Звонок в дверь прозвучал настойчиво, словно вонзился иголкой в тишину моего дома. Я вздрогнула. После похорон Виктора каждый звук здесь казался чужим и неуместным. Вытерев руки о передник, я медленно побрела к двери.
— Лидочка, это я! — голос Галины, моей золовки, звучал приторно-сладко.
Она стояла на пороге с пакетом в руках и улыбкой, которая не касалась глаз.
— Пирожки принесла. Домашние. Чай поставь, поговорим.
Не дожидаясь приглашения, Галина просочилась в прихожую, по-хозяйски сняла пальто и прошла на кухню. Я поплелась за ней, чувствуя, как ноги наливаются свинцом. Виктор называл свою сестру «танком в юбке». Сейчас я особенно остро понимала, что он имел в виду.
— Ой, а у тебя тут всё как при Витеньке, — Галина обвела взглядом кухню, задержавшись на микроволновке. — А эта штука вообще работает?
— Работает, — пробормотала я, доставая чашки.
— Слушай, а чего она у тебя просто стоит? Нам вот с Петей как раз такая нужна. Всё равно ведь потом решать будем, как имущество делить. Я пока заберу, хорошо?
Она не дождалась моего ответа. Просто отключила микроволновку и поставила её у двери. Что-то внутри меня сжалось, но я промолчала. Как всегда.
Так повелось с той первой микроволновки. Галина появлялась два-три раза в неделю. Всегда с гостинцем, всегда с разговорами о Витеньке. И всегда что-нибудь уносила.
— Знаешь, Лидуш, а давай я полы помою, — предложила она через месяц. — А ты отдохни, что-то бледная сегодня.
Я сидела в кресле, наблюдая, как она хозяйничает в моём доме. Открывает шкафы. Заглядывает в ящики. В тот день пропал блендер, который Виктор подарил мне на день рождения три года назад.
— А это что за машинка у тебя, стиральная? Старьё какое… А у Петиной матери такая сломалась. Давай я её заберу? Ты же всё равно скоро переедешь к дочке, зачем тебе?
Я кивала. Соглашалась. Не спорила. Дом пустел на глазах, но я не находила в себе сил сопротивляться. Было проще отдать вещь, чем объяснять, почему я хочу её оставить. Проще кивнуть, чем начинать конфликт.
— Мы потом решим, как делить, — повторяла Галина после каждого визита, оставляя на столе пакет с пирожками и унося очередную вещь. — Ты не волнуйся, я всё записываю. Просто так удобнее — пока я буду продавать, а деньги потом поделим.
А я смотрела в окно, как она грузит мои вещи в багажник своей машины, и чувствовала, как вместе с ними уходит частичка моей жизни. Жизни, которую мы строили с Виктором почти сорок лет.
Последняя капля
Возвращаясь из магазина, я ещё издали увидела незнакомую машину у калитки. Сердце тревожно ёкнуло. Пакеты с продуктами вдруг стали неподъёмными, и я прибавила шаг, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
Дверь в дом была приоткрыта. Я осторожно вошла, стараясь не шуметь, и услышала голос Галины из гостиной:
— Комод хороший, старинный. Можно и за пятнадцать отдать, но меньше — ни в какую.
Я застыла в дверном проёме. Галина стояла, опираясь рукой на бабушкин комод, а рядом топтался грузный мужчина в кожаной куртке. Он постукивал костяшками пальцев по дубовой крышке, придирчиво осматривая резные ножки.
— Тяжёлый, зараза, — сказал он. — Двенадцать с доставкой, больше не дам.
— Тринадцать, и по рукам, — Галина протянула ладонь.
Пакеты выпали из моих рук. Молоко потекло по полу, оплетая ноги прозрачными ручейками. Галина обернулась и на мгновение застыла, но сразу взяла себя в руки.
— Лидочка! А мы тут… — она замялась, но быстро нашлась. — Знакомься, это Степан Михайлович, мебельщик. Я ему комод показываю.
— Мой комод, — тихо сказала я, не узнавая собственного голоса.
— Ну, технически, он общий, — Галина подошла ко мне, заговорщически понизив голос. — Всё равно ведь делить будем. Я просто хлопоты на себя взяла. Зачем тебе с этим возиться?
В груди что-то оборвалось. Этот комод… Виктор привёз его после смерти моей бабушки. Сам реставрировал, счищая старую краску, обрабатывая каждую щербинку. «Это память, Лидушка», — говорил он тогда. — «В таких вещах живёт история семьи».
