Замок не поддавался.
Вадим, слесарь из кооператива, кряхтел уже минут десять, пробуя разные отмычки.
— Старый замок, Екатерина Петровна. Советский еще, с секретом. Он у вас, видать, давно стоял.
Катя кивнула, плотнее запахивая воротник пальто. Ноябрьская сырость пробирала до костей.
Гараж. Единственное, что ее покойный муж Олег упомянул в завещании отдельно.
Не квартиру, не скромную дачу, а этот вросший в землю бетонный пенал на отшибе гаражного кооператива. «Гараж номер 114 — жене моей, Екатерине Петровне».
Словно орден вручал за выслугу лет. Или приговор.
Катя держалась. На похоронах, когда принимала соболезнования. На поминках, когда машинально подливала соседям компот. Она — сильная. Она всегда была сильной.
Сорок лет брака. Это не просто чувства. Это общая кровеносная система. Так ей казалось.
Олег был надежным. Предсказуемым. Немногословным. Ее тихая гавань.
Раздался громкий лязг.
— Готово. Только створки тяжелые, ржавчина въелась, давайте помогу.
— Я сама, Вадим, спасибо.
Парень пожал плечами и ушел.
Катя потянула ржавую ручку. Дверь поддалась со скрежетом, царапая бетонный пол.
Она шагнула в темноту и нажала выключатель. Тусклая лампа под потолком моргнула и зажглась, осветив взвесь пыли в неподвижном воздухе.
Первым, что она почувствовала, был запах.
Это был не его запах.
Она знала, как должен пахнуть гараж Олега. Она была в его «рабочем» гараже пару раз. Тот пах бензином, горячим металлом, старым маслом, пыльными покрышками, его резким табаком.
Этот гараж пах иначе.
Сухостью, старым картоном и чем-то неуловимо-сладким, как выдохшиеся дорогие духи.
И он был чистым. Пугающе, нежизнеспособно чистым. Словно музей или архив.
Вдоль стен тянулись аккуратные металлические стеллажи, уставленные одинаковыми пластиковыми контейнерами.
Все они были подписаны.
Но не почерком Олега.
Аккуратным, бисерным, чуть наклоненным вправо женским почерком.
«Лето 2003. Юрмала».
«Зима 2005. Первый класс».
«Архив. Машенька».
Катя замерла. Это ошибка. Он, должно быть, сдавал гараж кому-то.
Но зачем тогда так таинственно завещать ей ключ? Ключ, который лежал в конверте «Лично Кате. После.»
Она подошла к стеллажу. Руки сами потянулись к контейнеру с надписью «Архив. Машенька».
Внутри — фотоальбомы в тисненых обложках.
Катя открыла первый.
С глянцевых снимков на нее смотрел Олег. Молодой, счастливый, в дурацкой панаме.
Он обнимал женщину. Яркую, смеющуюся, с копной рыжих волос.
На следующем фото он держал на руках маленькую девочку.
И он смотрел на эту девочку так, как…
Он никогда так не смотрел на нее, Катю. И на их сына Егора.
Она вспомнила их единственную студийную фотографию с Егором. Олег на ней был в костюме, сжав губы. Официальный.
А здесь, в панаме, он был живым.
Она листала дальше. Вот девочка идет в школу с огромными бантами. Вот они втроем наряжают елку — настоящую, живую, до потолка. Вот они на море, строят песчаный замок.
Это была целая жизнь. Параллельная, яркая, подробная, задокументированная с пугающей тщательностью.
Катя открыла другой контейнер. «Документы».
Свидетельство о рождении. Мария Олеговна. Фамилия матери — той, рыжей.
Папки с оплаченными счетами за уроки фортепиано. Договор на покупку квартиры в соседнем городе.
Тот самый город, куда Олег якобы ездил в «командировки» от своего НИИ.
У Кати подогнулись колени, и она опустилась прямо на холодный бетон.
Сорок лет.
Она вспомнила все его «задержки на работе». Его необъяснимую усталость по вечерам. Его внезапные отъезды «помочь другу с дачей».
Она, его верная Катя, все понимала. Работа. Усталость. Мужские дела.
Она была тылом. Опорой. Той, что не задает лишних вопросов.
А он… он не просто изменял.
Муж умер, оставив мне в наследство запертый гараж. Вскрыв его, я поняла, что все 40 лет он вел двойную жизнь.
