Монотонный бубнеж телевизора из гостиной действовал как китайская пытка водой — капля за каплей, час за часом, тридцать лет подряд.
Надежда стояла у кухонного стола, методично нарезая вареную морковь для салата. Оранжевые кубики падали в эмалированную миску с глухим, безнадежным звуком. Двадцать девятое декабря.
День, когда по неписаному семейному уставу начинался великий кухонный марафон, финишной чертой которого неизменно становилась гора грязной посуды первого января и храп мужа под «Голубой огонек».
— Надька! — требовательный голос Валеры перекрыл рекламу майонеза. — Ты там уснула, что ли? Где пульт? Я его на диван клал, а теперь нету. Опять ты со своей уборкой лезешь? Вечно всё рассуешь так, что с собаками не найдешь, хозяйка, блин.
Надежда не ответила. Она знала этот сценарий наизусть: промолчишь — крикнет громче, ответишь — начнется лекция о её «куриной памяти» и о том, что в пятьдесят пять пора бы уже знать свое место. Она выбрала третий путь — просто продолжила резать, сжав рукоятку ножа чуть сильнее обычного.
У неё были густые, еще не до конца поседевшие волосы, которые она по привычке стягивала в тугой, неудобный пучок — чтобы не мешали «обслуживать».
У неё было высшее экономическое образование, должность главного бухгалтера крупного завода, которую Валера пренебрежительно называл «твоей бумажной возней». И у неё было терпение. Бетонное, монументальное терпение, наработанное годами, как мозоль, которая уже давно потеряла чувствительность.
Валера появился в дверном проеме кухни, заслоняя собой свет из коридора. В застиранной майке, обтягивающей внушительный живот, и в вытянутых на коленях штанах он выглядел как памятник домашней лени. Он тяжело оперся плечом о косяк, скрестив руки на груди, и окинул взглядом поле битвы: горы овощей, банки с горошком, ссутулившуюся спину жены.
— Ты чего кислая такая? Праздник на носу, люди радуются, а у тебя лицо, будто я тебя на собственные похороны зову.
— Я устала, Валера. Конец года, годовые отчеты, налоговая, — ровно ответила Надежда, не поднимая глаз от разделочной доски.
— Отчеты у неё. У всех отчеты. Я вот сутки в охране отпахал, шлагбаум открывал-закрывал, и ничего, бодрячком. А ты сидишь в кабинете с кондиционером, чаи гоняешь, и устала. Майонез купила тот, который я говорил? С перепелиным яйцом?
— Купила. В холодильнике, на нижней полке.
Валера прошел вглубь кухни, по-хозяйски пнув табурет, преграждавший ему путь к окну. Там, на узком подоконнике, ютился единственный предмет роскоши, который Надежда отвоевала для себя — старинное трельяжное зеркало в латунной раме, доставшееся от бабушки. Когда-то она мечтала сделать здесь свой будур, наносить крем по утрам, глядя на рассвет. Теперь поверхность столика была оккупирована его вещами: пачки дешевых сигарет, отвертки, моток синей изоленты, какие-то промасленные гайки, которые он принес из гаража год назад и забыл.
— Слушай, — он потянулся за газетой, лежавшей на зеркале, и неловким движением смахнул на пол маленькую стеклянную баночку.
Звон разбитого стекла прозвучал неестественно громко. Это был её ночной крем. Дорогой, французский, купленный с премии тайком от мужа, потому что он бы не одобрил такую трату «на ерунду». Валера даже не посмотрел вниз. Он просто наступил тапком в белую ароматную субстанцию, размазывая её по старой плитке, смешивая с кухонной пылью и грязью.
— Ты мне рубашку погладила синюю? Мы завтра с мужиками в гаражах собираемся, старый год провожать.
Надежда замерла. Она смотрела на белое, грязное пятно на полу. Сладковатый, изысканный аромат крема боролся с тяжелым запахом жареного лука и проигрывал. Внутри грудной клетки стало тесно, будто легкие вдруг отказались принимать воздух.
— Я не гладила, — сказала она тихо, и собственный голос показался ей чужим.
— В смысле? — Валера искренне удивился, отрываясь от газеты. — Я же вчера сказал. Надь, ты совсем, что ли? Склероз замучил? Я что, в мятом пойду? Как босяк перед пацанами?
— Погладь сам. Утюг в шкафу, доска за дверью. У тебя есть руки.
Он хмыкнул, подойдя ближе. От него пахло несвежим потом и табаком — запахом, который пропитал её жизнь, как плесень.
— Ты давай не начинай тут свои феминистские штучки. Сама погладишь, не переломишься. И это… — он небрежно кивнул на гору овощей. — Холодца свари побольше. Серега с женой зайдет, он любит, чтоб с горчицей.
— Я не буду варить холодец, Валера.
— Чего?
