Последний удар молотка прозвучал оглушительно и окончательно.
Родион Сергеевич Воропаев отбросил инструмент в сторону. Тот со звоном прокатился по паркету. Он обернулся ко мне, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони. На его лице играла уродливая, торжествующая улыбка.
— Ну вот и все, Вероника. Крепость.
Он обвел рукой комнату, погруженную в густой полумрак. Свет от единственной лампочки в коридоре едва пробивался из-под двери. Окна, как глазницы покойника, были наглухо заколочены толстыми сосновыми досками.
— Больше никаких подружек, никаких «прогуляться», никаких тайн. Только ты и я. Наконец-то, как и должно быть.
Я сидела в кресле, не двигаясь. Внутри меня не было страха. Страх выгорел дотла много лет назад, оставив после себя только холодный, твердый пепел. Я знала, что этот день настанет.
Сегодня утром он нашел сумку с моими вещами, которую я спрятала в шкафу. Маленькую сумку, в которой была вся моя будущая жизнь. Он ничего не сказал. Он просто вышел и вернулся с досками и молотком.
— Ты закончил стучать? — спросила я. Голос прозвучал ровно, без единой дрожащей ноты. — У меня разболелась голова.
Его улыбка дрогнула. Он ожидал истерики, мольбы, слез. Чего угодно, но не этого ледяного, почти брезгливого спокойствия. Это выбило его из колеи.
— Что?
— Говорю, от твоего стука мигрень начинается. И пыли сколько.
Он сглотнул, пытаясь вернуть себе самообладание.
— Это все, что тебя волнует? Вероника, посмотри вокруг! Ты заперта. Ты никуда отсюда не денешься. Никогда.
Я медленно поднялась. Мое спокойствие, казалось, давило на него сильнее, чем любые доски на окнах.
Он думал, что лишил меня мира. Бедняга. Он не понимал, что просто убрал все лишнее. Всех свидетелей.
Он заколотил окна и двери, чтобы я не сбежала. Он не знал, что это он запер себя со мной.
Я прошла мимо него на кухню. Он двинулся было за мной, но замер, услышав новый звук. Резкий, ритмичный, скрежещущий.
Я точила большой кухонный нож о мусат. Шарк. Шарк. Шарк.
Этот звук заполнил наш дом. Нашу свежеиспеченную тюрьму.
— Что ты делаешь? — его голос был уже не таким уверенным.
— Ужин скоро, — ответила я, не оборачиваясь. — Мясо жесткое попалось. Нужно как следует подготовить инструмент.
Он подошел ближе, его тень упала на меня.
— Ты меня не боишься?
Я остановилась. Медленно повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза. В его — гнев, смешанный с зарождающимся, еще не осознанным ужасом. В моих не было ничего. Пустота.
— Бояться здесь должен не я, Родион.
Я с силой провела лезвием по стали в последний раз. Звук получился особенно мерзким, визгливым.
— Ты думал, я — твоя игрушка, которую можно запереть в коробке, — я положила нож на столешницу. — Но ты ошибся. Ты заперся в клетке с хищником, которого сам же и вырастил годами унижений.
Он отшатнулся. Не от моих слов. От моего взгляда.
— Добро пожаловать в наш новый дом, милый. Теперь отсюда и правда никто не выйдет.
На секунду в его глазах промелькнул животный страх. Но он тут же задавил его, заменив привычной яростью. Мужчина, загнанный в угол, становится предсказуемым.
— Ты рехнулась? — прорычал он. — Совсем из ума выжила? Решила меня ножичком напугать?
Он шагнул вперед и вырвал нож из моих рук. Я не сопротивлялась. Просто разжала пальцы, позволяя ему забрать оружие. Это озадачило его еще больше.
— Вот так-то, — он нервно усмехнулся, отступая на шаг и держа нож перед собой. — Теперь посмотрим, кто тут хищник.
— Ты, конечно, — мой голос был ровным, почти безразличным. — Всегда был им. Только охотился на слабых. На ту меня, которой больше нет.
Я повернулась к плите и зажгла конфорку. Пламя с тихим шипением вырвалось наружу.
— Не стой с ножом в темноте. Не ровен час, споткнешься.
Его уверенность таяла. Он пришел сюда за моей паникой, за слезами, за подчинением. Но не нашел ничего. Вместо этого он оказался в странном, искаженном спектакле, где его роль тюремщика больше не работала.
— Прекрати этот цирк, Вероника. Я не шучу.
— Я тоже, — я достала из холодильника кусок мяса, бросила его на разделочную доску. — Ты хотел, чтобы мы проводили больше времени вместе. Вот оно. Наше время. Без телефонов, без работы, без чужих глаз. Ты ведь этого добивался?
Он молчал, тяжело дыша. Нож в его руке слегка подрагивал.
