Скрежет ножек кровати по паркету резанул по ушам Нины Петровны.
Вадим, ее сын, пыхтя, тащил массивное изголовье в коридор. Его жена Света командовала из дверного проема ее, Нины Петровны, комнаты.
— Осторожнее, Вадим, не поцарапай косяк! Ставь прямо к стене.
Нина Петровна стояла в прихожей, прижимая руки к груди. Она чувствовала себя лишней на этом празднике чужой жизни.
— Светочка, Вадик, а… куда же ее?
Света обернулась. На ее лице было деловитое, слегка раздраженное выражение.
— Как куда? В коридоре постоит, пока диванчик на кухню не привезут.
— На… кухню?
— Ну да. Мы же решили, твоя комната для Мишеньки — идеальный вариант. Самая светлая и теплая, — Света уже вернулась в комнату, проводя рукой по подоконнику. — Ты пока на кухне поживешь.
Она сказала это так, будто речь шла о том, какой суп сварить на обед. Буднично и нерушимо.
Вадим виновато посмотрел на мать и тут же отвел глаза.
— Мам, ну правда, там Мише лучше будет. Ты же сама понимаешь.
Нина Петровна обвела взглядом свою комнату. Вот ее кресло, вот ее книжный стеллаж, вот фотография ее родителей на стене. Бывшая ее комната.
В нос ударил резкий, химически-сладкий запах. Света уже поставила на комод большую банку с детской присыпкой.
Запах чужой, вторгающийся.
— Да… конечно, — голос Нины Петровны был едва слышен. — Для Мишеньки.
Она была миротворцем. Всю жизнь она сглаживала углы, уступала, лишь бы в семье был лад. Скандал казался ей чем-то физически отвратительным.
И она уступила и в этот раз.
Вечером привезли диван. Короткий, жесткий, обитый скользкой синтетической тканью. Его втиснули между холодильником и окном.
Нина Петровна расстилала постель. Простыня постоянно соскальзывала.
Из бывшей ее комнаты, теперь детской, доносился плач Миши и раздраженный голос Светы.
Она легла, но сон не шел. Яркий свет уличного фонаря бил прямо в глаза, а сбоку мерно гудел и вздрагивал старый холодильник.
Утром она проснулась разбитой.
Света уже хозяйничала на кухне, гремя кастрюлями.
— Нина Петровна, вы встали? Отлично, как раз Мишу покормлю, а вы пока кашу всем сварите. И побыстрее, а то Вадиму на работу скоро.
Света села за стол, который теперь стоял впритык к дивану Нины Петровны.
Она достала свой флакон духов и обильно пшикнула на шею. Тяжелый, приторный аромат мгновенно заполнил крошечное пространство.
Он смешался с запахом подгоревшего молока и кисловатым духом детских бутылочек.
Нина Петровна почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота.
— Светочка, может, не надо здесь… духами?
Света удивленно подняла бровь.
— Это почему? Раз мы тут живем, значит, это наш общий дом. Я тут такая же хозяйка.
Нина Петровна замерла. Квартира была ее. Она получила ее от родителей. Вадим здесь был только прописан.
Но она промолчала.
Страх конфликта был сильнее правды.
Она открыла форточку, впуская морозный воздух.
— Вы ребенка застудить хотите? — тут же отреагировала Света. — Закройте!
Нина Петровна послушно закрыла.
Дни слились в один кошмарный, душный ком.
Она жила на проходе. Она спала у холодильника. Она просыпалась от того, что Света спотыкалась о ее тапки, идя ночью за водой.
Ее шкаф остался в детской, и теперь, чтобы взять чистую кофту, ей приходилось просить у Светы разрешения войти.
— Можете войти, только не шумите, — цедила та, не отрываясь от телефона.
И Нина Петровна на цыпочках пробиралась к шкафу, чувствуя себя воровкой в собственном доме.
Она пыталась поговорить с сыном.
— Вадик, мне очень тяжело на кухне. Я совсем не сплю.
Вадим мялся.
— Мам, ну потерпи немного. Свете сейчас так тяжело, Миша капризный. Ты же должна войти в положение.
