На пороге стоял чемодан. Не тот, с которым ездят в отпуск — пузатый, набитый плавками и кремами от загара, а злой, угловатый, жесткий. Рядом с чемоданом переминалась с ноги на ногу девица.
Из тех, у кого колени острые, как локти, а в глазах светится калькулятор.
Борис топтался сзади, теребя пуговицу на воротнике рубашки. Пуговица висела на одной нитке уже неделю. Я всё собиралась пришить, да руки не доходили — то давление скакнет, то рассаду на подоконнике повернуть надо.
А теперь, видно, уже и не надо пришивать.
— Вера, — сказал муж. Голос у него был скрипучий, как дверца нашего старого шифоньера, которую давно пора смазать. — Вера, познакомься. Это Алиса.
Алиса дернула плечиком, поправляя лямку дешевого топика. От неё пахло чем-то приторным, карамельным. Этот запах мгновенно перебил честный дух жареной картошки, который стоял в квартире.
— Мы решили… То есть я решил, — Борис наконец оторвал пуговицу.
Она звякнула об пол и закатилась под обувную полку. Я проводила её взглядом.
— Ты, Вера, человек понимающий. Мы с тобой прожили… много прожили. Но ты сама видишь. Ты устала.
Он перевел дыхание, силясь подобрать слова.
— Ты… ну, старая ты уже, Вер. А мне жить хочется. Дышать полной грудью.
Он набрал воздуха, чтобы показать, как именно он хочет дышать, но тут же закашлялся. Курил он с девятого класса, легкие свистели, как прохудившийся чайник. Алиса брезгливо отстранилась на полшага.
Я молчала. Вытирала руки о передник.
На ткани было пятно от масла — маленькое, желтое солнце. Я терла его пальцем, словно надеялась стереть вместе с ним и Алису, и чемодан, и эту нелепую сцену.
— И где вы… дышать собираетесь? — спросила я тихо.
— Здесь, — быстро сказала Алиса. Голос у неё оказался высокий, звенящий, как плохо настроенная струна. — Борис сказал, у вас трешка. Места всем хватит.
Она оглядела прихожую, оценивая обои. Обои были старые, но чистые.
— Пока мы квартиру не подыщем, — добавила она тоном хозяйки.
— Спальню нам уступи, — буркнул Борис, не глядя мне в глаза. — А ты в маленькую перейди. Там диван есть. Тебе же всё равно, ты спишь чутко, ворочаешься…
Внутри у меня не оборвалось, нет. Там просто стало пусто и гулко. Словно в трехлитровой банке, из которой выпили весь березовый сок.
Я посмотрела на вешалку. Там висел его плащ — серый, потертый на рукавах. Я этот плащ чистила щеткой каждое утро, чтобы он выглядел прилично. Кто теперь чистить будет?
— Хорошо, — сказала я.
Борис вскинул голову. Он ждал крика. Ждал, что я начну бить посуду, хвататься за сердце, звать соседей. Он к этому готовился, я видела, как у него жилка на виске дергается.
А я просто развязала передник. Аккуратно повесила его на крючок.
— Постельное белье в комоде, во втором ящике. Только вчера перестирала. Полотенца чистые в ванной, на змеевике.
Я прошла мимо них в маленькую комнату. Дверь закрыла плотно, до щелчка. У нас замок хитрый: надо ручку чуть вверх подать, иначе язычок не входит. Борис знал. Алиса — нет.
Всю ночь квартира жила своей обычной, кряхтящей жизнью.
Гудел холодильник «Стинол», ветеран труда, который мы купили в девяносто восьмом. Он вздрагивал, включаясь, словно жаловался на артрит. За стеной, у соседей, бубнил телевизор — кажется, новости, потому что интонации были тревожные.
Но главные звуки шли из спальни.
Сначала были голоса. Борис говорил что-то низко, просительно. Алиса отвечала резко, с капризными нотками. Потом скрипнула кровать.