— Я не буду варить холодец. И салаты эти я дорезать не буду. И рубашку гладить не буду.
Она положила нож. Металлический стук о дерево прозвучал как выстрел стартового пистолета, но не для бега, а для остановки. Валера смотрел на неё, выпучив глаза, словно у привычного кухонного комбайна вдруг вырос интеллект, и он отказался работать.
— Ты заболела? Или климакс в голову ударил? Какой Новый год без холодца? Ты еще скажи — без водки! Баба должна создавать уют, а не характер показывать на старости лет. Ты на кого похожа, посмотри на себя! Вся серая, как моль в обмороке. Кому ты нужна такая, кроме меня?
Эта фраза. Она слышала её сотни раз. Как мантру. Как заклинание, удерживающее её в этом душном круге обязательств и унижений.
Но сегодня, глядя на раздавленный, уничтоженный крем на полу, она вдруг поняла страшную вещь: она действительно не нужна. Она не нужна себе. Той Надежде, которая когда-то знала наизусть стихи Ахматовой, любила джаз и мечтала увидеть Босфор.
Она вытерла руки о передник, медленно развязала завязки на талии и бросила ткань на стол, прямо поверх нарезанной моркови. Оранжевые кубики рассыпались, как её прошлая жизнь.
— Ты прав, Валера. Уют — это важно.
Она вышла из кухни, оставив его с открытым ртом посреди недорезанных овощей. В спальне руки сами потянулись к ноутбуку. Сайт горящих туров мигал яркими баннерами, обещая рай, в который она никогда не верила. «Анталья. Вылет завтра утром. 5 звезд. Ультра все включено. Осталось 2 места».
Деньги, отложенные на ремонт балкона — того самого, который Валера клятвенно обещал застеклить последние пять лет, но «руки не доходили», — списались с карты за одну секунду. Смс-уведомление банка прозвучало как первый аккорд свободы.
Когда она вышла в коридор с чемоданом, Валера стоял в дверях кухни, жуя кусок колбасы прямо от палки.
— Ты куда намылилась? К маме, что ли, жаловаться побежала? Ну и вали, попугай старуху. К вечеру вернешься, жрать-то захочешь, да и совести у тебя хватит мужа голодным не оставить.
— Нет, Валера. Я уезжаю отдыхать. В Турцию. Одна.
— В Турцию? — он поперхнулся, закашлявшись. — Ты сдурела? Там же… там турки! И зима! И вообще, а кто на стол накрывать будет? А гости? А холодец?!
— Инструкция к пельменям на пачке. Кнопка на стиральной машине справа, порошок в левом отсеке. С наступающим тебя, Валера.
Дверь захлопнулась, с лязгом отсекая запах перегара, лука и безысходности. На лестничной клетке было холодно, темно, но этот воздух хотелось пить большими глотками.
Самолет оторвался от земли, и Надежду вдавило в кресло перегрузкой. Впервые за тридцать лет она летела куда-то не «ради оздоровления детей», не «в дешевый санаторий по профсоюзной путевке», а просто так.
Для себя. Телефон в кармане вибрировал, не переставая, словно в припадке. Валера не сдавался. Сообщения сыпались одно за другим, меняя тональность от гнева до паники:
«Ты вернись, дура старая, людей насмешишь!»
«Я матери позвоню, скажу, что ты свихнулась!»
«Где мои парадные носки?!»
«Надька, не позорь меня перед мужиками, вернись, я прощу!»
Она смотрела на экран, и странное дело — привычного липкого страха «что скажет муж» не было. Было брезгливое удивление. Как будто она рассматривала под микроскопом насекомое, которое долгое время по ошибке принимала за главу семьи. Она нажала кнопку выключения и бросила телефон в сумку.
Анталья встретила её штормом. Море было свинцовым, злым, ветер гнул пальмы к земле. Дождь хлестал по стеклам такси. Но эта погода идеально совпадала с тем, что творилось у Надежды внутри. Хаос. Буря. Очищение.
Отель, огромный бетонный корабль, казался полупустым. Зимний сезон — время тишины. Надежда Павловна, по старой привычке вжав голову в плечи и ожидая окрика, подошла к стойке регистрации. Она все еще ждала, что сейчас строгий администратор скажет ей: «Куда вы лезете, женщина? Ваше место у плиты, ваш борщ убегает».
Но молодой турок с идеально уложенными темными волосами широко улыбнулся:
— Мерхаба! Добро пожаловать, мадам Надежда. У вас прекрасный выбор. Мы сделали вам апгрейд номера как комплимент от отеля. Вид на море, как вы и мечтали, только сегодня море немного сердится.
В номере было стерильно чисто. Никаких разбросанных носков под кроватью. Никаких жирных пятен на зеркале. Никакого чужого храпа. Огромная кровать, застеленная хрустящим белоснежным бельем, казалась бесконечной снежной равниной.