— Но это же моя квартира, Вадик…
— Вот именно, — тут же вмешалась Света, выходя из ванной. — Мы и рассчитывали на вашу помощь. Или вы не рады внуку? Хотите, чтобы мы на съемную уехали?
Она знала, куда бить. Вадим был ее единственным сыном.
— Нет, что ты, Светочка… Я рада…
Она снова отступила.
Ее личное пространство сжалось до размеров этого скользкого дивана.
Все ее вещи — книги, шкатулка с письмами, ее любимая ваза — все было вытеснено в коридор. Света настояла, чтобы «старая пыль» не стояла в детской.
Вадим, морщась, свалил все в углу, накрыв старой простыней. «Это временно, мам».
Этот холм вещей был похож на надгробие ее прошлой жизни.
Этот холм в коридоре стал следующим полем битвы.
Он стоял, накрытый простыней, и мешал. Он был немым укором.
Каждый раз, проходя мимо, Света демонстративно морщила нос.
— Тут дышать нечем. Пылесборник.
Нина Петровна, протиравшая пыль, замерла.
— Света, это не пылесборник. Это мои вещи.
— Это хлам, Нина Петровна, — отрезала Света, не отрываясь от телефона. — Хлам мешает проходу. Завтра же вынесу на лоджию.
— У нас нет балкона, только лоджия, и она не остеклена, — тихо возразила Нина Петровна.
— У нас будет. Мы с Вадимом решили остеклить. Будет где это барахло хранить.
Лоджия была единственным местом, кроме кухни, куда Нина Петровна могла выйти подышать.
Она снова попыталась воззвать к сыну. Она подкараулила его вечером у лифта, пока он курил.
— Вадик…
Он устало выдохнул дым.
— Мам, я прошу тебя, не начинай.
— Я не могу так жить. Я сплю у холодильника. Мои вещи лежат в коридоре, как мусор.
— Мам, Света нервничает. Из-за Миши. У нее гормоны. Ну что ты как маленькая?
Нина Петровна посмотрела на сына. Она видела, что он не просто устал. Он ее, Свету, боялся. Боялся ее криков, ее слез, ее внезапных обид.
— А я? — ее голос дрогнул. — Обо мне кто-нибудь подумает?
— А ты — мать. Ты сильная. Ты должна понимать.
Он потушил сигарету о стену и вошел в квартиру. «Понимать» означало «терпеть». «Сильная» означало «удобная».
Логика разбилась о стену эгоизма.
На следующий день Света привела подруг.
Две громко хохочущие женщины расположились прямо на диване Нины Петровны. На ее постели.
Они пили вино, и вся кухня наполнилась едким запахом дешевого сыра и еще чьих-то, чужих, резких духов.
— …а моя-то мне заявила, представляешь, что я ее кастрюли поцарапала! — вещала полная блондинка. — Я ей так и сказала: «МарияИвановна, не нравится — живите отдельно!» Надо их сразу на место ставить.
Света громко рассмеялась и многозначительно посмотрела на Нину Петровна, которая забилась в угол у плиты, пытаясь изобразить, что моет посуду.
— О, мне со свекровью повезло, — громко сказала Света. — Моя всё понимает. Золото, а не женщина.
Унижение было липким, как пролитое вино.
Нина Петровна молча сняла фартук, накинула старое пальто и вышла на улицу.
Она сидела на ледяной скамейке, пока дрожь в руках не унялась. Она чувствовала себя призраком.
Призраком в собственном доме. Ее доме. Она была единоличной владелицей по документам.
Света здесь даже прописана не была. Но какая разница, если ты боишься открыть рот?
Когда она вернулась, гости ушли. Кухня была прокурена. На ее подушке лежали крошки от печенья.
Света мыла бокалы.
— Я тут подумала, — сказала она бодро, не оборачиваясь. — Завтра мы этот ваш завал в коридоре разберем.
Сердце Нины Петровны ухнуло.
— Не надо. Я сама.
— Вы уже месяц «сами». Мне коляску ставить негде, я спотыкаюсь.
— Там… мои памятные вещи.
— Вот и отлично. Упакуем в мешки. Вадим отвезет к себе в гараж.
— У Вадима нет гаража.
