Елена стояла в коридоре и смотрела на чужие сапоги.
Они были слишком новыми для этого дома. Здесь, в прихожей, где пахло старым обувным кремом и сырой шерстью, эти лакированные носы выглядели вызывающе.
Они стояли не там, где положено — не на резиновом коврике в рубчик. Сапоги нагло попирали паркет, который в этом месте всегда предательски скрипел, если на него наступить.
Из кухни тянуло жареным луком. Запах был густой, тяжелый, он пропитывал обои, въедался в волосы.
Елена поморщилась. Она никогда не жарила лук вот так, до черноты, до едкого дыма.
Сергей любил именно так. Но желудок у него был уже не тот, чтобы позволять такие вольности.
— Леночка, ты? — голос мужа прозвучал виновато.
Он выглянул из кухни, вытирая руки о полотенце. О её льняное полотенце с петухами, которое она берегла для Пасхи.
Теперь оно висело на его плече мятой тряпкой.
— Я, — сказала она, снимая пальто.
Вешалка привычно качнулась, звякнув пустыми плечиками.
— Кто у нас, Сережа? Обувь чья?
Сергей засуетился, забегал глазами. Так он делал, когда три года назад разбил её любимую вазу и спрятал осколки за диван.
— Понимаешь, тут такое дело… Сюрприз, можно сказать. Помнишь, я рассказывал про тетку из Воронежа?
Елена не помнила, но промолчала, расстегивая пуговицы.
— Ну, у которой еще муж был военный? Так вот, это её дочка. Лариса. Сестра моя, получается. Троюродная.
На кухне звякнула крышка кастрюли. Звук был хозяйский, уверенный.
Так гремят посудой только те женщины, которые точно знают, где лежит соль.
Елена прошла на кухню, не переодеваясь в домашнее.
За столом сидела женщина. На вид — ровесница Елены, может, чуть моложе.
Но ухоженная той особой, натужной ухоженностью, когда деньги вкладываются в борьбу с возрастом, как в капитальный ремонт аварийного здания.
Лицо гладкое, почти без мимики. Губы чуть припухшие, неестественные.
— Здрасьте, — сказала гостья, не вставая.
Она держала в руках Еленину чашку — ту самую, с отбитой ручкой. Елена не выбрасывала её, потому что из неё было вкуснее пить.
— А мы тут хозяйничаем. Сережа жаловался, что вы его диетами заморили. Мужика кормить надо.
Елена перевела взгляд на сковороду. Картошка плавала в масле.
— Жить ей негде, Лен, — быстро зашептал Сергей, прижимаясь к косяку.
— Квартиру продала, новую еще не купила, сделку задержали… Не на улицу же родную кровь.
В коридоре зашумел соседский лифт, тяжелый гул вибрацией отдался в полу. Лариса улыбнулась.
Улыбка вышла кривой, словно кожа за ушами была натянута слишком туго.
— Я ненадолго. Не стесню.
Она стеснила. Сразу и везде.
Дело было не в месте. Квартира у них была просторная, сталинская, с высокими потолками, под которыми скапливался теплый воздух.
Дело было в вещах. Лариса не просто жила. Она переставляла.
Утром Елена обнаружила, что губки для посуды лежат не слева от крана, а справа.
— Так удобнее, — бросила Лариса, проходя мимо в шелковом халате. Ткань струилась по ней, как змеиная кожа. — Ты же правша, зачем тебе тянуться?
Вечером Елена не нашла свои витамины. Они переехали с кухонного стола в темный шкафчик.
— На свету портятся, — пояснила «сестра», щелкая пультом от телевизора.
Сергей расцвел. Он ел жирную картошку и ходил в неглаженных рубашках.
Лариса сказала, что «легкая помятость ему к лицу».
Он слушал бесконечные истории о воронежской родне, которых Елена почему-то никогда не видела на семейных фотографиях.
Но хуже всего было то, как Лариса двигалась по квартире. Она не натыкалась на углы.
Она знала, что половица у балкона прогибается, и переступала её не глядя.
Она знала, что дверь в ванную нужно чуть приподнять за ручку, иначе язычок замка не войдет в паз.
Елена заметила это на третий день. Она сидела в кресле, старом, продавленном, с вязаной накидкой, и штопала носок.