Надежда села на самый край и вдруг заплакала. Не от горя. От облегчения. От того, как, оказывается, мало нужно было для счастья — просто чистота, тишина и право принадлежать самой себе.
Первые два дня ломка была страшной. Тело, привыкшее к вечному служению, бунтовало. Утром она просыпалась в семь без будильника и дергалась бежать на кухню.
Руки рефлекторно искали нож и сковородку. Мозг лихорадочно соображал: «Валера проснется, надо чай заварить, крепкий, с двумя ложками сахара, иначе будет ворчать». Потом приходило медленное, тягучее осознание: Валеры нет. Есть только шум прибоя за закрытым окном и дождь.
В ресторане к ней подошел официант. Не юный мальчик, а солидный мужчина с благородной сединой в висках.
— Мадам желает вина? — спросил он на хорошем русском.
— Я… я не пью с утра, — пробормотала она, краснея и одергивая рукав кофты. Валера всегда вбивал ей в голову, что «пьющая баба — это позор семьи», хотя сам начинал свой пивной марафон еще до обеда.
— В отпуске времени не существует, мадам. Есть только момент и удовольствие. Попробуйте это белое, местное. Оно холодное и свежее, как ветер с гор.
Она нерешительно взяла бокал. Холодное стекло обожгло пальцы. Первый глоток показался кислым, как её чувство вины. Второй — сладким, как запретный плод. Третий принес спокойствие.
На третий день шторм утих, и выглянуло робкое зимнее солнце. На террасе у бассейна она познакомилась с Ириной из Воронежа. Ирине было за шестьдесят, она носила ярко-красную помаду, крупные украшения и громко смеялась, запрокидывая голову, не стесняясь морщин на шее.
— Развелась? — спросила Ирина, щедро намазывая тост джемом. — Ну и правильно. Лучше поздно, чем в гробу. Я своего благоверного выгнала двадцать лет назад. Он мне заявил, что я суп пересолила, представляешь? Я ему кастрюлю на голову надела — фигурально, конечно — и сказала: «Вон из моей кухни».
— Но ведь семья… — неуверенно начала Надежда, крутя в руках чашку. — Тридцать лет все-таки. Привычка. Родной человек, вроде как.
— Привычка — это зубы чистить по утрам, — отрезала Ирина, глядя на неё пронзительным взглядом. — А жить с мудаком, который тебя за прислугу держит, — это мазохизм, деточка. Ты себя в зеркало видела? У тебя глаза красивые, глубокие, цвета мокрого асфальта. А ты их в пол прячешь, как нашкодившая школьница. Выпрями спину, ты не вешалка для чужих комплексов.
Вечером в лобби играла живая музыка. Надежда надела темно-синее бархатное платье, которое купила пять лет назад на свой юбилей, но так и не надела, потому что Валера тогда скривился и сказал: «Куда вырядилась, как пугало огородное? Ты мать, будь скромнее».
Она подошла к огромному зеркалу в холле. Из стекла на неё смотрела не «Надька-подай-принеси», а статная, полноватая, но красивая женщина с высокой прической.
К ней подошел тот самый официант, который приносил вино.
— Вы позволите? — он галантно протянул руку.
Она танцевала. Неуклюже, сбиваясь с ритма, забыв все движения, наступая ему на ноги, но он держал её крепко и бережно, как драгоценную хрустальную вазу, которую боятся разбить.
— Вы очень напряжены, — тихо сказал он ей на ухо. — Отпустите контроль. Земля не рухнет, если вы расслабитесь на пять минут. Мир продолжит вращаться без вашего участия.
И она отпустила. Выдохнула тот тяжелый, ледяной ком, который стоял в груди тридцать лет.
На пятый день она включила телефон. Сразу посыпались уведомления. 48 пропущенных от Валеры. 15 от сына Артема. Она глубоко вздохнула и набрала сына.
— Мам, ты где?! Отец с ума сходит! — закричал Артем в трубку, едва она поздоровалась. — У него давление двести! Он есть не может! В квартире срач, посуда не мыта! Ты когда вернешься? Ты о чем думала вообще?
Надежда слушала крик родного сына и понимала, что вырастила копию отца. Но сейчас она не чувствовала вины.
— Артем, послушай меня, — перебила она его спокойным, твердым голосом, которого он никогда раньше не слышал. — Отцу пятьдесят семь лет. Он дееспособный мужчина. У него есть руки, ноги и доступ к доставке еды.
— Мам, ты что, выпила? Ты какая-то странная. Это секта?
— Я трезвая, сынок. Впервые за всю жизнь я абсолютно трезвая. Я тридцать лет обслуживала вас обоих. Я забыла, когда покупала себе новые туфли, чтобы купить тебе приставку или отцу запчасти. Я больше не хочу быть функцией. Я человек, Артем. И если тебе нужна домработница — найми её. А если тебе нужна мать — научись со мной разговаривать уважительно.
