— Опять не хватает. Полторы тысячи.
Павел произнёс это ровным, почти безразличным голосом, глядя на несколько купюр, разложенных веером на кухонном столе. Поздний вечер обволакивал их маленькую кухню, единственный свет исходил от лампы под абажуром, выхватывая из полумрака его сосредоточенное лицо и растерянное лицо Инны. Она отвела взгляд от денег и уставилась на тёмное окно, в котором мутно отражалась их сцена.
— Может, я обсчиталась в магазине? — её голос прозвучал неуверенно, слишком тихо. Она и сама не верила в то, что говорила. — Или в аптеке сдачу неправильно дали…
— Ты не обсчитываешься, — так же спокойно отрезал Павел, не отрывая взгляда от стола. — И сдачу всегда пересчитываешь трижды. Это уже четвёртый раз за месяц, Инна. Сначала тысяча, потом пятьсот, теперь полторы. Мелочь, да? Незаметная. Как раз такая, чтобы можно было списать на забывчивость.
Инна молчала. Что она могла сказать? Что её младший брат, её Серёжка, которого она пустила в их дом после того, как его с вещами выставила за дверь жена, не мог взять чужого? Что он, тридцатилетний лбом, спящий на раскладушке в их гостиной, просто жертва обстоятельств? Эти слова застревали в горле, потому что с каждым днём верить в них становилось всё труднее.
Месяц. Всего месяц прошёл с того дня, как Сергей появился на их пороге — похудевший, с потухшим взглядом и одним чемоданом, в котором уместилась вся его неудавшаяся семейная жизнь. Он плакался на несправедливость, на стерву-жену, на подлого начальника, на весь мир, ополчившийся против него. Инна, ведомая родственным долгом и жалостью, распахнула перед ним двери. Павел промолчал, лишь плотно сжал губы. Он видел свояка насквозь, но спорить с женой не стал.
И вот теперь их квартира, их маленькая крепость, перестала быть их. Она пропиталась чужим присутствием. По утрам в ванной пахло его резким дезодорантом. На общей вешалке в прихожей висела его поношенная куртка, источавшая кислый запах чужого пота и табака. Вечерами из гостиной доносилось заунывное бормотание телевизора, под которое Сергей вёл свои бесконечные телефонные разговоры, полные жалоб и сетований. Он превратил их дом в филиал своего личного ада, в вязкое болото уныния, и они оба, Павел и Инна, медленно погружались в него. Он не просто жил у них. Он оккупировал их пространство, их покой, их мысли.
Павел аккуратно собрал купюры со стола и убрал их в свой бумажник. Он поднялся, подошёл к холодильнику и достал бутылку с холодной водой. Сделал несколько медленных глотков прямо из горла, глядя поверх бутылки на жену.
— Мы сделаем так, — сказал он, вытирая губы тыльной стороной ладони. Он не спрашивал, он ставил перед фактом. — Завтра я сниму с карты пять тысяч. Одной купюрой. Новой, хрустящей.
Он помолчал, давая Инне осознать его слова. Она смотрела на него широко открытыми глазами, в которых плескался страх. Страх не перед ним, а перед тем, что он собирался сделать.
Павел вернулся к столу. Вынул из бумажника ручку, щёлкнул ею. Достал оттуда же свежую, только что из банкомата, пятитысячную купюру. Он положил её на стол и придирчиво осмотрел. Затем, в уголке, возле водяных знаков, он поставил кончиком ручки маленькую, едва заметную точку. Он сделал это без злости, без азарта, с холодной методичностью хирурга, готовящегося к операции.
Он поднял купюру, показал ей эту крошечную метку.
— Последний шанс для него и для тебя — поверить в его святость.
С этими словами он прошёл в прихожую. Инна, как заворожённая, последовала за ним. Он взял свою рабочую куртку, висевшую на крючке, и небрежно сунул меченую купюру во внутренний нагрудный карман. Потом повесил куртку на место.
— Она будет лежать здесь. Прямо у входа. Больше мы к этой теме не возвращаемся. До завтрашнего вечера.
Он ушёл в спальню, оставив Инну одну стоять в полутёмном коридоре. Она смотрела на куртку мужа, и ей казалось, что из кармана, где лежала эта пятитысячная бумажка, исходит недобрый, мертвенный холод, который медленно расползался по всей их квартире.