— Будет. Мы всё решили.
Света говорила о вещах. Но Нина Петровна ясно слышала, что говорят о ней.
Она посмотрела на эту молодую, наглую женщину, которая методично, день за днем, вытесняла ее из собственной жизни.
— Света, не смей. Трогать. Мои. Вещи.
Она сказала это так тихо, что сама едва расслышала.
Но Света услышала. Она медленно повернулась. В ее глазах не было злости. Только холодное, изучающее любопытство.
— А то что, Нина Петровна?
Нина Петровна открыла рот.
Она хотела крикнуть. Хотела затопать ногами. Хотела сказать, что это ее дом, что она здесь хозяйка.
Но десятилетия привычки быть «миротворцем» сковали ее.
Она опустила глаза.
— Вот и договорились, — усмехнулась Света и отвернулась к раковине.
Узел затянулся.
Это случилось на следующий день.
Нина Петровна ходила в аптеку за лекарством для Миши. Ее не было от силы полчаса.
Когда она вошла в квартиру, ее встретил пустой коридор.
Холма, накрытого простыней, не было.
— Света?
Света вышла из кухни, вытирая руки. На ее лице была маска деловитой гордости.
— А, это вы. Ну вот, видите? Пять минут — и вся проблема решена.
— Где… где мои вещи?
— Да разобрала я этот хлам, — Света махнула рукой. — Книжки старые — вон, на лоджии, в коробке. А остальное…
Она кивнула на три черных мусорных мешка, стоявших у входной двери.
— …вот. Вадим придет — вынесет. Там все равно одна труха.
Нина Петровна медленно подошла к мешкам.
Воздух был пропитан запахом Светкиных духов. Они, казалось, въелись уже в сами стены.
Она потянула за край верхнего мешка.
Он с шуршанием открылся.
Сверху лежала ее старая бархатная шкатулка. Раскрытая. Из нее высыпались письма ее матери.
А рядом, прикрывая пачку пожелтевших фотографий, лежал… использованный подгузник.
Света сунула его туда, чтобы «место не пропадало».
Тошнота, которая преследовала Нину Петровну неделями, схлынула.
Запах духов, присыпки, кислого молока — все исчезло.
Она почувствовала только резкий, ледяной запах пустоты.
Она посмотрела на эту… гадость. На могиле ее прошлого. На письмах ее матери.
Она вдруг поняла, что все это время она боялась не скандала. Она боялась вот этого — увидеть правду.
Увидеть, что ее сын, ее Вадик, не просто слабак. Он — соучастник. Он позволил этому случиться.
Она медленно, очень медленно, выпрямилась.
— Что вы так смотрите? — начала Света, теряя уверенность. — Я же помочь хотела.
Нина Петровна посмотрела на нее. Не наглую невестку. А на чужую женщину.
Она посмотрела вглубь коридора, на Вадима. Он как раз вошел в квартиру и разувался, не видя ее лица.
— О, мам, привет. А Света тут, смотри, порядок навела. Молодец.
Он поднял глаза и увидел ее взгляд. И замолчал.
— Вадим, — сказала Нина Петровна.
Голос был не ее. Он был ровный, без эмоций. Глухой.
— Она выбросила фотографии твоей бабушки.
Вадим растерялся. Он посмотрел на мешки, на Свету.
— Свет… ну зачем ты… Мам, ну ладно, что ты…
Он сделал шаг к ней.
— Ну что ты как маленькая? Это же просто бумажки.
Бумажки.
Нина Петровна посмотрела на сына. На единственного сына, ради которого она всю жизнь сглаживала углы. Которому она отдала свою комнату. Который позволил спать ей у холодильника.
И который сейчас стоял и оправдывал осквернение ее памяти.
Она поняла. Мир, который она так боялась разрушить, уже был разрушен.
— Ясно, — сказала она.
Она повернулась.
— Вы куда? — нервно крикнула Света.
Нина Петровна молча прошла на кухню. Она взяла свой диванчик. И с силой толкнула его к выходу.
— Что вы делаете? — взвизгнула Света.
— Освобождаю свою кухню, — сказала Нина Петровна.
Она прошла в коридор. Взяла со вешалки старую сумку Вадима.