Кровать у нас хорошая, деревянная, массив дуба. Но ламель с левой стороны треснула полгода назад. Я подложила туда стопку старых журналов «Здоровье», чтобы матрас не проваливался.
Знал ли об этом Борис? Вряд ли. Он спал справа, у стенки. А теперь там, на «опасной» половине, была Алиса.
Я лежала на узком диване в маленькой комнате. Укрылась колючим шерстяным пледом, который давно хотела отвезти на дачу, да всё жалела.
В окно светил уличный фонарь. Он выхватывал из темноты угол шкафа и стопку книг на полу.
Обиды не было. Была какая-то брезгливая, хирургическая ясность. Словно я помыла окно, которое год стояло грязным, и увидела, что за ним не вишневый сад, а переполненные мусорные баки.
Борис думал, что он привел в дом молодость. А он привел в дом ревизора. Только ревизия эта коснется не меня.
Я слышала, как он вставал ночью. Шаркал в туалет. Долго кашлял на кухне, пытаясь не разбудить «молодость». Звенел ложечкой в стакане. Искал соду от изжоги. Сода стояла в верхнем шкафчике, но он, конечно, забыл.
Утром я встала, когда за окном только начало сереть. Небо было цвета грязной простыни.
На кухне пахло вчерашним вечером — чужими духами и затхлостью. Форточка была закрыта наглухо. Борис всегда боялся сквозняков, берег поясницу.
Я распахнула окно настежь. В кухню ворвался холодный, сырой воздух, пахнущий мокрым асфальтом и прелой листвой. Стало легче дышать.
Я поставила чайник. Не модный электрический, который вскипает за минуту, а наш старый, эмалированный, с отбитым носиком. Он шумел долго, основательно, словно ворчал на жизнь.
Пока вода грелась, я достала из ящика стола папку. Синюю, картонную, с завязочками.
Мою «черную бухгалтерию», как шутил когда-то Борис. Это было тогда, когда он еще умел шутить, а не только жаловаться на магнитные бури.
На кухонном столе, прямо по центру, на клеенке в цветочек, я разложила свой пасьянс. Карты легли рубашками вниз.
Первой легла квитанция за квартиру. Зимой у нас топят так, что можно в майке ходить, но и счета приходят такие, что хоть почку продавай. Долг за прошлый месяц я еще не закрыла — ждала пенсию. Цифра в графе «Итого» была жирная, черная, пугающая.
Второй легла бумага из банка. График платежей.
Кредит за машину. Борис купил этот «Рено» три года назад, чтобы ездить на дачу. Ездил он редко, берег подвеску, а платить надо было каждый месяц, точно в срок.
Платила я. Со своей карты, куда капала зарплата библиотекаря и пенсия. Борис свою пенсию тратил на «поддержание статуса». Сигареты, бензин, какие-то снасти рыболовные, которыми ни разу не пользовался.
Третьим номером шла аптечная смета. Самая важная карта в колоде.
Я просто выписала на листок всё, что Борис принимает за день, с ценами.
- Утро: от давления (дорогое, импортное, отечественное ему не идет, отеки начинаются).
- Обед: для желудка (после язвы только определенные ферменты, и они не дешевеют).
- Вечер: для суставов (мазь и таблетки, курс прерывать нельзя).
- На ночь: урологические прокладки (он стеснялся покупать сам) и снотворное.
Список получился внушительный. Внизу я подбила сумму. Получилось больше, чем прожиточный минимум в нашем регионе.
И вишенкой на торте — меню.
Я написала список продуктов, которые нужны Борису для его диеты «Стол №5». Никакого жареного, острого, соленого. Паровые котлетки, протертые супы, кисели.
Внизу добавила приписку крупными буквами: «Готовить свежее дважды в день. Вчерашнее он не ест — изжога и рвота».
