ира просидела в тишине ещё с минуту, глядя на тёмный экран погасшего ноутбука, словно тот мог дать ей какой-то совет. Семён стоял рядом, его лоб покрылся испариной. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, битья посуды — привычного сценария, в котором он умел лавировать, где-то извиниться, где-то надавить на жалость, где-то просто переждать бурю. Но этого не последовало.
Она медленно встала из-за стола. Её движения были лишены суеты, они были выверенными и пугающе спокойными. Не взглянув на мужа, она прошла мимо него в коридор и остановилась у высокого встроенного шкафа. Это было святилище Семёна. Его личный алтарь, где за аккуратной дверцей скрывался его мир, его гордость, его отдушина.
Она открыла дверцу. Внутри, в специальных креплениях, как драгоценные скрипки, висели они — его рыбацкие снасти. Не просто удочки, а произведения инженерного искусства. Лёгкие, как перья, японские спиннинги из высокомодульного графита, каждый стоимостью в хорошую месячную зарплату.
Блестящие катушки Shimano и Daiwa, чьё мягкое, маслянистое вращение он мог слушать часами. Он ухаживал за ними лучше, чем за собственной машиной. Он никогда не позволял Ирине даже пыль с них протирать, утверждая, что она «не понимает и может повредить».
Ирина сняла с крепления первый спиннинг. Самый дорогой, тот, что он называл «катаной». Она провела пальцами по его гладкой, чёрной поверхности и прошла обратно в гостиную. Семён молча наблюдал за ней, его мозг отказывался обрабатывать происходящее. Он смотрел, как она аккуратно положила удилище на ламинат. Затем она вернулась и вынесла второй. Потом третий. И катушки, одну за другой. Она раскладывала их на полу ровными рядами, создавая странный, зловещий натюрморт.
— Ты что делаешь? — наконец выдавил из себя Семён, его голос был хриплым. — Ир, положи на место. Это не игрушки.
Она не ответила. Достав из кармана телефон, она присела на корточки и начала методично фотографировать разложенные на полу сокровища. Вспышка телефона раз за разом выхватывала из полумрака комнаты блеск лакированного графита и холодный металл катушек. Щелчок затвора камеры звучал в тишине как удар молотка. Семён смотрел на это, и в его глазах замешательство сменялось животным, первобытным ужасом. Он понял.
Он бросился к ней, но было поздно. Она уже открыла на телефоне сайт объявлений и крупными буквами набирала заголовок. Он увидел его краем глаза: «Продам комплект японских спиннингов. Срочно. Почти даром».
— Ты с ума сошла?! — закричал он, пытаясь вырвать телефон из её рук. Но она крепко держала его, отстранившись. — Не трогай! Ты не имеешь права! Это моё!
— Зарабатываю на наш отпуск, — холодно ответила она, даже не повысив голоса. Её взгляд был прикован к экрану телефона, палец завис над кнопкой «Опубликовать». — Ты же сказал, деньги — дело наживное. Вот, наживаю.
— Это мои вещи! Я их годами собирал! Я на них…
— А деньги на море были наши. Общие. Которые мы копили вместе, отказывая себе во всём, — она наконец подняла на него глаза, и в них не было ничего, кроме презрения. — Раз ты так легко раздаёшь наши общие деньги, я буду продавать твои личные вещи. Думаю, справедливо. Начнём с этого. Если не хватит, закончим машиной.
— Это шантаж! — взревел он. Голос, который минуту назад пытался звучать благородно, сорвался на визг. Его лицо стало багровым, на шее вздулась вена. Он ринулся вперёд, но не чтобы отобрать телефон, а чтобы заслонить собой свои снасти, будто от ядерного взрыва. — Ты не посмеешь. Я тебе запрещаю!
Ирина не отпрянула. Она просто опустила руку с телефоном и посмотрела на него так, как смотрят на что-то безнадёжно испорченное. Её спокойствие выводило его из себя гораздо сильнее, чем если бы она бросилась на него с кулаками. В её молчании он был жалок и смешон.