Это была не интрижка.
Это была его настоящая жизнь. Яркая, полная смеха, елок и моря.
А что тогда было у нее? Что было у них?
Холод от бетона пробрался сквозь пальто. Она должна была встать, но не могла. Тело стало ватным, чужим.
Она сидела на полу архива чужой счастливой жизни, построенной ее мужем.
Сколько она так просидела? Минут десять? Час?
Она заставила себя подняться, цепляясь за стеллаж. Руки дрожали.
Она не могла уйти. Не сейчас. Она должна была увидеть все. До дна.
Ее взгляд упал на контейнер «Машенька. Школа».
Катя открыла его.
Тетради в косую линейку. Аккуратные палочки и крючочки. И красной пастой, тем же бисерным почерком: «Маша, умница! Стараешься!»
Альбомы для рисования. «Наша семья». Солнце, дом, и три фигурки держатся за руки. Папа, мама, дочка. Олег, рыжая женщина и Маша.
Катя прислонилась лбом к холодному металлу стеллажа.
Егор. Их Егор. Он учился неважно, неаккуратно. Она вспомнила, как Олег, хмурясь, проверял его дневник.
— Опять тройка по русскому? В кого ты такой несобранный?
Он никогда не хвалил его за старание. Он никогда не рисовал с ним их семью.
Катя пошла дальше вдоль стеллажей. «Наш дом. 2007».
Внутри — не фотографии. Папки с чеками. Договор на кухонный гарнитур. Счета за итальянскую плитку. Договор на установку детской мебели «Фея».
Он строил тот дом. Вкладывал. Выбирал.
А в их квартире, в их общей квартире, сорок лет стояла полированная румынская «стенка».
— Катя, зачем менять? Крепкая же, — говорил он, когда она робко заводила разговор о ремонте. — Деньги надо на дачу отложить. На машину Егору.
Она и откладывала. Экономила.
А он в это время покупал «Фею» и итальянскую плитку.
Ее замутило. Резко, по-настоящему. Этот сладковатый запах старых духов показался вдруг невыносимо приторным. Запах лжи.
Она открыла еще один ящик. Без подписи.
Внутри лежали его вещи. Но не его.
Не того Олега, которого она знала.
Яркая гавайская рубашка. (Олег? В гавайской рубашке? Он, который всю жизнь носил только серые и синие рубашки?).
На дне — почти полный флакон дорогого французского одеколона. (Он, который признавал только «Шипр» за три рубля?).
И записная книжка в кожаном переплете.
Она открыла ее.
Это был не ежедневник. Это были… мысли.
«Маша сказала первое слово — „папа“. Счастье».
«С Верой поругались из-за ерунды. Не могу на нее долго злиться. Поеду мириться».
«Вера». Так вот как ее звали.
«Егор опять звонил. Просит денег на институт. Катя совсем его распустила».
Катя выронила книжку.
Она была не просто второй семьей.
Она была обслуживающим персоналом.
Она была той, что «распустила» сына. Той, у которой этот сын «опять» просит денег. Той, кому можно врать про командировки в Новосибирск, пока ты покупаешь билеты в Юрмалу.
Телефон в кармане пальто зазвонил так громко, что Катя вздрогнула.
Она посмотрела на экран. «Егор».
Она нажала на зеленую кнопку.
— Мам? Ты где? Я не могу дозвониться. Что-то случилось?
Его голос. Родной. Единственное, что у нее осталось. Или это тоже была фикция?
— Я… в гараже, — ее собственный голос прозвучал севшим и чужим.
— В его гараже? Зачем? Он же говорил, там один хлам.
Хлам. Ее сын назвал ее жизнь хламом. И был прав.
— Да. Хлам. Разбираю.
— Мам, у тебя голос странный. Все в порядке?
Она посмотрела на открытые контейнеры, на смеющееся лицо мужа с чужого фото.
— Да, Егорушка. — Она солгала. Так же легко и буднично, как Олег лгал ей сорок лет. — Я скоро буду дома.
Она сбросила звонок.
Она не могла больше здесь дышать. Воздух был ядовитым.
Катя, шатаясь, вышла из гаража, потянула на себя тяжелые створки. Заперла замок.
Ключ, оставленный Олегом, в руке казался не просто тяжелым. Он был грязным.