— Я не собираюсь ничего делить, — слова прозвучали так неожиданно твёрдо, что я сама удивилась. — И комод не продаётся.
Галина изменилась в лице. Глаза сузились, губы сжались в тонкую линию.
— Не глупи, — прошипела она. — Ты что, собираешься всё себе оставить? После всего, что я для тебя делаю?
Мужчина переводил взгляд с неё на меня, явно чувствуя себя неловко.
— Я, пожалуй, пойду, — буркнул он, пятясь к выходу. — Разбирайтесь сами.
— Стой! — Галина схватила его за рукав. — Никуда ты не пойдёшь! Мы договорились!
Что-то во мне переломилось. Я вдруг увидела всю ситуацию словно со стороны: свой опустевший дом, нахальную золовку, распоряжающуюся моими вещами, и себя — забитую, молчаливую, сломленную.
— Вон из моего дома, — произнесла я. — Оба. Сейчас же.
— Совсем с ума сошла? — Галина всплеснула руками. — Что ты без меня делать будешь? Кто о тебе позаботится?
— Вон! — мой голос сорвался на крик, удивив меня саму.
Мужчина быстро ретировался, а Галина стояла, раскрыв рот, словно не веря своим ушам.
— Ты ещё пожалеешь, — прошипела она, хватая сумку. — Неблагодарная!
Когда за ней захлопнулась дверь, я осела на пол прямо возле разбитой бутылки молока. Меня трясло от пережитого напряжения, но внутри, где-то глубоко под страхом и неуверенностью, зарождалось что-то новое и незнакомое — ощущение собственной правоты.
Бессонница
Ночь опустилась на дом тяжёлым одеялом. Я лежала с открытыми глазами, перебирая в памяти события прошедшего дня. Бабушкин комод темнел в углу спальни, храня семейные тайны в своих ящиках.
Сон не шёл. Вместо него пришли воспоминания. Как я всегда уступала свекрови, когда та решала, что будет на праздничном столе. Как молчала, когда Галина отпускала колкости. Как кивала Виктору, соглашаясь переехать ближе к его работе, хотя это означало расстаться с моими подругами.
Я всегда старалась быть хорошей. Удобной. Послушной. «Ради мира в семье, — говорила я себе, — ради спокойствия».
— А где же твой мир? Твоё спокойствие? — словно спросил комод голосом бабушки.
За окном проехала машина, на мгновение осветив потолок. Я перевернулась на другой бок. Увидела на прикроватной тумбочке фотографию — мы с Виктором в день нашей серебряной свадьбы. Он смотрел прямо в объектив, уверенный и спокойный. А я чуть отвернулась, словно извиняясь за то, что попала в кадр.
Колыбельной для моих мыслей стал звук капель дождя, забарабанивших по крыше. Монотонный ритм убаюкивал беспокойный разум, но сон всё равно не приходил.
В пять утра я сдалась. Накинула халат, прошлёпала на кухню. Холодильник встретил меня полупустыми полками — Галина уже две недели «помогала» с продуктами, унося домой большую часть того, что я покупала.
Звонок в дверь раздался так неожиданно, что я подпрыгнула. Кто бы это мог быть в такую рань?
На пороге стояла Олеся, моя дочь. Глаза заспанные, волосы растрёпаны.
— Мам? Я всю ночь как на иголках. Чувствовала, что с тобой что-то не так.
Она всегда была такой — чувствовала меня через расстояние, понимала без слов. В детстве я даже пугалась этой её способности.
— Олесенька… — только и смогла вымолвить я, и слёзы брызнули из глаз.
Через десять минут мы уже сидели за столом. Я рассказывала всё: и про микроволновку, и про стиральную машинку, и про комод. Слова лились потоком, смывая всю грязь последних месяцев.
— Тётя Галя всегда такой была, — покачала головой Олеся. — Помнишь, как она мои куклы забирала для своей Наташки? Говорила, что ты их для обеих девочек покупаешь.
Я помнила. И многое другое тоже. Просто предпочитала не думать об этом.
— А теперь что делать? — спросила я. — Она такую истерику закатит, если я всё назад потребую.
Олеся взяла меня за руки. Её пальцы были тёплыми и крепкими.