— Чего ты хочешь? Денег? Я все отдам. Просто открой дверь.
Я рассмеялась. Тихий, сухой смех, от которого стало еще неуютнее в спертом воздухе нашей гробницы.
— Дверь? Но зачем? Самое интересное только начинается. Ты ведь сам все для этого подготовил. Посмотри, как хорошо ты поработал.
Я подошла к ближайшему окну и провела пальцем по свежей доске.
— Ни щелочки. Звукоизоляция идеальная. Никто не услышит. Ни твоих криков, ни моих. Очень предусмотрительно.
Он медленно пятился к входной двери, словно ища путь к отступлению, которого сам себя лишил. Он посмотрел на заколоченный проем, потом на меня. Осознание начало проступать на его лице.
— Я выломаю ее.
— Попробуй, — я пожала плечами. — Ты вбил туда гвозди на двести. Я смотрела. Помнишь, ты хвастался, что таким и саркофаг можно сколотить? Очень символично получилось.
Он бросил нож на пол. Звон металла снова нарушил вязкую атмосферу.
— Хватит! Что тебе нужно?
Я повернулась к нему. Теперь я стояла между ним и кухней, отрезая ему путь к единственному оставшемуся в доме набору ножей.
— Мне? Мне уже ничего. Теперь все дело в том, что нужно тебе, Родион. Вода. Еда. Воздух, чтобы дышать. Все это теперь зависит от меня.
Я наклонилась и подняла с пола молоток, который он оставил. Взвесила его в руке. Инструмент был тяжелым, основательным. Идеально лежал в ладони.
— Ты хотел все контролировать, — сказала я, медленно идя в его сторону. — Но ты упустил одну деталь. В замкнутом пространстве контроль получает не тот, кто сильнее, а тот, кому нечего терять.
Он вжался в дверь, его лицо исказилось. Это была уже не злость. Это был страх. Чистый, первобытный. Страх жертвы.
— Ты… ты не посмеешь.
— Ты тоже так думал, когда заколачивал окна, не так ли?
Мой шаг. Его судорожный вздох. Еще шаг. Скрипнула паркетная доска под моей ногой. Этот звук показался ему громче выстрела.
Он больше не был хозяином. Он был зверем, запертым в тесном вольере, а я медленно сокращала дистанцию.
Его загнанный в угол мозг лихорадочно искал выход, оружие, способ вернуть себе власть. И он нашел самое грязное, что у него было. Слова.
— Я знаю, что с тобой, — выплюнул он, пытаясь облечь свой страх в презрение. — Ты всегда была такой. Неполноценной.
Я остановилась в паре метров от него. Молоток все так же спокойно лежал в моей руке.
— Это все, на что ты способен? Банальные оскорбления?
— А зачем больше? — он выдавил из себя смешок. — Это ведь правда. Помнишь, как ты плакала после того выкидыша? Как выла, что никогда не сможешь иметь детей?
Ледяное спокойствие, моя броня, дало первую трещину. Он это увидел. И ударил снова, с наслаждением садиста.
— Ты думала, я тебя жалел? Поддерживал? Я смеялся про себя. Потому что это было доказательством. Ты — брак. Пустышка. Тебя даже природа отбраковала.
Он говорил. Говорил то, что я доверяла ему в самые темные ночи. То, что он клялся помочь мне забыть. Он выворачивал мою боль наизнанку и швырял мне ее в лицо.
— Кому ты нужна такая? Только мне. Я подобрал тебя, дефектную. Я дал тебе дом. А ты…
Вот оно. Точка невозврата. Последняя капля.
Внутри меня ничего не оборвалось.
Наоборот. Что-то наконец встало на свое место. Все годы унижений, контроля, подавления — все это спрессовалось в один крошечный, раскаленный добела шарик. И он взорвался.
— Ты прав, — сказала я так тихо, что ему пришлось напрячься, чтобы расслышать. — Ты меня подобрал. И это была твоя главная ошибка.
Он не успел понять. Я рванулась вперед. Не как жертва, а как охотник, выждавший идеальный момент.
Он выставил руки, но я ожидала этого. Я ударила не молотком, а кулаком, в который была зажата рукоять. Удар пришелся в кадык.
Он согнулся, хрипя. Но он был силен. Он отмахнулся, задев меня по плечу, и я отлетела к стене. Боль обожгла руку.
Он попытался подняться, но я уже снова была на ногах. Адреналин сжигал любую боль. Я схватила с комода тяжелую чугунную статуэтку – уродливого орла, его подарок, – и со всего размаха опустила ее ему на колено.
Хруст был отвратительным, мокрым.
Родион рухнул на пол, взвыв от боли. Этот вой был уже не человеческим. Он катался по паркету, обхватив раздробленное колено.
Я стояла над ним, тяжело дыша, плечо горело огнем. Моя холодная маска спала. Но под ней не было страха или слез. Там была только ярость.
