Такси пахло бензином и чужой, въевшейся в сиденья усталостью. Водитель пару раз косился в зеркало заднего вида на Катю и на белый конверт в ее руках, но молчал. Мудрый попался, или просто равнодушный.
Катя смотрела на мелькающие огни большого города, которые расплывались в грязных потеках на стекле. Она не плакала. Просто внутри все стало очень легким и холодным, как пустой стеклянный сосуд, из которого вылили все содержимое.
Маленький Никита, ее сын, спал в автолюльке, которую она с трудом втиснула на заднее сиденье. Его тихое сопение было единственным настоящим, что осталось в ее рухнувшем мире.
Она до последнего прокручивала в голове другой сценарий. Как откроет дверь, а там Вадим. Растерянный, виноватый, с каким-нибудь нелепым объяснением про пробки, сломанный телефон или всемирный потоп. Она бы даже слушать не стала, просто кивнула бы и прошла в детскую. Главное, что он здесь.
Но муж не встретил после родов. Ни у крыльца роддома с глупыми шариками, ни сейчас, у подъезда их, теперь, видимо, только ее дома.
Водитель помог вытащить тяжелую автолюльку.
— С пополнением вас, — буркнул он, неловко переминаясь с ноги на ногу.
Катя молча кивнула, протянув ему деньги.
Подъем на лифте показался вечностью. Стены, изрисованные подростками, давили со всех сторон. Каждый этаж — как новый круг ее личного ада.
Ключ в замке повернулся туго, будто нехотя, будто сам дом сопротивлялся ее возвращению в одиночестве.
В квартире было темно и гулко. Никакого запаха ужина, никакого света из-под двери спальни. Только резкий, едва уловимый аромат его парфюма, которым он всегда пользовался перед выходом «по делам».
На тумбочке в прихожей лежал лист бумаги, сложенный вдвое. Не конверт, не открытка. Просто вырванный из дорогого ежедневника лист.
Она читала, и слова не сразу доходили до сознания, цеплялись за края мыслей, не желая падать в самую суть.
«Кать, я не могу. Я пытался, честно. Но это не мое. Ребенок, быт, вся эта ответственность… Я хочу жить, путешествовать, дышать. Я оставляю тебе все — квартиру, машину. Просто не ищи меня. Так будет лучше для всех».
Она перечитала записку еще раз. И еще. Искала в ровных, почти каллиграфических буквах хоть каплю сомнения, боли, сожаления. Но их не было. Только холодная, эгоистичная констатация факта. Он просто выписал себя из их жизни, как из скучного романа.
Катя не закричала. Она аккуратно поставила автолюльку на пол, сняла куртку, повесила ее на вешалку. Механически, словно наблюдая за собой со стороны.
Она прошла в детскую. Комната, которую они с такой любовью обустраивали. Светло-голубые стены, кроватка с мобилем из фетровых звездочек, пеленальный столик. Все было идеальным. Стерильным. И мертвым.
Никита во сне чуть крякнул и пошевелился, возвращая ее в реальность.
Катя подошла к окну и посмотрела вниз, на ночной город. Огни больше не расплывались. Они стали четкими, острыми и колючими.
Она была одна. Абсолютно одна с маленьким человеком на руках в огромном, чужом городе. И единственной мыслью, что билась в голове, была:
— Мама… нужно позвонить маме.
Трубку сняли почти сразу, будто ждали.
— Катюша? Ну что, доехали? Как внучок?
Голос матери, Валентины Петровны, был ровным, деловитым. В нем не было и тени подозрения.
— Мам… — Катя сглотнула вязкую слюну. — Вадим ушел.
На том конце провода повисло молчание. Не удивленное, не испуганное. Тяжелое, всепонимающее молчание человека, который прожил жизнь и знает, что она бывает и такой.
— Собирай вещи. Только самое необходимое для себя и ребенка.
Никаких вопросов «как», «почему», «что случилось». Только четкая, короткая инструкция.
— Куда? — вырвалось у Кати. Глупый вопрос.