И вошла в свою комнату. В детскую.
Миша спал в кроватке.
— Не смейте! — зашипела Света, вбегая за ней. — Вы ребенка разбудите!
Нина Петровна подошла к шкафу. Открыла его. И начала вышвыривать оттуда Светкины платья и Вадикины рубашки.
Прямо на пол.
— Ах ты… — Света бросилась на нее, пытаясь выхватить вещи.
Нина Петровна оттолкнула ее. Не сильно. Но твердо.
— Вон, — сказала она, глядя не на Свету, а на сына, застывшего в дверях.
— Мам, ты с ума сошла? У тебя истерика? Тебе валерьянки дать?
— Собирайте вещи, — повторила Нина Петровна, швыряя в сумку детские ползунки.
— Мы никуда не пойдем! — закричала Света. — Это и мой дом! Вадим, скажи ей!
Вадим шагнул вперед.
— Мама, прекрати. Мы поговорим.
— Мы уже поговорили, — Нина Петровна достала из кармана телефон. — Это мой дом. Ты, Вадим, здесь прописан. А она — нет.
Она посмотрела на Свету с тем же холодным любопытством, с каким та смотрела на нее вчера.
— У вас есть пятнадцать минут, чтобы собрать самое необходимое и уйти.
— Ты нас выгоняешь? С внуком? На улицу?
— Я вызываю полицию, — сказала Нина Петровна, нажимая кнопку. — Статья сто тридцать девятая. Нарушение неприкосновенности жилища.
Вадим побледнел.
— Мама, не надо…
— Пятнадцать минут.
Сборы были быстрыми и безобразными.
Света металась по комнате, сбивчиво выкрикивая проклятия, запихивая в сумки памперсы и свои кофты.
Она рыдала. Это были злые, сухие рыдания.
Вадим стоял, прислонившись к косяку, его лицо было серым. Он молчал.
Когда Света, одевая плачущего Мишу, поравнялась с Ниной Петровной, она прошипела:
— Чтоб ты сдохла тут одна, ведьма.
Нина Петровна не ответила. Она просто держала входную дверь открытой.
Вадим последним тащил коляску. Он остановился в дверях.
— Мам… Ну как ты могла?
Нина Петровна посмотрела ему прямо в глаза.
— Уходи, Вадим.
Он отшатнулся от ее взгляда, будто от удара, и выкатил коляску на площадку.
Дверь захлопнулась. Лязгнул замок.
В квартире стало очень пусто.
Нина Петровна стояла в коридоре. Вокруг валялись вещи, которые не поместились в сумки. Пахло чужими духами.
Она подошла к черным мешкам.
Аккуратно, двумя пальцами, взяла грязный подгузник и отнесла его в мусорное ведро.
Потом достала свою бархатную шкатулку. Достала письма. И фотографии.
Она долго смотрела на молодое лицо своей матери, которое едва не отправилось на свалку.
Она прошла в свою комнату.
Запах присыпки и кислого молока был невыносим. Она распахнула окно.
Морозный, колкий воздух хлынул внутрь, выметая чужой дух.
Она нашла в глубине кухонного шкафа свою любимую кружку, которую Света брезгливо задвинула, и налила воды.
Она взяла губку и с яростью оттерла жирное пятно от детской бутылочки со стола. Она дышала хлоркой, и этот едкий, чистый запах был лучше любого парфюма.
Она перестелила детскую кроватку, собрав все постельное белье в узел.
Потом позвонила в службу утилизации.
— Добрый день. Мне нужно вывезти детскую кроватку. И диван. Да, кухонный.
Она собрала всю одежду, разбросанную по комнате, в те самые сумки, которые не забрал Вадим, и выставила их за дверь.
Она не стала возвращать свою кровать. Пока.
Она принесла из коридора свое старое кресло. Поставила его у окна.
Вечером зазвонил телефон.
— Мама, ты довольна? — кричал в трубку Вадим. — Мы у Светкиных родителей, в однушке! Тут тесно! Миша плачет!
Нина Петровна слушала.
— Куда нам теперь? Ты же мать!
— Ты тоже отец, Вадим, — ровно ответила она.