Следующий день тянулся для Инны как резиновый. Каждый шорох в коридоре заставлял её вздрагивать. Взгляд против воли цеплялся за тёмное пятно мужниной куртки на вешалке. Этот обыденный предмет одежды превратился в саркофаг, внутри которого тикала бомба, отсчитывая последние часы их прежней жизни. Она старалась не думать, занимала себя бессмысленной уборкой, переставляла с места на место идеально чистые чашки, но мысль о меченой купюре сверлила мозг, как больной зуб. Вечером Сергей вернулся раньше обычного, весёлый, насвистывал какую-то мелодию. Он похлопал сестру по плечу, спросил, что на ужин, и скрылся в гостиной, включив на полную громкость телевизор. Инна смотрела ему вслед, и внутри всё сжалось от дурного предчувствия.
Звук ключа в замке, который раздался часом позже, прозвучал как выстрел. Инна, стоявшая у плиты, замерла с ложкой в руке. Павел вошёл. Он не поздоровался. Его лицо было непроницаемой маской усталости после рабочего дня. Он молча снял ботинки, прошёл мимо Инны к вешалке. Она не смела обернуться, но всем своим существом чувствовала, что происходит за её спиной. Она слышала шорох ткани, когда его рука скользнула во внутренний карман куртки. Наступила пауза, длившаяся не больше двух секунд, но показавшаяся ей вечностью. Затем он так же молча прошёл на кухню и остановился позади неё.
Она медленно обернулась. Он смотрел на неё в упор. Не зло, не с укором. Его взгляд был пуст. Это была пустота выжженной земли, на которой больше ничего не сможет вырасти. В этом взгляде она прочла приговор. Для своего брата. Для себя. Для остатков их семьи. Ни одного слова не было сказано. Он просто постоял так мгновение, а затем кивком головы указал в сторону гостиной. Иди за мной.
Они вошли в комнату, которую теперь занимал Сергей. Он сам куда-то вышел, может, в магазин за сигаретами. В воздухе стоял спертый запах чужой, неустроенной жизни. На стуле валялись его джинсы, на полу стояла грязная кружка. Павел не стал тратить время на осмотр. Он, не колеблясь, опустился на колени и заглянул под раскладушку, на которой спал брат. Оттуда он вытащил старый, потёртый чемодан с оторванной ручкой.
Инна стояла у дверного косяка, вцепившись в него пальцами так, что побелели костяшки. Она наблюдала за действиями мужа как за кадрами из чужого кино. Это не могло происходить с ней, в её доме. Павел положил чемодан на пол и без всякой спешки расстегнул молнию. Его движения были точными и экономными, как у человека, выполняющего неприятную, но необходимую работу. Он не рылся в вещах, не разбрасывал их. Он просто запустил руку под ворох мятых футболок и рубашек и извлёк со дна небольшой свёрток, завёрнутый в старую наволочку.
Он развернул его на полу. Первой на грязноватую ткань легла та самая пятитысячная купюра. Павел кончиком пальца указал Инне на крошечную чёрную точку в уголке. Затем его рука вернулась в свёрток и достала оттуда пару золотых серёжек с маленькими рубинами. Её серёжки. Подарок Павла на их первую годовщину. Она думала, что потеряла их месяц назад, когда убиралась в квартире. Она ещё корила себя за невнимательность. А следом за серьгами на наволочку легли мужские наручные часы на металлическом браслете. Часы отца Павла. Он почти не носил их, берёг как память, и хранил в ящике комода в их спальне.
Павел взял часы в руку. Металл холодно блеснул в свете люстры. Он не смотрел на Инну. Он просто держал их на раскрытой ладони, словно взвешивая всю тяжесть этого предательства. Он молча демонстрировал ей неопровержимые доказательства. И в этот самый момент, в абсолютной тишине комнаты, прерываемой лишь гудением телевизора, в замке входной двери отчётливо щёлкнул ключ. Сергей вернулся домой.