Он посмотрел на меня снизу вверх. В его глазах больше не было ничего, кроме ужаса. Он наконец-то понял.
— Теперь ты будешь просить закончить всё это, — прошептала я. — Но я тебе этого не дам. Твоя тюрьма только что стала твоим личным адом. И я — твой единственный надзиратель.
Прошло шесть дней. Время превратилось в густую, дурно пахнущую жидкость, измеряемую его хрипами и моими шагами.
Я оттащила его в угол, подстелив старое одеяло. Это было непросто, он тяжелый. Но я справилась. Нога распухла до чудовищных размеров и почернела.
Первые два дня он кричал и угрожал.
На третий день он начал торговаться, обещая все на свете. На четвертый он плакал и молил. На пятый замолчал.
А я жила.
В первый же вечер я нашла его телефон.
Отправила сообщение его начальнику: «Свалился с температурой. Ухожу на больничный на неделю».
Написала его дружку-собутыльнику: «Уезжаем к теще, телефон будет вне зоны». Я подчищала за ним следы, как он всегда учил меня делать это за собой.
Я приносила ему стакан воды утром и стакан вечером. И кусок хлеба. Ставила в метре от него, заставляя ползти.
К шестому дню он уже не ползал. Он лежал в горячечном бреду, бормоча бессвязные слова. От него пахло болезнью и гниением.
Эта квартира, которую я ненавидела, стала моим коконом. Я готовила себе еду. Читала книги. Слушала музыку в наушниках. И наблюдала, как распадается на части мой тюремщик.
Он построил для меня тюрьму. Но для зверя, который жил в клетке всю жизнь, обретение свободы — это не выход наружу. Это убийство тюремщика.
Сегодня утром он прошептал мое имя. Впервые за сутки.
Я подошла и села на корточки рядом с ним.
— Убей, — просипел он. — Прошу…
— Убить тебя? Это было бы слишком просто. Подарок, которого ты не заслужил, — я провела рукой по его спутанным, сальным волосам. Он вздрогнул.
— Ты хотел, чтобы я принадлежала тебе безраздельно. Что ж, поздравляю. Теперь ты принадлежишь мне. Каждая твоя секунда. Каждый вздох. Каждая капля боли. Ты — мое произведение искусства. Мой триумф.
Я поднялась и пошла на кухню. Пора было готовиться к финалу.
Эпилог
На седьмой день я начала генеральную репетицию.
Запах в квартире стоял тяжелый, сладковатый. Родион уже не реагировал ни на что. Лишь изредка его тело сотрясала дрожь. Он стал вещью.
Я вымыла всю посуду. Собрала мусор. Я надела чистое платье — то самое, в котором он запретил мне идти на день рождения подруги.
Затем подошла к зеркалу. Долго и сосредоточенно, с холодным профессионализмом, я несколько раз ударила себя плечом о дверной косяк, пока не проступил некрасивый багровый синяк.
Потом я взяла гвоздодер.
Работа была тяжелой. Каждый вырванный гвоздь сопровождался оглушительным скрежетом. Когда последняя доска от входной двери с треском отошла, я обвела взглядом свою темную крепость. Мое чистилище и его ад.
Я набрала в грудь воздуха и закричала.
Это был крик, который я репетировала все эти дни. Отчаянный, полный ужаса крик жертвы. Той самой Вероники, которую он так хотел видеть.
Я колотила в дверь, выкрикивая его имя, перемежая его с мольбами о помощи. Я плакала. Слезы текли легко, как по команде.
Соседи сбежались быстро. Дверь выломали за несколько минут.
Когда в квартиру ворвались люди и полиция, они увидели идеальную картину. Измученная, заплаканная женщина в красивом платье, со свежим синяком на плече. И жуткая, нечеловеческая фигура в углу. И заколоченные окна.
История сложилась сама собой. Тиран-муж сошел с ума, запер жену. А потом у него случился приступ. Трагедия.
Меня вывели на улицу.
Первый вдох свежего воздуха обжег легкие. Яркий дневной свет заставил зажмуриться.
Один из полицейских участливо накинул мне на плечи куртку.
— Все закончилось, — мягко сказал он. — Вы в безопасности.
Я подняла на него глаза. В них все еще стояли слезы. Но за ними было что-то другое. Спокойствие.
Я знала, что будут допросы, проверки, психологи. Я была готова. У меня были ответы на все вопросы. Годы жизни с ним научили меня лгать, глядя прямо в глаза.
Я не чувствовала себя свободной. Свобода — это для тех, кто бежит из тюрьмы. Я же свою тюрьму сожгла дотла вместе с тюремщиком.
Я родилась заново в той темной комнате.
И теперь передо мной был целый мир. Мир, в котором больше никто и никогда не посмеет поднять на меня молоток.