Я посмотрела на эту композицию. Это был натюрморт под названием «Реальная жизнь пенсионера Бориса Михайловича».
Не того бравого орла, каким он расписывал себя Алисе. А того, кто кряхтит, надевая носки, и ищет очки, которые у него на лбу. Того, у кого вставная челюсть ночует в стакане.
Я надела плащ, взяла сумку-тележку. Ту самую, с которой стыдно ходить молодым, но так удобно нам. И тихонько вышла из квартиры.
Дверь захлопнула аккуратно, приподняв за ручку. Щелчок прозвучал как выстрел с глушителем.
На улице было хорошо. Зябко, но честно. Дворник скреб метлой по асфальту — шкряб, шкряб. Ритмичный, успокаивающий звук.
Я пошла не в магазин, а в парк. Села на скамейку, хотя она была влажной от росы. Достала из кармана горсть семечек — для голубей.
Сидела и думала: а ведь я впервые за тридцать лет не варю утром овсянку. Не тру яблоко на терке, потому что ему жевать трудно. Не напоминаю выпить красную таблетку до еды, а белую — после.
А что, если не возвращаться?
Мысль была шальная, страшная. Уехать к сестре в Воронеж. Или просто снять комнату. Пенсия есть, руки есть.
Я закрыла глаза. Представила эту свободу. Никакого запаха корвалола. Никакого нытья.
Но потом представила Бориса. Как он стоит посреди кухни, беспомощный, в растянутых трусах. Как он не может найти чистую рубашку.
Это была не любовь. Это была привычка, въевшаяся в подкорку, как угольная пыль в кожу шахтера. Ответственность за того, кого приручила, даже если он облез и начал кусаться.
Прошло часа два. Я наблюдала, как солнце ползет по кирпичной стене дома напротив. Освещает балкон за балконом.
На одном сушилось детское белье, пеленки флагами трепетали на ветру. На другом лыжник в трусах курил, стряхивая пепел вниз. Жизнь шла своим чередом.
Когда я вернулась, дверь в подъезд была открыта. Кто-то подпер её обломком кирпича, чтобы выносить вещи.
Сердце кольнуло, но я заставила себя идти ровно. Поднялась на третий этаж. Лифт не работал, пришлось идти пешком, считая ступеньки.
Дверь нашей квартиры была распахнута настежь.
На кухне сидел Борис. Один. В одних трусах и майке-алкоголичке, которая обтягивала его дряблый, белый живот.
Он сидел перед моим «пасьянсом», ссутулившись, обхватив голову руками. Пальцы у него мелко дрожали.
На столе стояла кружка с недопитым кофе. На краю кружки — яркий, жирный след от помады. Алый, как сигнал химической тревоги. Рядом валялся скомканный фантик от какой-то дешевой конфеты.
Чемодана в прихожей не было. И запаха карамели тоже почти не осталось. Его перебил запах валерьянки. Тяжелый, мятно-спиртовой дух старости и страха.
Я прошла на кухню, не разуваясь. Поставила сумку на пол. Колесики стукнули об линолеум.
Борис вздрогнул. Поднял на меня глаза.
В них было столько тоски, столько щенячьего ужаса, что мне даже не стало его жаль. Просто сухая констатация факта: старик испугался до смерти.
— Она… — голос у него сорвался, дал петуха. — Она ушла, Вер. Сказала, что я аферист. Что я… нищий.
Он ткнул трясущимся пальцем в квитанции.
— Она спросила, кто это всё оплачивает. Я сказал… ну, мы. Семья. Бюджет общий.
Он шмыгнул носом.
— А она засмеялась. Зло так, Вер. Сказала: «Мне сиделка за такие деньги не нужна. Я думала, ты мужчина, спонсор, а ты… пациент. С тебя песок сыплется, а долгов как у дурака фантиков».
Борис всхлипнул. По-настоящему, по-детски, размазывая слезу по щеке.