Сергей вошёл в гостиную, напевая себе под нос какую-то дурацкую мелодию из рекламы. В руке он держал пакет, в котором угадывалась бутылка пива. Он был расслаблен, доволен собой и миром, который, как ему казалось, снова начинал поворачиваться к нему лицом. Улыбка застыла на его губах, а потом медленно сползла, когда он увидел застывшие фигуры сестры и её мужа. Атмосфера в комнате была густой и тяжёлой, как неразбавленный сироп. Она давила на уши, заставляла сердце споткнуться и забиться чаще.
— А что… что случилось? Вы чего такие? — его голос прозвучал фальшиво-бодро, но в глазах уже плескалась тревога.
Его взгляд метнулся от неподвижного, как изваяние, Павла к Инне, стоявшей чуть поодаль, и только потом упал на пол. На раскрытый чемодан. На разворошенный свёрток. На вещи, лежащие на грязной наволочке. Его глаза расширились, когда он узнал часы, а потом серёжки. Паника, липкая и холодная, начала подниматься по пищеводу. Он сделал шаг назад, инстинктивно выставляя перед собой руки.
— Это не то, что вы подумали! Я… я просто… — он начал заикаться, его мозг лихорадочно искал правдоподобную ложь. — Я нашёл их, когда убирался! Думал, вы потеряли. Хотел сюрприз сделать, отдать вечером! А деньги… деньги я взаймы взял! Я бы вернул, Ин, честное слово! С первой же зарплаты!
Он врал. Врал нагло, бездарно, глядя на сестру молящими глазами щенка, которого застали за порчей хозяйских тапок. Он надеялся на её жалость, на ту самую сестринскую любовь, которая всегда прощала ему всё: мелкие долги, невыполненные обещания, юношеские проступки. Он не понимал, что этот колодец иссяк до самого дна. Каждая его лживая фраза была лопатой земли, засыпающей остатки её чувств.
Павел не шелохнулся. Он просто стоял, держа на ладони часы и серёжки, и смотрел на свояка. В его взгляде не было ярости, только холодное, бесстрастное презрение. Он был судьёй, уже вынесшим приговор и теперь наблюдающим за последними конвульсиями осуждённого.
А Инна… Инна смотрела на брата, на его бегающие глаза, на его жалкую, изворотливую позу, и чувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Что-то тёплое, родное, то, что связывало их с самого детства. Оно лопнуло с сухим треском, и на его месте разлилась обжигающая, чёрная пустота, которая тут же закипела яростью.
— Взаймы? — переспросила она. Её голос был тихим, но в нём звенел металл. — Ты называешь это «взаймы», когда тащишь деньги из моего кошелька, как последняя крыса? Когда шаришь по нашим ящикам? Сюрприз он готовил! Мы тебя в свой дом пустили, когда тебя собственная жена пинком под зад выгнала! Постелили на чистом, кормили из своей тарелки, слушали твоё бесконечное нытьё! А ты что?
Она сделала шаг к нему. Её лицо исказилось. Это было лицо чужой, злой женщины, которую Сергей никогда не видел.
— Ты ходил по нашему дому и прикидывал, что ещё можно спереть! Что ещё можно продать, чтобы купить себе пива и сигарет! Падальщик! Ты не брат мне! Ты глист, приживала, который жрёт и гадит там же, где его приютили!
Её голос срывался, набирая силу с каждым словом. Она выплёскивала всё: месяцы раздражения, горечь разочарования, стыд перед мужем, отвращение к собственной жалости. Сергей попятился, наткнулся спиной на стену. Он смотрел на неё с ужасом, не узнавая в этой фурии свою тихую, добрую сестру.
— Мы тебя приютили, крыса, а ты у нас деньги таскал? Выметайся из моей квартиры, пока мой муж тебя с балкона не выкинул!
Последняя фраза прозвучала оглушительным криком, ударив по стенам. Сергей вздрогнул и посмотрел на Павла. Тот всё так же молча стоял на месте. Но теперь в его глазах появилось что-то новое. Обещание. Он медленно сжал пальцы, и часы его отца исчезли в кулаке. Он был готов исполнить приговор.