— Мама, — сказала она твёрдо. — Ты имеешь право защищать себя. Свой дом. Свои вещи. Свою жизнь.
— Но я всегда старалась не конфликтовать…
— И посмотри, куда это тебя привело! — Олеся встала, прошлась по кухне. — Тебя грабят среди бела дня, а ты боишься слово сказать!
Она была права. Горькая правда, от которой не спрятаться.
— Мне стыдно, — прошептала я.
— Стыдно должно быть ей, — отрезала дочь. — А тебе пора учиться говорить «нет».
Когда солнце окончательно взошло, освещая кухню мягким утренним светом, что-то изменилось и во мне. Словно первый росток пробился через асфальт — слабый, но упрямый. Росток, которому предстояло стать чем-то большим.
— Я попробую, — сказала я. — Только не уходи. Побудь со мной, когда она придёт.
— Никуда я не уйду, — Олеся крепко обняла меня. — Мы справимся.
У ворот
— Идёт! — Олеся отпрянула от окна. — Мам, ты готова?
Я кивнула, хотя готовности не чувствовала. Внутри всё дрожало мелкой дрожью, ладони вспотели. Но я знала, что отступать некуда.
Мы вышли на крыльцо. Галина как раз открывала калитку. Увидев нас, она на мгновение замерла, но тут же нацепила самую приветливую улыбку.
— Лидочка! А я с пирогами! — она помахала пакетом. — И Олесенька тут, какая встреча! Давно не виделись.
— Здравствуй, тётя Галя, — сухо ответила Олеся.
Я шагнула вперёд, загораживая вход в дом.
— Ты не войдёшь, — сказала я, удивляясь твёрдости собственного голоса. — И пироги свои забери.
Улыбка медленно стекла с лица Галины. Она быстро огляделась по сторонам, словно проверяя, не слышит ли кто.
— Что за шутки, Лидия? — теперь в её голосе звучал металл. — После вчерашнего ты ещё и дерзить вздумала?
— Это не шутки, — я сглотнула комок в горле. — Я хочу, чтобы ты вернула всё, что забрала из дома. Микроволновку, блендер, стиральную машину… всё.
Галина рассмеялась, но смех вышел натужным, фальшивым.
— Совсем из ума выжила? Какое «вернула»? Это же общее имущество! Ты что, свидетельство о праве на наследство получила? Нет? Вот и не мели чепуху!
Она решительно двинулась к крыльцу, но я не сдвинулась с места.
— Мы с Олесей уже позвонили в полицию. Заявление о хищении готово. Если ты не вернёшь вещи добровольно, мы его подадим.
Галина побледнела, потом покраснела, как варёный рак.
— Ты… Ты… — задохнулась она от возмущения. — Да как ты смеешь! После всего, что я для тебя сделала!
— А что ты для неё сделала, тётя? — вмешалась Олеся. — Обобрала до нитки? Так это не помощь, а грабёж.
— Закрой рот, соплячка! — огрызнулась Галина. — Не лезь, куда не просят! Это семейное дело!
— Моя мама — моя семья, — спокойно ответила Олеся. — И я не позволю её обижать.
Галина перевела взгляд с неё на меня. В глазах плескалась ярость, смешанная с недоверием.
— Значит, так? — процедила она сквозь зубы. — Предаёшь память брата? Он бы в гробу перевернулся, если б узнал!
Эти слова должны были ударить больно, пробить брешь в моей решимости. Раньше так и было бы. Но не сегодня.
— Виктор никогда не одобрял твоей жадности, — сказала я тихо. — И он любил меня. Хотел, чтобы я была счастлива. А не обворована собственной родственницей.
— Ах ты!.. — Галина рванулась вперёд, словно хотела ударить меня.
Но тут хлопнула соседская калитка. Мария Степановна, старая учительница на пенсии, выглянула поверх забора.
— Всё в порядке, Лидия Петровна? — окликнула она. — А то крики на всю улицу…
— Всё хорошо, Мария Степановна, — отозвалась я. — Родственница вот уходит. Навсегда.
— Это мы ещё посмотрим! — прошипела Галина, но отступила к калитке. — Ты об этом пожалеешь, помяни моё слово! За добро платишь чёрной неблагодарностью!
— К завтрашнему вечеру жду возврата вещей, — сказала я. — Иначе — полиция.
Галина что-то буркнула, рванула калитку так, что петли жалобно скрипнули, и вылетела на улицу.