— Ты променял наш отпуск, нашу общую мечту, на очередную прихоть своего брата. А я меняю твою рыбалку на билеты к морю. Это не шантаж, Семён. Это коммерция. Простой бартер. Ты установил правила, я лишь играю по ним, — произнесла она ровно, чеканя каждое слово.
Это было последней каплей. Осознание того, что она не боится его, что её невозможно продавить криком или угрозами, привело его в состояние животной ярости. Он больше не видел в ней жену, он видел врага, посягнувшего на самое святое.
— Ах так?! Ну и оставайся со своими билетами! — прошипел он. — Я ухожу! Ухожу к единственному человеку, который меня понимает, к брату! К своей семье! А ты можешь продавать здесь всё что угодно!
Он начал лихорадочно, неуклюже собирать свои сокровища с пола. Драгоценные удилища путались, дорогие катушки стукались друг о друга, и при каждом таком звуке он морщился, как от удара. Он хватал их, прижимал к груди, пытаясь одной рукой удержать три спиннинга, а другой подхватить коробку с воблерами.
Это была жалкая, суетливая картина — взрослый мужчина, убегающий из собственного дома с охапкой рыбацких снастей, как ребёнок, спасающий любимые игрушки из пожара. Схватив всё, что мог унести, он, пятясь, двинулся к выходу. На пороге он обернулся, его лицо было искажено гримасой обиды и злобы. Он ожидал увидеть на её лице страх, раскаяние. Но увидел лишь холодное, безразличное ожидание.
Когда входная дверь за ним закрылась, Ирина не сдвинулась с места. Она постояла так несколько секунд, прислушиваясь к удаляющимся по лестнице шагам. Затем, не спеша, подошла к окну и посмотрела вниз. Она увидела, как он, сгорбившись под весом своего неудобного скарба, идёт к машине. Он даже не оглянулся. Она смотрела, пока его автомобиль не скрылся за углом. А потом достала телефон.
— Добрый день. Мне нужно срочно сменить замки. Да, на входной двери. Оба. Чем быстрее, тем лучше. Через час? Отлично. Жду.
Тем временем Семён мчался по городу, ощущая себя оскорблённым героем. Праведный гнев кипел в нём. Он спас брата, а она, неблагодарная, посмела поднять руку на его вещи! Сейчас он приедет к Витьке, они посидят, выпьют пива, он расскажет, какую мегеру она из себя строит, и брат, конечно же, поддержит его, поймёт. Ведь они — семья, кровь, а не то что некоторые. Подъехав к типовой многоэтажке на окраине города, он вытащил телефон и набрал номер брата.
— Витёк, привет. Я у твоего подъезда. Открывай.
— О, Сем, здорово. А ты чего так внезапно? — раздался в трубке беззаботный голос брата.
— Да тут… история длинная. Я с вещами. Пустишь переночевать на пару дней?
В трубке повисла короткая, но очень выразительная пауза.
— С вещами? В смысле, со всеми вещами? — в голосе Виктора прорезались нотки не беспокойства, а досады. — Сем, блин, я не могу. У меня тут… ну, планы. Да и куда я тебя? У меня самого места нет. И шмотки твои эти куда девать? Давай ты как-нибудь сам, а? У родителей в деревне перекантуешься, там места навалом.
Короткие гудки в трубке, похожие на издевательский смех, звучали как окончательный приговор. Семён сидел в своей машине, заваленной рыбацкими снастями, и смотрел на тёмные окна квартиры брата. Его сокровища, его гордость, которые он только что с таким остервенением спасал, теперь казались просто громоздким, бесполезным хламом.
Унижение было физическим, оно давило на грудь, мешая дышать. Он, старший брат, спаситель, оказался ненужным довеском к чужому комфорту. Ему некуда было идти. Кроме одного места, куда он клялся себе никогда не возвращаться проигравшим.