Она вышла из ворот кооператива. Тот же серый ноябрьский день. Те же спешащие по делам люди.
Но мир раскололся.
Той Кати, что час назад вошла в этот гараж, больше не было. Умерла. Вместе с мужем, которого, как оказалось, она никогда не знала.
Осталась только эта оболочка, которая шла к машине.
Она знала, что вернется. Она не все увидела.
Там, в самом дальнем и темном углу, стояла еще одна коробка. Не пластиковая. Старая, картонная, перетянутая бечевкой.
На ней не было бисерного почерка «Веры».
Там была всего одна буква, нацарапанная синей ручкой, кажется, самим Олегом.
«К».
Она вернулась домой, в их общую квартиру, и впервые не узнала ее.
Это было не жилище. Это была декорация.
Вот румынская «стенка», которую она тихо ненавидела все эти годы. Она казалась теперь не просто старой, а фальшивой, как реквизит в плохом спектакле.
Вот его кресло. Пустое.
Она машинально провела рукой по протертому подлокотнику. Вся ее жизнь прошла здесь, в ожидании его.
Она ждала его с работы. Ждала из «командировок». Ждала, когда у него «пройдет голова», чтобы поговорить о сыне.
А он не был в командировках. И голова у него не болела.
Он просто жил там, где хотел. А сюда — возвращался. Как на вторую работу.
Катя прошла на кухню.
Ее кухня. Ее маленькая, аккуратная, вычищенная до блеска крепость.
Все стояло на своих местах. Каждая баночка, каждая лопатка. Она создавала этот уют, этот порядок, чтобы ему, пришедшему с «тяжелой работы», было хорошо.
Ее порядок был нужен, чтобы прикрывать его хаос.
Она села на табурет. Оцепенение начало проходить, уступая место чему-то новому. Холодному, тяжелому.
Снова зазвонил телефон. Егор.
— Мам, ну ты чего не берешь? Я волнуюсь. Может, мне приехать?
— Не надо, Егор.
— Что значит «не надо»? Ты плачешь?
— Нет. — Ее голос прозвучал на удивление твердо. — Я не плачу.
— Мам, ты выпила?
Этот вопрос ударил ее наотмашь. Обвинение. Привычное. Олег тоже так говорил, когда она пыталась высказать обиду. «Катя, ты устала? Выпила?»
— Нет, Егор. Я трезвая.
— Я впервые за сорок лет по-настоящему трезвая.
Она нажала «отбой».
Она больше не могла сидеть в этой квартире-декорации. Ей нужно было вернуться туда. В гараж.
Допить эту чашу до дна.
Уже стемнело. Она ехала по городу, не узнавая улиц.
Снова гаражный кооператив. Тусклый фонарь над воротами.
Она открыла замок. Тот же скрежет. Тот же запах чужой жизни.
Она прошла мимо стеллажей Веры и Маши. Они ее больше не интересовали.
Ее ждала коробка с буквой «К».
Она стояла в самом углу, присыпанная пылью. Катя разрезала бечевку ключом от квартиры.
Внутри…
Внутри была ее жизнь. Точнее, ее обломки.
На самом верху лежал толстый вязаный шарф. Ее подарок ему на тридцатилетие. Он носил его неделю, а потом сказал, что «потерял в трамвае».
Он не потерял. Он его сюда спрятал.
Под шарфом — пачка ее писем. Еще тех, до свадьбы. Глупых, восторженных, полных любви.
Он их сохранил. Не в столе. А здесь. В архиве.
Она открыла маленький сверток. Дешевые часы «Луч». Ее первая зарплата. Он сказал, что их «украли в бассейне».
Он лгал. Он лгал всегда. Он лгал о мелочах так же методично, как лгал о главном.
На дне коробки лежали бухгалтерские книги. Обычные, в клеточку. Несколько.
Катя открыла первую.
Она была разделена на два столбца.
«Семья 1 (К.)». «Семья 2 (В.)».
И дальше — сухой, безжалостный расчет.
«К. — Пальто зимнее (Егор) — 5 000».
«В. — Поездка в Ригу (Маша, Вера) — 75 000».
«К. — Ремонт сапог (Катя) — 300».
«В. — Пианино (Маша) — 60 000».
«К. — Сыну на ботинки — 800».
«В. — Вере на шубу (кредит) — 120 000».