Мы с Олесей стояли на крыльце, глядя ей вслед. Силы внезапно оставили меня, и я тяжело опустилась на ступеньку.
— Ну, вот и всё, — пробормотала я. — Наделала дел…
Олеся присела рядом, обняла меня за плечи.
— Ты молодец, мама, — тихо сказала она. — Настоящая молодец.
Я прикрыла глаза. Внутри разливалось странное чувство — смесь опустошения и… гордости? Да, пожалуй, это была именно она. Робкая, неуверенная, но настоящая гордость за себя.
Вечерний чай
— А помнишь, как папа злился, когда тётя Галя ваш дачный участок хотела оттяпать? — Олеся поставила передо мной чашку с ромашковым чаем. — Он тогда сказал: «Лида, иногда нужно показывать зубы, чтобы тебя уважали».
Я улыбнулась. Виктор действительно так говорил. И сам показывал зубы, когда требовалось. А вот я всегда пасовала перед конфликтами.
За окном уже стемнело. Неделя прошла после нашего противостояния с Галиной у ворот. Три дня назад её муж, Пётр, молча привёз и выгрузил все вещи, которые она забирала из дома. Даже микроволновку, с которой всё началось. Не глядя мне в глаза, буркнул: «Галя болеет», — и уехал.
— Поздно я начала показывать зубы, — вздохнула я, грея ладони о тёплую чашку. — Шестьдесят лет потребовалось, чтобы научиться.
— Ничего не поздно, — покачала головой Олеся. — У тебя еще столько всего впереди.
Дом казался тихим, но это была другая тишина — не гнетущая и пустая, как после смерти Виктора, а спокойная, уютная. Моя тишина.
— Знаешь, — медленно произнесла я, — когда Витя умер, мне казалось, что моя жизнь тоже закончилась. Всё потеряло смысл. А потом пришла Галина, и я занялась привычным делом — стала угождать, молчать, терпеть. Это было… проще, чем признать, что мне страшно жить дальше одной.
Олеся слушала молча, не перебивая. Она всегда умела так — слушать всем сердцем.
— А теперь?
— А теперь я поняла, что могу сама решать. Могу говорить «нет». Могу отстаивать своё пространство, — я сделала глоток чая. — Мне всё ещё страшно, но это другой страх.
— Какой?
— Страх перемен. Но знаешь, в нём есть что-то… бодрящее.
За окном прошелестел ночной дождь — первый весенний, пахнущий талой землёй и чем-то новым. Я прислушалась к этому звуку, впитывая его.
— Мне Нина Васильевна звонила, — сказала Олеся, подливая чай. — Помнишь, твоя подруга по работе?
— Конечно, помню.
— Она в библиотеке подрабатывает. Говорит, им нужен человек в читальный зал, два раза в неделю.
Я подняла глаза на дочь:
— Ты думаешь…?
— Почему бы и нет? — пожала плечами Олеся. — Всю жизнь с книгами провела, в них разбираешься. И людей любишь. А сидеть в четырёх стенах — только хандрить.
Я задумалась. Ещё месяц назад такое предложение показалось бы мне нелепым. Какая работа в мои годы? Да ещё после стольких лет дома? Что скажут люди? А Галина?
Галина… Интересно, а что бы она сказала? Наверняка что-нибудь язвительное. «В твоём возрасте только дома сидеть да внуков нянчить», — представила я её голос, и вдруг поняла, что мне всё равно.
Всё равно, что она подумает. Что подумают соседи. Впервые в жизни единственным важным было то, чего хотела я сама.
— Знаешь, пожалуй, я позвоню Нине, — решилась я. — Может, и правда попробую.
Олеся улыбнулась, и в её улыбке я увидела отражение Виктора — тот же прищур, те же морщинки у глаз.
— Он бы тобой гордился, — тихо сказала она, словно прочитав мои мысли.
Я кивнула, не доверяя голосу. В горле стоял комок, но не горький, а светлый, как предвестник весны.
Мы допивали чай, не торопясь, наслаждаясь моментом. За окном постепенно утихал дождь. В углу комнаты темнел бабушкин комод — молчаливый свидетель моего преображения.
Мне ещё многому предстояло научиться. Как отказывать, не чувствуя вины. Как требовать, не боясь осуждения. Как просто быть собой — в шестьдесят лет, с опозданием в целую жизнь.
Но начало было положено. И это было главным.