Деревня встретила его запахом сырой земли и кислого дыма из печных труб. Родители приняли его молча, без лишних вопросов. Их лица, испещрённые морщинами и тяжёлой работой, выражали не столько сочувствие, сколько усталую констатацию факта: сын снова вляпался. Дни потянулись один за другим, серые и неотличимые. Тяжёлый физический труд отрезвлял лучше любого скандала. Он чинил забор, колол дрова, помогал соседу крыть крышу, таскал мешки с комбикормом на местной ферме. Любая работа, за которую платили хоть какие-то деньги.
Его руки, привыкшие к гладкости графитовых удилищ, огрубели и покрылись мозолями. Спина ныла по вечерам. Он худел, и на его лице проступили резкие, незнакомые черты. Каждую заработанную копейку он складывал в старую коробку из-под чая. Он копил на возвращение. На съёмную нору в городе, на иллюзию независимости.
И раз в пару недель, скопив небольшую сумму, он шёл на почту и делал перевод. Небольшой, но регулярный. Брату. Витька звонил, жаловался на жизнь, на то, что трудно без поддержки, и Семён, слушая его нытьё по телефону, снова чувствовал себя нужным. Он отправлял ему часть денег, заработанных потом и болью, словно платил дань за право считать себя старшим братом, спасителем. Это была его единственная оставшаяся роль.
Спустя три месяца коробка из-под чая наполнилась. Он пересчитал мятые купюры, собрал свою сумку и попрощался с родителями. Они снова смотрели на него молча. В их взгляде читался один и тот же немой вопрос: «Надолго ли?»
Вернувшись в город, он снял крошечную квартирку на самой окраине. Он купил себе дешёвый матрас и чайник. И только тогда, сидя на этом матрасе в пустой гулкой комнате, он позвонил Ирине. Он не знал, чего хочет от этого разговора. Может быть, увидеть её раскаяние. Может быть, просто доказать, что он не пропал, что он снова на ногах.
Они встретились во дворе их бывшего дома. Вечерний свет фонаря выхватывал из темноты её лицо. Она не изменилась. Только взгляд стал другим — окончательно чужим.
— Я снял квартиру. Вернулся, — сказал он, пытаясь придать голосу твёрдости. Он вертел в руках ключи от своего нового жилья, как доказательство состоятельности.
— Я знаю, — ровно ответила она.
— Нам надо поговорить. Расставить всё по своим местам.
— А что расставлять, Семён? По-моему, всё уже давно стоит там, где должно, — она смотрела куда-то мимо него, на окна их бывшей квартиры, в которых горел тёплый свет. — Ты не понял. Ты так ничего и не понял. Витя купил себе новый телефон на прошлой неделе. Игровую приставку, как оказалось, он купил ещё в тот самый день. Наверное, опять были «нехорошие люди» и «горящие проблемы»?
Семён замер. Он почувствовал, как земля уходит из-под ног. Её осведомлённость была тотальной и унизительной. Он открыл рот, чтобы что-то возразить, солгать, оправдаться, но она не дала ему сказать ни слова. Она шагнула к нему вплотную и посмотрела прямо в глаза. В её голосе не было крика, только ледяной металл констатации.
— Ты променял нашу семью на прихоти своего братца, и хочешь, чтобы я к этому нормально относилась! Но этого никогда не будет, милый! Никогда! Так что забирай своё остальное барахло и вали отсюда, куда хочешь!
Это был не вопрос. Это был приговор. Она произнесла эту фразу, которую он так боялся услышать, и в ней не было ни капли сомнения. Затем она молча развернулась и пошла к подъезду, не оглянувшись. Он остался стоять один посреди равнодушного двора.
Ключи в его руке казались холодными и бесполезными. Он был свободен. Свободен от неё, от их прошлого. И абсолютно, оглушительно один. Преданный всеми, но в первую очередь — самим собой…