— Домой, куда же еще. Отец завтра утром выедет за тобой. Дай ему адрес.
Катя продиктовала адрес, который ее отец, Сергей Иванович, и так прекрасно знал. Они гостили у них с Вадимом на прошлый Новый год. Тогда все еще казалось нерушимым.
— Карточки его заблокируй, если доступ есть, — вдруг строго сказала мать. — Сделай это прямо сейчас.
Катя растерянно моргнула. Она даже не подумала об этом. О деньгах, о карточках. Ее мир сузился до записки на тумбочке и спящего сына.
— Поняла.
— Не раскисай там. Ты теперь не одна. У тебя Никита. Спи. Утро вечера мудренее.
В трубке раздались короткие гудки.
Ночь прошла в тумане. Катя кормила Никиту, меняла подгузники, качала его на руках, глядя в одну точку на стене. Она не разбирала вещи, не готовилась к отъезду. Она просто существовала, подчиняясь инстинктам.
Вечером у подъезда остановилась старенькая отцовская «Нива». Сергей Иванович, суровый, немногословный, как всегда, молча обнял ее, заглянул в конверт с внуком и начал спускать сумки вниз.
Когда они уже садились в машину, отец вдруг спросил, глядя на припаркованный у подъезда блестящий седан Вадима:
— А с этой что делать?
— Мама сказала продать, — безучастно ответила Катя.
Отец хмыкнул.
— Твоя мать дело говорит. Оставишь мне ключи и документы. Сам займусь, когда время будет. Нечего тебе сейчас голову этим забивать.
Всю дорогу они почти не разговаривали. Катя смотрела, как яркие огни мегаполиса сменяются редкими фонарями поселков, а потом и вовсе тонут в осенней темноте. Никита спал.
Деревня встретила их запахом дыма из печных труб и лаем собак. Дом родителей был старым, но ухоженным. В окнах горел теплый свет.
Мать встретила на крыльце. Она не стала обнимать Катю, жалеть, причитать. Она просто взяла у нее из рук драгоценный сопящий сверток.
— Проходи, отец баню истопил. Поужинай и иди мойся. Комнату я вам с Никиткой приготовила.
В доме пахло деревом и сушеными травами. На столе стояла тарелка с горячей картошкой и солеными огурцами. Еда, вкус которой Катя, казалось, забыла.
Она ела молча, механически. А потом сидела в горячей, влажной бане и впервые за эти двое суток заплакала. Беззвучно, роняя слезы в деревянный таз. Уходила не боль. Уходила прошлая она. Катя, которая верила в «долго и счастливо».
Следующие месяцы слились в один длинный, тягучий, серый день. Кормления по часам, бессонные ночи, прогулки с коляской по раскисшим от дождей деревенским дорогам.
Жизнь свелась к простому, почти животному циклу: сон, еда, забота о сыне. Она почти не смотрела в зеркало, забыла, как звучит музыка, не связанная с колыбельными.
Отец через неделю привез ей толстую пачку купюр. Сказал, что продал машину. Выгодно. Катя просто кивнула и убрала деньги в ящик комода, не пересчитывая. Это были деньги из другой, прошлой жизни.
Она почти не разговаривала с родителями. Они и не лезли. Мать взяла на себя быт, отец колол дрова, носил воду, чинил то, что ломалось. Их молчаливая поддержка была куда важнее любых слов.
Однажды, выйдя на крыльцо, она увидела соседку, тетю Веру, которая разговаривала с ее матерью через забор. Завидев Катю, соседка замолчала, проводив ее долгим, сочувствующе-любопытным взглядом.
В этом взгляде было все: и жалость, и осуждение, и злорадство. Катя поняла, что вся деревня уже знает ее историю. Историю девчонки, которая уехала в город за красивой жизнью, а вернулась одна, с ребенком на руках.
Она не стала прятаться. Она просто кивнула соседке и медленно пошла обратно в дом. Пусть смотрят. Пусть говорят. Ей было все равно. Она строила новую крепость. Внутри себя.