«К. — Взнос за дачу — 12 000».
«В. — Взнос за квартиру (Вера) — 250 000».
Она была не просто «обслуживающим персоналом».
Она была бюджетным проектом.
Дешевым, экономным, не требующим вложений. Она и ее сын.
Он не просто жил на два дома. Он методично обкрадывал один дом, чтобы построить другой.
Он брал ее экономию, ее терпение, ее «взносы за дачу» — и строил на них «итальянскую плитку» и «поездки в Ригу».
Катя листала страницу за страницей. И вторую книгу. И третью.
Сорок лет, сжатые в столбцы.
Вся ее жизнь была расписана в этом столбце «К». Жалком, экономном.
А рядом — широким, щедрым росчерком — лилась другая жизнь.
Фотографии Маши в альбомах — это было просто витриной. Настоящая правда была здесь. В этих цифрах.
В самом конце последней книги она нашла сложенный вчетверо листок.
Это была ее фотография. Совсем молодая, еще до Егора. Она смеялась, щурясь на солнце.
Она перевернула снимок.
На обороте его твердым почерком было выведено одно слово.
«Терпеть».
Не «люблю». Не «прости». А «терпеть».
Это была последняя капля. Тяжелая, ледяная.
Катя закрыла коробку. Она закрыла бухгалтерскую книгу.
Она больше не чувствовала ни горя, ни обиды.
Она чувствовала холодную, ясную пустоту.
Она аккуратно сложила все обратно. Поставила коробку «К» на место.
Потом подошла к стеллажу «Веры». Взяла контейнер «Документы».
Вытащила из него договор на покупку той, другой, квартиры. Адрес. Имя.
Вера Николаевна.
Катя положила договор в карман пальто.
Она знала, что должна сделать.
Она заперла гараж. Теперь уже навсегда.
Завтра она поедет в тот город.
Электричка пахла мокрыми пальто и тревогой.
Катя смотрела на проносящиеся мимо унылые пригороды. Она не спала всю ночь.
Она сидела на кухне в их квартире-декорации и смотрела в темноту. Она ехала не к женщине. Она ехала к приговору, который вынес ей муж.
Она больше не плакала. Слезы кончились вчера, на бетонном полу гаража.
Город Веры встретил ее солнцем. Ирония.
Здесь было чище. Новые дома, аккуратные скверы. Город, в который он вкладывал деньги. Их деньги.
Адрес из договора. Хороший район. Новый кирпичный дом. Консьержка.
Катя назвала номер квартиры. Консьержка кивнула.
Лифт был бесшумный, с зеркалом. Катя посмотрела на себя.
Усталая женщина шестидесяти лет. В практичном пальто. С потухшими глазами.
Она нажала на звонок.
Дверь открыла она.
Рыжая. Яркая, как на фото, только тронутая возрастом. Но все равно — ухоженная, уверенная.
В дорогом домашнем халате.
Она смотрела на Катю без узнавания. С легким раздражением.
— Вы к кому?
Катя смотрела на нее. На ту, что ездила в Ригу и Юрмалу. На ту, что пахла французскими духами.
— Я Екатерина Петровна.
Вера Николаевна нахмурилась, пытаясь вспомнить.
— Жена Олега, — тихо сказала Катя.
Выражение раздражения сменилось… нет, не страхом. Неловкостью. Словно к ней пришла бедная родственница просить в долг.
— Я… — Вера оглянулась на квартиру. Изнутри пахло выпечкой. Тем, чего Олег «не любил», как он говорил Кате. — Я поняла.
Она поняла. Она знала. Она всегда знала, что есть «та» Катя.
— Что вам нужно? — ее голос стал жестким. — Он умер.
— Он оставил мне гараж.
— Гараж? — Вера усмехнулась. — Ну, поздравляю. Он вечно в этом хламе копался.
— В вашем хламе, Вера Николаевна.
Вера напряглась.
— Там архивы. Для Маши. Его… нашей дочери.
— Я видела. Фотографии. Пианино. Итальянскую плитку.
Вера смотрела на нее холодно. Она не собиралась извиняться. Она была хозяйкой.
— И чего вы хотите? Денег? У нас с ним все было разделено. Вам — квартира и дача. Нам с Машей — эта квартира.
— Он вам сказал?
— Мы так решили. Он был честным человеком.
