— Он обещал быть здесь ровно в два. Сказал, принесёт цветы и теплое одеяло. — Может, задержался на работе? — медсестра мягко коснулась её плеча, но Лена лишь крепче прижала к груди сверток с новорожденной.
За окном роддома март рисовал грязными мазками подтаявший снег. Лёгкий пар вырывался изо рта Лены, пока она всматривалась вдаль, туда, где серая лента дороги сворачивала к заводу.
Телефон молчал, будто онемев. Три звонка, четыре, пять — только короткие гудки и автоматический голос: «Абонент временно недоступен».
— Наверное, мобильник разрядился, — прошептала она, чувствуя, как внутри разрастается холод, совсем не похожий на мартовский. — Мы сами доберемся, Алиночка, правда?
Маленькое существо в её руках, завернутое в одеяло, тихонько сопело. Дочь, которую они с Игорем так ждали. Дочь, которую он ещё не видел.
Автобус подъехал с опозданием. Лена подхватила сумку, осторожно переступая через лужи. Сумка оттягивала плечо, словно набитая камнями. Через боль и пустоту она поднялась по ступенькам, придерживая Алину так, чтобы не тревожить.
— До Кленовки, пожалуйста, — голос дрогнул, но никто не заметил.
Старушка на переднем сидении подвинулась, освобождая место:
— Садись, милая. С роддома, видать? А муж где ж?
Лена лишь покачала головой, не в силах объяснять то, чего сама не понимала. Где Игорь? Почему он не приехал? Вчера говорил, что отпросился с работы, обещал встретить, показывал какую-то коробку, завёрнутую в розовую бумагу — подарок для их девочки…
За окном проплывали одинаковые деревья — голые, тонкие, как её надежда. Две остановки, три. Старый мост через реку. Поворот к деревне. Каждый толчок автобуса отдавался болью внизу живота, но Лена почти не замечала. Там, внутри, распускался куда более страшный росток — предчувствие.
Дом встретил её пустыми окнами. Ни дыма из трубы, ни следов на влажной тропинке к крыльцу. Ключ, как договаривались, лежал под старым ковриком.
— Игорь? — она толкнула дверь, придерживая Алину одной рукой. — Ты дома?
Тишина звенела в ушах сильнее любого крика. Печь давно остыла, на столе — нетронутый завтрак: кружка с недопитым чаем и недоеденный бутерброд. Его телефон не лежал на привычном месте у зарядки.
Алина завозилась, требуя внимания. Такая крошечная, беззащитная. Их дочь. Дочь, которую они зачали прошлой весной, когда Игорь вернулся из командировки и привез полевые цветы.
Дочь, чью комнату он так старательно красил в желтый цвет всю прошлую неделю, стоя на стремянке и напевая что-то под нос.
Лена сняла пальто, не выпуская Алину из рук, и села на кровать. Где же он? Что могло случиться? Может, телефон разрядился, а он поехал встречать к другому выходу? Может, задержали на заводе? Может…
Звонок пронзил тишину, как нож. Незнакомый номер высветился на экране.
— Алло? — она прижала телефон к уху так сильно, что стало больно.
— Это Елена Михайлова? — голос чужой, официальный.
— Да, это я.
— Я звоню с завода. Ваш муж, Игорь Михайлов… Сегодня утром… На заводе произошёл несчастный случай.
Комната вдруг перевернулась. Стены, потолок, пол — всё завертелось в сумасшедшей карусели.
— Его нет? — слова прозвучали так, будто их произнес кто-то другой — спокойно, почти равнодушно.
— Несчастный случай. Сорвалась плита. Он был внизу. Мгновенно… Врачи говорят, он не мучился. Он говорил всем, что спешит, что у его дочери сегодня день рождения…
Что-то внутри надломилось — тихо, почти неслышно. Как ветка под тяжестью снега. Лена медленно опустилась на пол, баюкая тёплый сверток с Алиной.
Снаружи начинал падать мокрый снег.
— Ленка, ты поешь хоть что-нибудь. Третий день на одном чае, — мать поставила перед ней тарелку с дымящимся супом, от которого пахло курой и детством.
Лена отвернулась к окну. За ним — кладбище утопало в грязи. Проваливающиеся в размокшую землю ботинки соседей. Покосившиеся кресты. И свежий холмик с венками — яркое пятно на сером фоне деревни.
— Ребёнка кормить надо, молоко пропадёт, — голос матери, как сквозь вату. — А ты с ног валишься.
Она лишь кивнула, машинально поднося ложку к губам. Вкуса не было. Внутри — выжженная пустыня. За стеной тихо заплакала Алина, и что-то дрогнуло в груди — такое живое и настоящее, что стало больно дышать.
— Иду, маленькая, — Лена отодвинула нетронутый суп и поднялась. Ноги — ватные, но двигаться нужно. К дочери, к крошечному существу, которое теперь единственная ниточка, связывающая её с миром.
Комната, где спала Алина, была единственной, которую Игорь успел полностью доделать.