— У меня спину прихватило, Вер. Нагнулся за чемоданом, хотел ей помочь, джентльмена изобразить. И… вступило. Не могу разогнуться. Мазь… где мазь, Вер?
Я смотрела на него. На его лысину, прикрытую редкими волосами, которые он зачесывал набок. На руки в коричневых пигментных пятнах.
Молодая была не дура. Молодая умела считать.
Она увидела не мужчину, а бизнес-план, который с треском провалился. Дебет с кредитом не сошлись. Актив оказался пассивом с огромными амортизационными расходами и потребностью в капитальном ремонте.
Я вздохнула. Глубоко, всей грудью. Сняла плащ, повесила его на гвоздик.
Прошла к раковине, вымыла руки с хозяйственным мылом. Холодная вода приятно остудила кожу.
— Мазь в тумбочке, — сказала я спокойно, не повышая голоса. — В нижней полке, за тонометром. Там, где ей и положено быть.
Взяла со стола кружку со следом помады. Разглядывала её секунду.
Хорошая кружка, ленинградский фарфор, подарок сестры на юбилей. Тонкая работа. Но этот красный след въелся, казалось, в самую эмаль.
Я поднесла её к мусорному ведру и просто разжала пальцы.
Дзынь.
Звук получился короткий, сухой, окончательный. Осколки легли на дно ведра, поверх вчерашних очистков картошки.
— Вер… — заныл Борис, не меняя позы. — Ну что ты молчишь? Ты бы хоть накричала, что ли. Ударила бы.
— А зачем? — я повернулась к плите. — Руки еще марать. Есть хочешь? Овсянка осталась, только разогреть надо.
— Хочу, — тихо, почти шепотом сказал он. — На воде?
— На воде. Молоко кончилось. А за новым я не пойду.
Я зажгла газ. Синий цветок пламени вспыхнул ровно, уверенно.
Квартира снова становилась моей. С её скрипучими полами, вечно капающим краном на кухне и этим старым, глупым ребенком, которого мне, видимо, придется донашивать до самого конца.
Борис сидел, боясь пошевелиться, чтобы не стреляло в поясницу. Он смотрел на меня снизу вверх. Так смотрят на икону, которая вдруг сошла со стены, надела халат и начала жарить лук.
А я думала о том, что надо бы всё-таки перешить ту пуговицу на его рубашке сегодня вечером.
А то болтается на одной нитке, как неприкаянная. Непорядок в доме.
— Вер, — позвал он снова. Голос дрожал. — Прости, а? Бес попутал. Старый дурак я.
Я достала кастрюлю. Стукнула крышкой громче, чем нужно.
— Ешь давай, Казанова. Остынет ведь.
Он ел, роняя крошки на мою чистую клеенку, и старательно отводил глаза от стопки счетов, которые так и лежали веером. Ел жадно, словно боялся, что отберут.
А я смотрела в окно.
Там, во дворе, ветер гонял пустой, грязный полиэтиленовый пакет. Он взлетал, цеплялся за голые ветки тополя, падал в весеннюю грязь и снова пытался взлететь.
Глупый пакет. Думал, что он птица. А он просто мусор.
— В следующем месяце за коммуналку больше придет, — сказала я, убирая посуду в раковину. — Тарифы подняли с первого числа. Придется тебе с курением завязывать, Боря. Совсем. Не потянем мы твои дымные фантазии.
Он поперхнулся кашей, закашлялся, но поспешно закивал.
— Завяжу, Вер. Конечно. Прямо сегодня. Как скажешь.
Я включила воду на полную мощность, чтобы заглушить звуки его еды. Вода шумела, ударяясь о дно раковины. Она смывала грязь с тарелок, смывала обиду, смывала глупые надежды на другую жизнь.
Оставалась только чистая, вымытая до скрипа реальность. Тяжелая, привычная, но своя.
И дышать в кухне стало легче, видимо, сквозняк наконец вытянул всё лишнее.