Лариса пошла в душ. Щелк. Дверь закрылась мягко, с первого раза.
Елена отложила носок. Иголка с красной ниткой осталась торчать в пятке, как маленький флаг тревоги.
В эту ванную с первого раза не мог зайти никто, кроме самой Елены и Сергея.
Даже сын, когда приезжал с внуками, всегда дергал ручку и чертыхался.
«Секрет фирмы», — смеялся Сергей. Замок барахлил уже лет двадцать.
Откуда троюродная сестра из Воронежа знает секрет старой московской двери?
Ночью Елена не спала. Окно было приоткрыто.
С улицы тянуло мокрым асфальтом и выхлопными газами — привычный запах города, который обычно убаюкивал, но сегодня раздражал.
Сергей похрапывал рядом, присвистывая на выдохе.
Елена встала, накинула кофту. Пол был холодным. Она прошла в гостиную, где на разложенном диване спала Лариса.
Гостья спала на спине, раскинув руки. Лунный свет падал на её лицо, делая его похожим на маску.
Странное, чужое лицо. Но руки… Елена подошла ближе.
Руки лежали поверх одеяла. На безымянном пальце правой руки был след.
Бледная, чуть вдавленная полоска кожи. Какая бывает, если носить широкое кольцо десятилетиями и снять его совсем недавно.
Елена вернулась в спальню, села на край кровати. Сердце стучало глухо, неровно, отдавая в виски.
Она полезла в тумбочку, нащупала тонометр, но доставать не стала. Вместо этого достала старый альбом.
Фотографии были черно-белые, с зубчатыми краями. Вот Сергей — молодой, кудрявый, в нелепом свитере.
А вот его первая жена. Галина.
Елена видела её только пару раз, мельком, когда они с Сергеем только сошлись. Галина была шумной, крупной женщиной с властным подбородком.
Они развелись плохо, с битьем посуды и дележкой каждой вилки. Галина уехала на Север, вышла замуж за полярника, и след её простыл.
Говорили, разбогатела.
Елена поднесла фото к окну. Ничего общего с Ларисой.
У Галины — нос картошкой, тяжелые веки, тонкие губы. У Ларисы — точеный носик, глаза распахнуты, губы бантиком.
Но руки… Елена прищурилась. На фото Галина держала Сергея под локоть.
Пальцы были короткие, с широкими ногтями. У Ларисы пальцы были такими же.
Маникюр другой, дорогой, форма ногтей спилена под «миндаль». Но само строение кисти — широкое, крестьянское — никуда не делось.
Утром Елена позвонила сыну.
— Миша, ты мне обещал камеру привезти. Ту, маленькую, чтобы за няней следить, когда внуки были.
Она помолчала, слушая трубку.
— Привези сейчас. Нет, всё в порядке. Просто… хочу проверить, не ворует ли домработница.
— Да нет у меня домработницы, господи, просто привези.
Камеру — черный кубик размером со спичечный коробок — Елена спрятала на полке с книгами.
Устройство притаилось между томом Чехова и справочником лекарственных растений. Объектив смотрел прямо на диван.
День тянулся бесконечно. Лариса вела себя вызывающе примерно. Она вымыла окна.
— Смотри, Лен, сколько грязи было! Теперь хоть свет белый увидишь. А то жили, как в подземелье.
Елена молчала. Она любила эти окна.
На стекле были разводы от дождя, которые ей нравились, а теперь стекло было стерильным, пустым, как в больнице.
— Сереже нужен новый костюм, — заявила Лариса за обедом, накладывая мужу добавку.
— Этот серый его старит. Я видела в витрине шикарный, синий. Я ему куплю. У меня деньги есть.
Сергей жевал, блаженно щурясь.
— Да ладно, Лар, неудобно…
— Родне — удобно! — отрезала она.
Елена видела, как Сергей расправляет плечи. Ему нравилось.
Ему, старому дураку, нравилось, что две бабы вокруг него крутятся.
Одна кормит таблетками и зудит про давление, а другая кормит жареным и обещает синий костюм.
Вечером Елена сказала, что идет в аптеку. Сама села на лавочку у подъезда, достала планшет, который отдал внук.
Она подключилась к камере. На экране было видно гостиную. Лариса была одна.