Катя рассмеялась. Сухо, коротко.
— Честным?
Она шагнула ближе, Вера инстинктивно отступила в прихожую.
— Я нашла не только ваши альбомы. Я нашла коробку с буквой «К».
Вера не понимала.
— Там была бухгалтерия, Вера. Наша общая. За сорок лет.
Лицо женщины дрогнуло. Кажется, этого она не знала.
— Он все считал. Каждую копейку.
— Врете, — бросила Вера.
— «Ремонт сапог. Катя. 300 рублей». «Поездка в Ригу. Вера и Маша. 75 000 рублей».
Вера побледнела.
— Вы были его праздником, — продолжала Катя, входя в прихожую.
Квартира была дорогой. Той самой плиткой был выложен весь холл.
— А я… — она посмотрела Вере прямо в глаза, — …я была его «бюджетным проектом».
— Уходите, — прошипела Вера.
— Уйду. Но я нашла еще кое-что. Фотографию. Свою.
— Мне какое дело до ваших фотографий?
— На обороте он написал одно слово. «Терпеть».
Вера молчала.
— Он не меня терпел, Вера. Он терпел вас. Вашу жадность. Ваши поездки. Ваше пианино.
— Как вы смеете!
— А ко мне он ездил отдыхать. В мою серую квартиру. В мою тихую жизнь. Потому что я ничего не просила.
В этот момент из комнаты вышла девушка. Лет двадцати пяти. Копия Олега, но с рыжими волосами Веры.
— Мама? Что происходит? Кто эта женщина? У нее такие… грустные глаза.
Вера бросилась к ней.
— Маша, иди к себе! Это… это ошибка.
Катя посмотрела на Машу. На ту, чьи рисунки она видела. На ту, кому покупали «Фею».
— Здравствуйте, Маша. Я та, кого ваш отец называл «Семья 1 (К.)».
— Что? — девушка ничего не понимала.
— Уходите! — закричала Вера. — Я вызову полицию!
Катя кивнула. Она сделала то, зачем пришла. Она увидела.
— Я не за этим. Я пришла отдать вам это.
Она достала из сумки ту самую последнюю бухгалтерскую книгу. В клеточку.
— Что это? — шепотом спросила Вера.
— Это цена. Вашей красивой жизни. Моей сэкономленной.
Катя положила книгу на дорогую тумбочку в прихожей.
— Он все записывал. Каждый мой сэкономленный рубль, который шел на ваше пианино.
Вера смотрела на книгу с ужасом.
— Он оставил мне гараж, чтобы я это нашла. Я так думаю. Он хотел, чтобы я знала, что он знал.
— Что… что вы будете делать?
— Жить.
— Мама, — Маша тянула Веру за рукав. — Что она говорит? Какая бухгалтерия?
Катя посмотрела на Машу.
— Я та, кого «терпели». А вы та, ради кого жили. Но у меня к вам ничего нет.
Она повернулась к Вере.
— А вот у моего сына — есть.
Вера вскинула голову.
— Я думаю, Егор будет очень рад узнать, куда уходили деньги на его институт. И на ту машину, которую отец ему так и не купил.
— Вы не посмеете! Это шантаж!
— Это не шантаж, Вера Николаевна, — Катя устало улыбнулась. — Это — закрытие баланса.
Она открыла дверь.
— Гараж я сожгу. Вместе со всеми вашими счастливыми альбомами.
Она вышла и, не оглядываясь, пошла к лифту.
Она вернулась в гаражный кооператив на следующий день.
Не с канистрой бензина. Это было бы слишком театрально. Слишком похоже на те страсти, которых в ее жизни никогда не было.
Она пришла с коробком спичек.
Она не стала перебирать чужие воспоминания. Не стала смотреть на смеющиеся лица из Юрмалы.
Она просто подожгла угол своей коробки. Той, с буквой «К».
Огонь неохотно взялся за картон. Потом добрался до писем, до шарфа.
Она бросила спичку в контейнер «Архив. Машенька».
Пластик занялся быстро, чадно.
Катя не стала ждать, пока все прогорит. Она вышла из гаража, не запирая.
Ключ, который оставил ей Олег, она бросила в ржавую бочку с водой у ворот.
Она не оборачивалась на густеющий дым.
Вернувшись в пустую гостиную — грузчики уже забрали «стенку» и кресло — она позвонила сыну.