Жёлтые стены — «как солнышко, Лен, представляешь?» Кроватка, собранная его руками из светлого дерева.
Игрушечный заяц на полке — тот самый, завёрнутый в розовую бумагу сюрприз, который нашли в его шкафчике на заводе.
Мысли об Игоре приходили волнами — внезапно, оглушающе. Его смех, руки, шершавые от работы. Привычка насвистывать, когда был доволен. Запах — дерево, табак и что-то еще. Каждое воспоминание — как осколок стекла под кожей.
— Ну что ты, маленькая? — Лена склонилась над кроваткой, где крошечное существо с покрасневшим от плача лицом сжимало кулачки. — Мама здесь.
Она подняла дочь, прижала к груди. И что-то произошло — как химическая реакция, как чудо. Тело вспомнило, что должно жить. Грудь налилась молоком, разрывая от боли, но это была правильная боль — та, что связывает с жизнью.
Ночи сливались в один бесконечный поток — кормление, пеленание, короткие провалы в тяжёлый сон без сновидений.
Просыпаться было страшнее всего — первые секунды забытья, когда казалось, что ничего не случилось, а потом — удар реальности под дых.
— Доченька, мы справимся, — шептала она в макушку Алины, вдыхая молочный запах. — Мы должны. Папа хотел бы этого.
Было ли ей легче от мысли, что Игорь ничего не узнает? Ничего не почувствует? Нет. Боль оставалась — тупая, ноющая, как выдернутый зуб.
Через месяц родители уехали — жизнь не останавливалась, работа звала обратно в город. Предлагали забрать её с собой, но Лена отказалась.
— Это наш дом, — сказала она просто. — Его дом. Я не могу уехать.
Они понимающе кивнули, оставили денег, обещали приезжать.
А она осталась — наедине с тишиной, которая оглушала. С домом, где каждый угол кричал о нём. С деревней, где все смотрели с сочувствием, которое ранило сильнее любой грубости.
К концу лета деньги закончились. Пособия хватало лишь на самое необходимое. Она начала шить — сначала детские пинетки для соседской девочки, потом платья, потом занавески для клуба. Руки помнили — мать научила ещё в детстве.
Однажды, перебирая вещи в кладовке, она наткнулась на старый рюкзак Игоря — потёртый, с вышитой нашивкой завода. Раньше не хватало сил даже взглянуть на его вещи — всё собрали соседки, сложили, спрятали. А теперь что-то толкнуло — открыть, взять в руки, почувствовать.
Внутри — рабочая одежда, сложенная аккуратно. Термос с налётом на стенках. И блокнот — потрёпанный, в кожаной обложке. Она никогда не видела его раньше.
На последней странице — черновик письма, корявым мужским почерком:
«Ленке и Алине. Я вас так люблю. Буду работать ещё больше, чтобы вы ни в чём не нуждались. Хочу, чтобы наша дочка выросла счастливой. Чтобы ты, Ленка, не уставала так сильно. Может, ещё через годик-другой купим машину, и я буду возить вас на море каждое лето…»
Слёзы пришли — не те, что душили раньше, а другие. Тёплые, смывающие что-то тяжёлое, что жило внутри все эти месяцы.
В тот же вечер она достала швейную машинку, отладила, поставила на кухонный стол. Сшила три прихватки с вышивкой — цветы, как на их занавесках. Отнесла в сельский магазин — взяли сразу, без разговоров.
— В библиотеке никого нет, — сказала ей продавщица Нина через неделю. — Марья Степановна на пенсию уходит. А ты ведь с образованием.
И Лена решилась — надела единственное приличное платье, причесалась, даже тени нанесла. Алину оставила с соседкой — впервые за полгода.
Библиотека — маленькая, в полуподвале. Книги пахли старостью.
— Приходите в понедельник, — сказала Марья Степановна, оглядев её внимательно. — Работа не пыльная, но денег мало. Но можете тут с дочкой быть, все обустроить в кладовке.
— Я согласна, — тихо ответила Лена.
По дороге домой она вдруг заметила, что небо — ярко-синее, почти невозможное для сентября. И где-то глубоко внутри, под слоями боли и усталости, шевельнулось что-то похожее на надежду.
***
— Мам, смотри, целая гора подарков! — Алина кружилась по комнате, её каштановые волосы взлетали над плечами, а в глазах плясали искорки — точь-в-точь как у отца десять лет назад.
Лена улыбнулась, поправляя скатерть на праздничном столе. Десять лет. Целая жизнь, прожитая без него, но странным образом — всё равно с ним.
Его черты, проступающие в лице дочери; его привычки, которые Алина перенимала, даже не подозревая об этом — склонять голову набок, когда задумывалась, прикусывать губу, когда нервничала.
— Погоди открывать, — Лена достала торт — скромный, но украшенный с любовью. — Сначала задуй свечи.
Библиотека принесла не только стабильный, пусть и небольшой, доход. Она подарила Лене второе дыхание. Книги стали мостиком обратно в мир людей, в мир слов и чувств. Женщины из деревни приходили не только за чтением — за разговором, за поддержкой.