— Ты должна была войти в положение!
— Я входила. А теперь — нет.
— Но ты же сильная! Ты должна понимать!
Нина Петровна вздохнула. И впервые в жизни позволила себе не быть «миротворцем».
— Нет, Вадик. Я не сильная. Я просто… своя. А вы взрослые. Вы справитесь.
Она положила трубку.
Она сидела в своем кресле, в своей комнате. Вдыхала чистый морозный воздух.
Она не думала о свободе или новой жизни.
Она просто чувствовала, как под ее ладонями лежит твердая, знакомая ткань подлокотников.
И этого было достаточно.
Прошло три недели.
Первую неделю Нина Петровна занималась экзорцизмом.
Она вымыла всю квартиру с хлоркой, избавляясь от въевшегося запаха чужих духов и детской присыпки.
Она перестирала все шторы, которые, казалось, впитали в себя дым Вадикиных сигарет и запах Светкиных обедов.
Вызванные мастера вернули ее кровать из коридора в комнату. Она купила новое постельное белье.
Черные мусорные мешки были давно на свалке. А спасенные фотографии она отнесла в мастерскую, где их вставили в скромные, но строгие рамки.
Теперь они висели на стене.
Телефон звонил. Первые дни — часто, с надрывом. Вадим кричал, требовал, обвинял.
Потом звонки стали реже. Тон сменился на просящий, манипулятивный.
— Мам, у Миши температура. Света не справляется. Ты не могла бы приехать?
Нина Петровна смотрела в окно.
— Я могу дать тебе телефон хорошего платного педиатра.
— У нас нет денег!
— Тогда вызывайте участкового. Вы прикреплены к поликлинике по месту жительства Светы.
Он бросил трубку.
Она знала, что внук, скорее всего, не болен. Это была проверка. Попытка прощупать брешь в ее новой броне.
Она выдержала.
Квартира стала другой. Гудение холодильника больше не раздражало. Оно стало просто фоновым звуком ее жизни.
Она снова стала спать по ночам.
В тот вечер раздался звонок в дверь.
На пороге стоял Вадим. Один. Помятый, с темными кругами под глазами.
Он неловко переминался с ноги на ногу.
— Мам… пустишь?
Она молча отошла в сторону.
Он прошел на кухню. Сел за стол.
— У вас… чисто, — сказал он, обводя взглядом кухню, где больше не было скользкого дивана.
— Я убралась.
Он помолчал.
— Мам, я… Света… она просила извиниться. Она погорячилась. Ну, гормоны… ты же знаешь.
Он ждал. Ждал, что она сейчас скажет «конечно, сынок, я все понимаю».
Нина Петровна поставила перед ним кружку.
— Ясно. Что вам нужно, Вадим?
Он опешил от этого «Вадим».
— Мам, ну что ты… Мы у ее родителей, в однушке! Тесно! Она хочет, чтобы мы… ну… чтобы ты разрешила нам вернуться. Мы будем тихо. На кухне. Мы тот диванчик вернем…
Он не понимал. Он до сих пор ничего не понял.
Нина Петровна села напротив.
— Вадим. Твой дом — там, где твоя жена и твой сын. А это — мой дом.
— Но ты же…
— Я — бабушка. И я очень хочу видеть Мишу. Я могу приходить к вам. Или вы можете приходить в гости. По воскресеньям.
— В гости? — он смотрел на нее, как на чужую.
— Да. А сейчас, — она встала, — тебе пора.
Он встал, ошеломленный. Этот мягкий, безотказный «миротворец», его мать, только что выставила его за дверь.
Во второй раз. Но теперь — спокойно.
— Ты стала… другой, — пробормотал он уже в прихожей.
Нина Петровна посмотрела на него. На своего взрослого, тридцатилетнего сына, который все еще искал, на кого бы переложить ответственность за свою жизнь.
— Нет, Вадик. Я просто стала собой.
Она закрыла за ним дверь.
Она вернулась в свою комнату. Села в свое кресло. На стене висели фотографии. В комнате пахло ее старыми книгами и слабым ароматом лимона от полироли.
Это был ее мир. И она больше не собиралась ни с кем его делить.