Она не смотрела телевизор. Она ходила по комнате. Вот она подошла к серванту.
Открыла дверцу. Елена затаила дыхание.
Лариса достала хрустальную рюмку — из того набора, что подарили Сергею на юбилей завода.
Покрутила в руках. И… щелкнула по ней ногтем.
Звон был чистый, долгий.
Лариса улыбнулась. Жуткой, незнакомой улыбкой. И вдруг сказала в пустоту:
— Ничего, Сереженька. Скоро мы этот хлам выкинем. Сделаем ремонт.
— Стену снесем, кухню объединим. А эта… пусть к сыну катится.
Она подошла к комоду, где лежали документы. Выдвинула ящик.
Не верхний, где лежали счета за свет, а нижний, дальний. Там под стопкой старых газет хранилась папка с документами на квартиру.
Она знала, где искать. Она не рылась.
Она просто взяла папку, открыла, проверила наличие бумаг и положила обратно.
Потом она села на диван, достала из сумочки телефон и набрала номер.
— Да, доктор. Отеки почти спали. Нет, никто не узнает.
Она потрогала скулу.
— Голос? Я тренируюсь, говорю выше. Да он лопух, он и не помнит ничего. Главное — документы на месте. Всё по плану.
Елена выключила планшет. Руки дрожали.
Но внутри, где-то в районе солнечного сплетения, разливался странный холод. Не страх, нет. Ясность.
Она встала. Колени хрустнули. Подняла голову, посмотрела на свои окна на третьем этаже.
Там горел свет. Теплый, желтый свет, который она берегла сорок лет.
— Ну нет, — сказала Елена вслух. — Ремонт она сделает. Щас.
Она вошла в квартиру тихо. Ключ повернулся в замке мягко.
Она смазала его неделю назад, в отличие от той, другой, которая знала секрет двери, но не умела ухаживать за механизмом.
Сергей смотрел новости в спальне. Лариса сидела на кухне, пила чай.
Из своей чашки. Из Елениной.
Елена села напротив. Положила руки на стол. Ладони у неё были сухие, в пигментных пятнышках, но сильные.
— Галя, — сказала она просто. Не громко. Буднично.
Женщина напротив поперхнулась. Чашка стукнула о блюдце.
— Какая Галя? Ты чего, Лен? Перегрелась?
— Я камеру поставила, — Елена кивнула на коридор. — Слышала, как ты с врачом говорила.
— И про стену, которую сносить собралась. И про то, что Сережа — лопух.
Лариса-Галина замерла. Её гладкое, натянутое лицо вдруг пошло рябью, маска треснула.
Глаза, до этого широко распахнутые, сузились, стали злыми, колючими. Теми самыми, из прошлого.
— И что? — голос изменился. Исчезла воркующая мягкость, прорезался бас, прокуренный и грубый.
— Что ты сделаешь? Выгонишь? Он мне поверит, а не тебе. Я ему молодость вернула.
— А ты что? Таблетки и каша на воде?
— Я ему видео покажу, — спокойно ответила Елена. — Где ты его лопухом называешь.
— Сережа гордый. Он может и лопух, но слышать это от бабы не потерпит. Ты же знаешь.
— Он поэтому от тебя и ушел тридцать лет назад. Потому что ты его за человека не считала.
Галина молчала. Она крутила на пальце невидимое кольцо, вдавливая ноготь в белую полоску кожи.
Этот жест Елена тоже вспомнила. Невротичный, злой жест.
— Денег у тебя нет, — продолжала Елена, словно гвозди забивала. — Всё на лицо спустила.
— Думала, вернешься королевой, выживешь меня, и квартирка в центре Москвы твоя? Умно. Только ты одного не учла.
— Чего? — процедила Галина.
— Ты дверь в ванную с первого раза открыла.
Галина моргнула.
— И что?
— А то, что Сережа этот замок починил на следующий день после того, как мы расписались. Двадцать пять лет назад.
Елена усмехнулась.
— Он его перебрал полностью. Раньше надо было вверх дергать, как ты привыкла.
— А теперь ручку надо чуть вниз нажимать. А ты по старой памяти — вверх дернула.
— И она открылась, потому что язычок сточился. Но «сестра из Воронежа» старого дефекта знать не могла.