Прошло восемь месяцев. Никита научился сидеть и смеяться в голос. Этот смех стал для Кати камертоном, настраивающим ее на жизнь.
Деньги, вырученные за машину и оставшиеся на счетах, таяли. Она это понимала, видя, как мать, не говоря ни слова, покупает очередную пачку дорогих подгузников или баночки с пюре.
Зависимость от родителей, спасительная вначале, стала тяготить. Она любила их, была бесконечно благодарна, но чувствовала себя инфантильной, взрослой девочкой, снова севшей им на шею.
Вечером, когда Никита уснул, а отец смотрел по телевизору футбол, Катя села рядом с матерью на кухне. Та перебирала гречку, и в этом простом действии была вековая мудрость.
— Мам, мне работа нужна.
Валентина Петровна не подняла головы.
— Какая работа? С Никиткой кто будет?
— Я поговорю с Зоей Васильевной. Может, в школу возьмут. У меня же диплом педагогического. Русский, литература.
Мать наконец оторвалась от крупы и посмотрела на дочь. Взгляд у нее был пронзительный, без тени жалости.
— В нашу школу? Думаешь, Зойка тебя возьмет? Без опыта, с грудным ребенком. Да и языками чесать вся деревня будет.
— Пусть чешут, — голос Кати был неожиданно твердым. — У них своя жизнь, у меня — своя. Я не могу сидеть у вас на шее вечно. Жалость к себе была непозволительной роскошью.
На следующий день, оставив Никиту с матерью, Катя пошла в школу. Старое двухэтажное здание, пахнущее краской и мелом. Запах из ее собственного детства.
Директор, Зоя Васильевна, полная женщина с усталыми, но умными глазами, выслушала ее молча, постукивая ручкой по столу.
— Диплом у тебя хороший, с отличием, я помню. Но опыта ноль. И ребенок маленький. Будешь на больничных сидеть постоянно.
— Не буду, — отрезала Катя. — Мама поможет. Мне очень нужна эта работа, Зоя Васильевна.
Директор вздохнула.
— Ставка у меня только одна свободна. Людмила Сергеевна в декрет уходит. Но там класс тяжелый, седьмой. Одни мальчишки, из неблагополучных много. Съедят они тебя, девочка.
— Попробовать стоит.
Зоя Васильевна смотрела на нее долго, оценивающе. Видела не испуганную брошенку, а человека с прямой спиной и упрямым взглядом.
— Ладно. С сентября выходи. Но учти, спуску не дам.
Выйдя из кабинета, Катя наткнулась в коридоре на высокого мужчину в рабочей куртке. Он чинил расшатанную дверь в одном из классов.
Он обернулся на ее шаги. У него были светлые, выгоревшие на солнце волосы и очень спокойные серые глаза.
— Осторожно, тут порожек скрипит, — сказал он просто, без любопытства.
— Спасибо, я знаю, — ответила Катя. — Я здесь училась.
Он кивнул и вернулся к своей работе.
Катя шла домой, и впервые за долгое время чувствовала не тяжесть прошлого, а хрупкую надежду на будущее. Она просто знала, что сделала первый шаг. Самый трудный.
Первое сентября пахло хризантемами и свежей краской. Катя стояла перед своим седьмым классом и чувствовала себя гладиатором на арене. Двадцать пар глаз смотрели на нее с разной степенью враждебности и любопытства.
Они были именно такими, как и предупреждала директор. Шумные, дерзкие, почти взрослые мальчишки и несколько девочек, державшихся особняком. Заводилой был Егор Ковалев, долговязый парень с наглым взглядом, сидевший на задней парте.
— Здравствуйте. Меня зовут Екатерина Сергеевна. Я ваш новый классный руководитель и учитель русского языка и литературы.
— А чё, старая сбежала? — выкрикнул кто-то с «камчатки». Класс хохотнул.
Катя нашла взглядом Егора. Он не смеялся, просто смотрел на нее изучающе, с ленивым превосходством.