А Лена училась слушать — кивать, шептать нужные фразы, делиться силой, которая непонятно откуда бралась в ней самой. Будто Игорь где-то наверху подбрасывал храбрости в её карманы, когда она не видела.
Со временем шрам затянулся — не исчез, но превратился в часть её, как родинка или линия на ладони.
Она начала снова смеяться — сначала редко, словно пробуя забытый вкус на языке, потом свободнее.
Стала танцевать с Алиной на кухне под старенький радиоприёмник. Даже ходила на свидания — дважды, с учителем из соседнего посёлка, но оба раза чувствовала лишь пустоту и неловкость.
Кого-то другого она в свою жизнь так и не впустила. Не из верности памяти — просто не нашлось того, с кем захотелось бы разделить тишину вечеров и утренний чай.
— Загадывай желание, — Лена зажгла десять свечей, расставив их по краю шоколадного торта.
Девочка серьёзно кивнула, зажмурилась, собираясь с мыслями, и дунула так сильно, что пламя исчезло мгновенно, оставив лишь тонкие струйки дыма.
— Сбудется! — она хлопнула в ладоши.
— А что загадала? — Лена начала разрезать торт, стараясь, чтобы руки не дрожали. В этот день ей всегда было труднее всего.
— Не скажу, а то не сбудется, — Алина недовольно дёрнула плечом. — Можно теперь подарки?
— Конечно, дорогая, — Лена вытерла руки о полотенце и достала из шкафа аккуратно завёрнутую коробку.
Она готовила этот подарок последние пять лет. Не покупала — создавала по крупицам, страница за страницей. Писала по ночам, когда Алина спала.
— Альбом? — Алина недоумённо перелистнула первую страницу, где была приклеена её крошечная фотография из роддома.
— История, — поправила Лена. — Твоя история с самого начала.
На каждом развороте — фотография и записка. Первый зуб. Первые шаги. Первое слово — «мама», хотя Лене иногда казалось, что она слышала «папа» в бессвязном лепете, но боялась поверить.
Детский сад. Школа. Рисунки. Записки от учителей — «Талант к математике, как у отца». Засушенные цветы. Записи смешных фраз, которые Алина выдавала в разном возрасте. Всё, что составляло мозаику их жизни.
А на последней странице — фотография Игоря. Единственная во всём альбоме. Он стоял у забора их дома, улыбался так широко, как умел только он, и солнце путалось в его волосах.
— Это… — Алина запнулась, осторожно проведя пальцем по фотографии.
— Твой папа, — тихо сказала Лена, садясь рядом и приобнимая дочь за плечи. — В день, когда мы узнали, что ты будешь у нас.
— Он красивый, — наконец произнесла Алина дрогнувшим голосом. — У него глаза как у меня.
— Нет, — мягко возразила Лена. — У тебя глаза как у него.
Алина прижала альбом к груди, словно пыталась впитать через обложку тепло человека, которого никогда не знала.
— Он бы меня любил? — вопрос вырвался неожиданно.
Лена почувствовала, как что-то сжимается внутри — не от боли, скорее от нежности, заполняющей все пустоты.
— Он любил тебя ещё до твоего рождения, — она сжала тонкие пальцы дочери. — Он говорил с тобой, когда ты была в животе. Пел песни. Покупал игрушки. Он бы любил тебя больше всего на свете.
Алина кивнула, и Лена заметила влагу в уголках её глаз — глаз Игоря.
— И ты его часть, — продолжила она, не в силах остановиться, словно десять лет молчания прорвало плотину. — Ты — его жизнь, которая продолжается.
В том, как ты смеёшься. Как хмуришься, когда решаешь задачу. Даже в том, как ты расчёсываешь волосы — точно так же, сверху вниз, хотя никто тебя этому не учил.
Вечер окутал дом мягкими сумерками. Они разрезали торт, открыли остальные подарки от бабушки с дедушкой, от соседей, от подруг — книги, заколки, тёплый свитер.
Жизнь продолжалась — обычная, не слишком богатая, но наполненная любовью.
Позже, уже почти ночью, Лена увидела свет в комнате дочери и тихонько приоткрыла дверь. Алина сидела на подоконнике с альбомом в руках, положив открытую страницу с фотографией Игоря на колени. За окном горели звёзды — яркие, крупные, сельские.
— Пап, — прошептала девочка в темноту, не замечая Лену, — я обещаю жить так, чтобы ты гордился.
Лена прислонилась к косяку двери, чувствуя, как по щекам текут слёзы — тёплые, почти сладкие.
Боль никогда не уходила полностью, но она научилась жить с ней, как учатся жить с хромотой или шрамом. Научилась находить в ней красоту — ведь эта боль была свидетельством великой любви.
— Я люблю тебя, Игорь, — беззвучно произнесла она в пространство между звёздами. — Мы справились.
И ей показалось, что ветер за окном — лишь на мгновение — зазвучал его смехом.