— Ты спалилась на двери, Галя. На обычной старой двери.
В кухне повисла тишина. Гудел холодильник, старый «ЗиЛ», который Елена не давала выкинуть, потому что он морозил лучше новых.
— Собирайся, — сказала Елена. — Чай допивай и иди.
— Куда я пойду? Ночь на дворе.
— В гостиницу. У тебя же деньги на костюм есть. Вот и на номер хватит.
Галина встала. Резко, отодвинув стул с неприятным скрежетом.
Она больше не была похожа на милую родственницу. Это была усталая, перекроенная женщина, проигравшая свою последнюю ставку.
— Ты ему скажешь? — спросила она у двери.
Елена посмотрела на скатерть. На ней было пятно от масла — Галина капнула, пока жарила картошку. Пятно придется выводить солью.
— Нет, — сказала Елена. — Зачем расстраивать? У него давление.
— Скажу, что срочно дела в Воронеже. Наследство оформлять.
Галина хмыкнула. В этом звуке было даже что-то вроде уважения.
— Ну, бывай. Хозяйка.
Когда хлопнула входная дверь — та самая, которую нужно было придерживать, чтобы не грохнула на весь подъезд, — Елена выдохнула.
Воздух вышел из неё весь, до капли. Плечи опустились.
Она взяла чашку, из которой пила Галина. Подошла к мусорному ведру. И разжала пальцы.
Дзынь.
Любимая чашка с отбитой ручкой разлетелась на куски. Жалко. Очень жалко.
Но пить из неё Елена больше не смогла бы никогда.
— Лен! — крикнул из спальни Сергей. — Там что-то упало?
Елена вытерла руки о фартук.
— Ничего, Сережа. Просто мусор выкинула. Сейчас чай принесу. С ромашкой.
Она открыла форточку. В кухню ворвался холодный, свежий воздух.
Он выдувал запах пережаренного лука и тяжелых, сладких духов чужой женщины.
Елена вдохнула полной грудью. Завтра надо будет купить новую чашку. И обязательно сменить замок в ванной. Окончательно.
Эпилог
Сергей не вышел. Видимо, новость его не догнала, застряла где-то между диктором новостей и прогнозом погоды.
Елена собрала осколки веником — тщательно, заглядывая под старый буфет, чтобы внуки, когда приедут, не порезались.
Фарфор звякал в совке грустно и сухо, как осенние листья.
Она насыпала на масляное пятно соль. Кристаллы сразу потемнели, впитывая жир.
Так и дом впитывал в себя всё: и ссоры, и чужой дух, и радость. Главное — вовремя стряхнуть грязную соль.
Чайник закипел, щелкнув кнопкой. Елена заварила ромашку, накрыла кружку блюдцем, чтобы настоялось.
Затем решительно подошла к мойке. Губка для посуды лежала справа.
Елена взяла её и переложила налево. Туда, где на металле мойки уже образовалось матовое пятнышко от многолетнего трения.
Потом открыла шкафчик. Баночка с витаминами вернулась на стол. На своё законное место, где на неё падал утренний луч солнца.
«На свету портятся», — вспомнились слова Галины.
Елена усмехнулась. На свету ничего не портится. На свету всё просто становится видным.
Она вошла в спальню. Сергей лежал поверх одеяла, подложив руку под голову.
Телевизор бубнил что-то про урожай зерновых.
— Спит? — спросил он шепотом, кивая в сторону гостиной.
— Уехала, — Елена поставила чай на тумбочку. — Позвонили ей. Срочно.
— Наследство там какое-то спорное, надо документы подписать до утра.
Сергей приподнялся, заморгал.
В глазах мелькнуло разочарование, но тут же сменилось облегчением, как у школьника, у которого отменили контрольную, к которой он всё-таки готовился.
— Прямо так, на ночь глядя?
— Такси вызвала. Сказала, будет звонить.
Он взял чашку, подул на пар.
— Ну… дела. А я ей хотел показать свой альбом с марками. Думал, интересно будет.
— В другой раз, Сереж. Пей, остынет.
Он сделал глоток, поморщился, потом потрогал грудь.
— Что-то изжога, Лен. Печет прям.
— А я говорила, — она привычно поправила ему одеяло в ногах. — Не надо было столько жареного. Таблетку дать?