— Людмила Сергеевна родила дочку. У нее сейчас дела поважнее, чем учить вас правильно ставить запятые, — спокойно ответила Катя.
Звонок оборвал назревавшую перепалку. Первый урок прошел в состоянии холодной войны. Они не слушали, переговаривались, роняли учебники. Катя не повышала голос.
Она методично вела урок, обращаясь к тем немногим, кто пытался слушать. Среди них была тихая девочка с огромными серыми глазами, сидевшая за первой партой.
Катя вспомнила, что ее зовут Маша Завьялова. Дочь того самого плотника.
Так продолжалось неделю. Она приходила домой выжатая как лимон, обнимала пахнущего молоком Никиту и понимала, ради чего все это. Каждый день в школе был маленькой битвой, которую она не имела права проиграть.
Прорыв случился неожиданно. Они проходили «Тараса Бульбу». Класс откровенно скучал.
— Это все фигня, — громко заявил Егор. — Про каких-то старых пердунов с саблями.
— А что не фигня, Егор? — спросила Катя, подходя к его парте.
— Компьютерные игры! Вот там экшен, там настоящая битва!
Катя села на краешек стула рядом с ним. Класс замер.
— Хорошо. Давай представим, что Остап и Андрий — это два игрока в одной команде. У них общая цель, общая миссия. Но в какой-то момент один из них предает всю команду ради девушки с вражеской стороны. Что делают с такими в играх?
Егор нахмурился, задумавшись.
— Ну… кикают из клана. Банят. Считают предателем.
— Вот. Гоголь, по сути, написал про то же самое. Про предательство. Про выбор между долгом и любовью. И про то, что бывает, когда твой лучший друг, твой брат, оказывается по ту сторону. У тебя есть лучший друг, Егор?
Парень ничего не ответил, только отвел взгляд. Но Катя видела, что попала. Впервые за все время она пробила его броню.
После уроков, когда она выходила из школы, ее догнал Олег Завьялов. Он шел за дочкой.
— Екатерина Сергеевна.
— Здравствуйте, Олег, — ответила она.
— Просто Олег, — он улыбнулся. Улыбка преобразила его строгое лицо. — Машка говорит, вы сегодня Ковалева на место поставили. Это почти невозможно.
— Я просто разговаривала с ним, — Катя пожала плечами.
— С ним мало кто разговаривает. Отец пьет, мать на заработках в городе. Он сам по себе. Спасибо вам.
Они постояли немного молча.
— У вас рукав в мелу, — вдруг сказал он.
Катя посмотрела на свой рукав и неловко попыталась его отряхнуть. Олег сделал шаг и осторожно, почти не касаясь, смахнул белый след. Его пальцы были теплыми и шершавыми.
Их общение началось с таких вот мелочей. То он починит расшатанную парту в ее кабинете, то она передаст через Машу книгу для него, узнав, что он любит фантастику.
Однажды зимой, в сильный снегопад, ее машина застряла на выезде из деревни. Именно Олег на своем старом УАЗике вытащил ее, а потом полночи помогал отцу расчищать двор.
Они почти не говорили о личном. Но в его спокойном присутствии, в его готовности помочь без лишних слов было больше поддержки, чем в сотнях пустых фраз.
Прошло два года. Никита уже ходил в деревенский садик. Седьмой класс стал девятым, и Егор Ковалев, как ни странно, собирался сдавать экзамен по литературе.
Однажды летним вечером они сидели на лавочке у реки. Никита и Маша пускали кораблики из коры.
— Кать, — сказал Олег, глядя на воду. — Мой дом большой. Нам с Машкой вдвоем в нем слишком просторно. И Никите, думаю, отдельная комната понравится.
Это не было красивым признанием в любви. Это было чем-то большим. Предложением разделить жизнь. Не страсть, а тихую, глубокую уверенность.
Катя посмотрела на него, на его спокойное лицо, на детей, смеющихся у воды, и поняла, что давно уже дома. Что ее мир, разбитый когда-то на тысячи осколков, собрался заново. И эта новая картина была прочнее, честнее и гораздо красивее прежней.