— Егор. Нам надо поговорить.
Он приехал в тот же вечер. Встревоженный, осунувшийся.
— Мам, что? Ты продаешь квартиру?
— Да.
— Но почему? Куда мы…
— Я никуда не «мы», Егорушка. Я.
Она посмотрела на сына. Ее сын. Похожий на нее, но уже научившийся отцовским повадкам.
— Ты часто спрашивал меня в последнее время, не выпила ли я.
Егор покраснел, отвел глаза.
— Мам, я просто…
— Ты просто повторял за отцом. Это был его способ закрывать мне рот, когда я была чем-то недовольна.
Она рассказала ему.
Не про бухгалтерию. Не про 300 рублей на сапоги. Она не хотела пачкать его этой грязью.
Она рассказала про Веру. Про Машу. Про Юрмалу и пианино. Про сорок лет лжи.
Егор сидел на полу. Там, где раньше стояло кресло.
— Он… Значит, все его командировки…
— Да.
— Мам, это бред. Какая-то ошибка. Он… он не мог. Он же… отец. Он меня любил.
— Он любил Машу. А на нас — экономил. Он делал из тебя сообщника.
— Что?
— «Мам, не трогай, я устал». «Мам, не лезь, у меня работа». Ты говорил мне это. Ты защищал его от меня.
Егор молчал. Потом тихо сказал:
— Прости, мам. Я… я не думал. Я как попугай за ним… Я правда думал, что ты…
— Что я «выпила»? — закончила она за него. — Знаю.
— Я продаю эту квартиру и дачу. Делю все пополам.
— Мам, мне не нужно…
— Нужно, Егор. Это то, что он у тебя украл. Все эти годы.
Она протянула ему руку. Он поднял на нее глаза.
— У меня к тебе одна просьба, сын.
— Какая?
— Никогда больше не спрашивай меня, не выпила ли я. И никогда не позволяй никому так с собой обращаться.
Он кивнул. Кажется, он впервые по-настоящему ее увидел.
Через неделю раздался звонок. Незнакомый номер. Городской, из того города.
— Екатерина Петровна? — голос Веры был сорванным, истеричным.
Катя молчала.
— Что вы наделали… Маша… она увидела эту книгу! Она… она сказала, что он чудовище! Что он ее не любил, а просто «оплачивал»!
— Это была его книга, Вера Николаевна.
— Вы… вы чудовище! Вы убили его для нее! Она… она не хочет со мной говорить! Она сказала, что я такая же, как он! Что я жила на ворованные деньги!
— Что вам нужно?! Деньги?! Вы хотите подать в суд? Отсудить долю?!
— Мне не нужна ваша итальянская плитка.
— Тогда что?! Зачем вы разрушили мою семью?!
Катя на мгновение прикрыла глаза.
— Вы сорок лет жили на мои деньги, Вера. Вы жили на мои некупленные сапоги. На мои несъезженные отпуска. Вы жили на мое «терпение».
Она положила трубку и занесла номер в черный список.
Прошло полгода.
Катя жила в маленькой, светлой однокомнатной квартире у парка.
В ней не было ничего из прошлой жизни. Новая кровать, новый стол, два стула.
Она продала все. Половину денег отдала Егору.
— Это твоя доля, — сказала она. — То, что твой отец тебе задолжал за институт и машину.
Он взял деньги. Он больше не спорил.
Он звонил ей теперь каждый день. Не с вопросами. Просто — «Мам, как ты?».
Она сидела у окна и смотрела, как дети играют в парке.
Она часто думала о том клочке бумаги. О слове «Терпеть».
Раньше она думала, что это он приказывал себе — терпеть ее.
Потом, в квартире Веры, она думала, что он терпел Веру.
А теперь она поняла.
Это было не о нем. Это было о ней.
Вся ее жизнь в той коробке «К» была одним сплошным «терпеть».
Он не просто оставил ей ключ от гаража.
Он, мертвый, наконец дал ей то, чего не давал живой — правду.
Он дал ей право выбора — узнать и перестать быть «Катей (К.)».
Или не знать — и умереть в декорациях.
Она встала.
На плите закипал бульон.
Она пошла на кухню не потому, что ждала кого-то с работы.
А потому, что впервые за сорок лет просто хотела сварить суп.
Для себя.