— Дай. Ту, беленькую.
Он был сейчас таким домашним, таким понятным. Никакой «легкой помятости», просто уставший пожилой человек в растянутой майке.
И Елена вдруг почувствовала острую, щемящую нежность.
Не ту, что пишут в романах, с бабочками в животе, а тяжелую, надежную, как чугунная сковорода.
На следующий день Елена затеяла стирку. Она сняла постельное белье с дивана в гостиной, хотя Галина спала на нем всего три ночи.
Постирала шторы. Протерла ручки дверей уксусом.
Квартира сопротивлялась, выдыхала чужой запах неохотно, но к вечеру сдалась.
Снова запахло сушеными яблоками (она держала их в мешочке на батарее) и старой бумагой.
Через неделю приехал сын, Мишка. Привез внуков.
— Мам, ну ты шпион, — смеялся он, откручивая устройство с полки. — Нашла кого?
— Нашла, — Елена лепила пельмени. Тесто было упругим, теплым, податливым под пальцами.
— Свою глупость нашла. Думала, что чужие люди могут стать своими, если их в прихожей поставить.
Миша не понял, но уточнять не стал. Он пошел в ванную мыть руки.
— Ма! — крикнул он оттуда. — А что с дверью?
Елена вытерла муку со лба.
— А что?
— Замок новый. Работает как часы. Даже дергать не надо.
— Папа вызвал мастера, — сказала Елена громко, чтобы Сергей в зале услышал. — Сказал, хватит мучиться. Стыдно перед людьми.
Сергей, сидевший перед телевизором, довольно крякнул.
Он сам не вызывал никакого мастера, это Елена нашла телефон в газете, пока он был в поликлинике.
Но вечером, когда она сказала: «Какой ты молодец, Сережа, наконец-то сделал», он не стал спорить.
Он вообще в последнее время стал тише. Словно чувствовал вину за что-то, чего не мог вспомнить, но что тяжелым осадком лежало на душе.
Вечером, когда дети уехали, в квартире стало тихо.
Той хорошей, плотной тишиной, когда слышно, как остывает чайник и как соседи сверху двигают стулья.
Сергей сидел в кресле, читал газету. На нем была старая кофта, которую Елена собиралась выбросить еще год назад, но он не дал.
На локте протерлась дырка.
Елена взяла шкатулку с нитками. Жестяную коробку из-под датского печенья, где вместо печенья давно жили пуговицы, катушки и иголки.
— Давай зашью, — сказала она, присаживаясь на подлокотник его кресла. — Не вертись.
Она ловко подцепила край дырки. Иголка ныряла в шерсть, стягивая края, делая их единым целым.
Шов получался грубым, заметным, но крепким.
— Лен, — вдруг сказал Сергей, не отрываясь от газеты. — А хорошо, что она уехала.
— Почему?
— Да… суетная какая-то. И духи у неё… как в парикмахерской.
— У меня от них голова болела. А сказать неудобно было. Родня всё-таки.
Елена улыбнулась. Она откусила нитку зубами — привычка, от которой её ругала мама, но которой она так и не изменила.
— Терпел значит?
— Терпел. Ради тебя. Ты ж сама её пустила.
Елена погладила его по плечу, там, где теперь был свежий шов. Шерсть была теплой, живой.
— Больше не буду, Сереж. Нам и вдвоем места мало.
— Это точно, — согласился он, переворачивая страницу. — Слушай, а где мои те очки, в роговой оправе? Эти давят.
Елена встала, подошла к серванту. Очки лежали там, где она их положила — на второй полке, за хрустальной вазочкой.
Не переставленные, не спрятанные. Свои.
Она подала ему очки. Сергей нацепил их на нос, сразу став похожим на старую, мудрую сову.
— Вот. Другое дело.
За окном пошел снег. Первый в этом году, мокрый, тяжелый.
Он залеплял то самое стекло, которое Галина вымыла до стерильного блеска.
Теперь оно снова становилось мутным, уютным, отделяющим их мир от остальной вселенной.
Елена посмотрела на своё отражение в темном окне. Морщинки у глаз, седая прядь, выбившаяся из прически.
Не королева. Не с обложки. Но зато настоящая.
И пуговица на её халате, которую она пришила вчера, держалась крепко. На своей нитке.