Она не стала искать свободы или путешествий. Она нашла кое-что поважнее. Себя.
Прошло еще пять лет.
Субботний полдень в доме Завьяловых пах свежескошенной травой и готовящимся в духовке мясом. Семилетний Никита, точная копия Кати, с серьезным видом чинил вместе с Олегом свой велосипед во дворе.
Маша, уже шестнадцатилетняя, сидела на веранде с книгой, но то и дело посматривала в сторону ворот. У нее сегодня было первое свидание, и она волновалась.
Катя наблюдала за ними из окна кухни, помешивая соус, и чувствовала абсолютную полноту момента.
Ее жизнь была здесь, в этих простых звуках и запахах. В смехе сына, в сосредоточенном сопении мужа, в тихом шелесте страниц, которые переворачивала Маша.
Она давно продала ту городскую квартиру, вложив деньги в большой участок рядом с домом. Теперь там рос молодой сад, который они сажали все вместе.
Неожиданно у ворот остановилась незнакомая дорогая машина. Из нее вышел мужчина. Хорошо одетый, с модными очками на лице, но какой-то помятый, уставший. Слишком городской для их деревни.
Катя сразу его узнала. Вадим.
Сердце не екнуло, не забилось чаще. Она почувствовала лишь легкое удивление, будто увидела персонажа из давно забытого фильма.
Олег поднял голову от велосипеда и молча встал, вытирая руки ветошью. Никита с любопытством смотрел на чужака.
Вадим подошел к калитке, но не решался ее открыть. Он смотрел на Олега, на мальчика, потом его взгляд нашел Катю в окне. В его глазах было что-то похожее на шок.
Он, видимо, представлял себе другую картину. Заплаканную, постаревшую, несчастную женщину в старом халате. А не эту, спокойную и уверенную, в простом летнем платье, стоящую на пороге своего большого, крепкого дома.
Катя вышла на крыльцо.
— Здравствуй, Вадим.
— Катя… Я… я тебя искал.
— Зачем? — ее голос был ровным, без тени эмоций.
— Я хотел увидеть… сына.
Никита перестал возиться с велосипедом и подошел к Олегу, прижавшись к его ноге. Он не знал этого человека. Его папой был Олег.
— Он тебя не знает, Вадим.
— Но я его отец! — в его голосе прорвалась отчаянная нотка. — Я имею право! Я много где был, Катя, все видел. Но это все… пыль. Я понял, что самое главное оставил здесь.
Катя посмотрела на него без злости и без жалости.
— Ты не оставил. Ты выбросил. Это разные вещи. Свобода, которую ты так искал, оказалась просто пустотой, да?
Вадим молчал, сжимая ручку дорогой сумки. Его мир путешествий и приключений схлопнулся до этой неловкой сцены у чужой калитки.
— У тебя пять минут, — сказала Катя. — Можешь поговорить с ним. Здесь. У ворот. Олег, пойдем в дом. Никита, иди сюда.
Она не стала унижать Вадима, не стала ничего доказывать. Она просто показала ему его место. Место постороннего человека, которому из вежливости уделили несколько минут.
Разговор не клеился. Никита отвечал на вопросы односложно, прячась за мать. Для него этот красивый дядя был никем. Через три минуты Вадим сдался.
— Он… он совсем на меня не похож, — растерянно сказал он Кате.
— Конечно. Он похож на человека, который знает, что такое дом.
Вадим смотрел на ее спокойное лицо, на крепкого мужчину за ее спиной, на двух детей, которые были ее семьей.
И в его взгляде впервые за все это время появилось не сожаление о содеянном, а настоящее, острое понимание того, что он потерял. Не женщину с ребенком. А целую жизнь, которую он променял на глянцевую открытку.
Он развернулся и пошел к своей машине. Не оглядываясь.
Катя проводила его взглядом и вернулась в дом, где уже накрывали на стол. Она обняла Олега, взъерошила волосы Никите.
Ее мир был здесь. И в нем не было места для призраков из прошлого.