Крик Инны повис в воздухе и тут же разбился о звенящую пустоту, которая наступила после. Она тяжело дышала, грудь вздымалась, а глаза, полные выжженной дотла ярости, не отрывались от съёжившейся у стены фигуры брата. Сергей молчал, раздавленный, поняв, что никакая ложь его уже не спасёт. Он перевёл затравленный взгляд на Павла, ожидая удара, крика, чего угодно, что могло бы разрядить эту невыносимую, наэлектризованную тишину.
Но Павел не закричал. Он дождался, пока стихнет прерывистое дыхание жены, и сделал один-единственный шаг вперёд. Этот шаг прозвучал в комнате как удар молота.
— Она сказала тебе убираться, — произнёс он ровным, безэмоциональным голосом. Это не было угрозой или упрёком. Это был факт. Констатация неизбежного.
Сергей вздрогнул и инстинктивно повернулся к сестре, цепляясь за последнюю призрачную надежду.
— Инна… Инусь, ну прости… Я не хотел…
Павел не дал ему договорить. Он преодолел оставшееся расстояние в два широких шага и без замаха, без лишнего движения схватил свояка за воротник его засаленной футболки. Хватка была железной, как тиски. Сергей пискнул, когда его оторвало от стены. Он не сопротивлялся. Вся его напускная бравада, всё его жалкое позёрство испарились, оставив лишь дрожащее от страха тело. Павел не бил его. Он просто тащил. Тащил по коридору, как мешок с мусором, волоча его ноги в одних носках по гладкому ламинату.
Инна осталась стоять в гостиной, наблюдая за этой сценой с отстранённым спокойствием. Она не чувствовала ни жалости, ни злорадства. Только пустоту. Огромную, чистую, освобождающую пустоту.
Распахнулась входная дверь. С непреодолимой силой Павел вытолкал Сергея на лестничную клетку. Тот споткнулся о порог и неуклюже повалился на грязный кафельный пол. Павел, не глядя на него, вернулся в квартиру. Он сгрёб в охапку куртку Сергея с вешалки, подхватил его стоптанные кроссовки. Вышел на площадку и швырнул всё это на скулящего свояка. Затем вернулся в гостиную, схватил чемодан, вынес его и с грохотом бросил рядом. Чемодан ударился о перила, распахнулся, и жалкие пожитки Сергея вывалились на пол.
Несколько дверей на площадке приоткрылись. Показались любопытные лица соседей. Павел заметил их. Он не стал прятаться или оправдываться. Наоборот, он распахнул дверь шире и, обведя взглядом выглядывающие головы, проревел на весь подъезд голосом, полным холодного, звенящего гнева:
— Смотрите все! Вор! Я его в дом пустил, а он мою семью обворовывал!
Он не стал дожидаться реакции. Вернулся в квартиру и захлопнул за собой дверь. Повернул ключ в замке, потом ещё раз. Второй щелчок прозвучал как точка, поставленная в конце длинной и грязной истории.
В квартире стало тихо. Но это была уже другая тишина. Не давящая, а чистая, прозрачная, как воздух после грозы. Павел прошёл на кухню, налил себе стакан воды и выпил залпом. Инна медленно подошла к нему. Они не смотрели друг на друга. Спустя несколько минут тишину пронзил резкий, настойчивый звонок мобильного телефона Инны. На экране высветилось «Мама».
Она приняла вызов и молча поднесла телефон к уху. С той стороны на неё тут же обрушился поток причитаний и обвинений. Мать, уже обработанная слезливой версией любимого сына, не выбирала выражений. Она кричала о том, что они звери, что выкинули родного человека на улицу, как собаку, что у него и так жизнь не сложилась, а они его добили. Инна слушала этот поток слов, и её лицо становилось всё более каменистым. Она дождалась, когда мать на секунду замолчит, чтобы набрать воздуха, и произнесла в трубку четыре слова. Спокойно, отчётливо, без малейшей дрожи в голосе.
— У меня больше нет брата.
Она сделала паузу, слушая новый взрыв возмущения на том конце провода. Потом добавила, отчеканивая каждое слово:
— И родителей, значит, тоже.
И нажала на кнопку отбоя. Она положила телефон на стол экраном вниз. Павел подошёл и молча накрыл её руку своей. Они стояли так посреди своей очищенной от скверны кухни, и оба понимали, что сегодня они потеряли семью, чтобы наконец спасти свою собственную…