В трубке повисла долгая, звенящая тишина. Сын молчал. Видимо, переваривал тот факт, что у мамы, оказывается, есть голос.
— Я вернусь через два дня, — сказала она мягче. — Но все будет по-другому.
Она нажала «отбой» и пошла к морю. Села на холодную гальку и смотрела, как волны лижут берег. Она вспомнила, как Валера однажды, лет десять назад, швырнул в неё тарелкой с супом, потому что он был недостаточно горячим. Она тогда молча вытерла пол, постирала шторы и извинилась. Извинилась за то, что он её унизил.
Эта мысль пронзила её острой, ясной болью. Не жалостью к себе, а злостью. Здоровой, правильной злостью. Как она могла? Как она позволила превратить себя в бессловесный персонал?
— На новый год я первый раз за 55 лет уехала отдыхать одна в Турцию, — прошептала она морю, пробуя слова на вкус. — И прежняя Надя здесь и останется. Утонет.
Седьмое января. Самолет приземлился в серой, заснеженной Москве. Контраст был физически болезненным, словно с цветной картинки переключили на черно-белую хронику. Вместо бирюзы и зелени — грязный снег, реагенты и низкое свинцовое небо.
Ключ повернулся в замке с трудом, словно квартира сопротивлялась её возвращению. Дверь открылась, и Надежду ударила в лицо волна спертого, тяжелого воздуха. Запах прокисшего мусора, застарелого перегара, немытого тела и какой-то безнадежной, липкой тоски.
В коридоре валялись зимние ботинки Валеры — один у порога, другой у вешалки, словно он выпрыгивал из них на ходу. Куртка валялась комом на полу. Из кухни тянуло гарью и чем-то кислым.
Валера сидел в гостиной перед телевизором, в той же позе, что и неделю назад. На той же майке теперь красовалось свежее багровое пятно от кетчупа или борща. Вокруг дивана выросла крепостная стена из пустых пивных бутылок и жирных коробок из-под пиццы.
Услышав шаги, он даже не обернулся сразу. Лишь когда Надежда вошла в комнату, не снимая пальто, и встала перед экраном, перекрывая ему обзор, он поднял мутный, тяжелый взгляд.
— О, явилась не запылилась. Султанша наша. Ну что, нагулялась? — его голос был хриплым и злым, пропитанным обидой вселенского масштаба. — Жрать есть чё? Я тут неделю на сухом пайке, пельменями давился. Ты хоть представляешь, что я пережил? У меня сердце кололо! Я думал, скорую вызывать! А она там хвостом вертит!
Надежда молчала. Она смотрела на него сверху вниз и видела не грозного мужа, которого боялась тридцать лет. Она видела большого, капризного, распущенного ребенка. Паразита, который присосался к её жизни и считал, что это его законное право — пить её кровь.
— Ты чего молчишь? Язык проглотила или турецкий выучила? — Валера попытался встать, чтобы добавить веса своим словам, но его качнуло, и он грузно плюхнулся обратно на продавленный диван. — Давай, иди на кухню, там посуды гора до потолка. И борща свари, нормального, нашего, с чесночком. А то от этой твоей пиццы у меня изжога дикая.
Он был уверен. Он был абсолютно, непоколебимо, железобетонно уверен, что сейчас она снимет пальто, покорно наденет старый халат, повяжет фартук и встанет к мартену. Заглаживать вину. Замаливать грех свободы.
Надежда медленно сняла кожаные перчатки, разглаживая каждый палец.
— Валера, — её голос звучал тихо, но в этой затхлой комнате он срезонировал, как удар гонга. — Посуду ты помоешь сам.
— Чего?! — он вытаращил глаза, не веря своим ушам.
— И квартиру уберешь сам. Весь этот свинарник.
— Ты… ты совсем там на солнце перегрелась? Голову напекло? Я мужик! Я добытчик! Мое дело — мамонта приносить, а твое — очаг хранить и уют обеспечивать! Ты забыла, кто в доме хозяин?
— Добытчик? — Надежда усмехнулась, и эта улыбка была страшнее крика. — Валера, давай посчитаем. Ты зарабатываешь тридцать тысяч рублей охранником сутки через трое.
Я — восемьдесят пять. Квартплату плачу я. Продукты покупаю я. Ремонт мы делали на мою премию. Дача куплена на наследство моей бабушки. Ты — не добытчик, Валера. Ты — балласт. Ты — чемодан без ручки, который я тащила тридцать лет, боясь, что люди скажут.
Лицо Валеры налилось густой, нездоровой кровью. Вены на шее вздулись.
— Да как ты смеешь?! Да кому ты нужна, старуха! Да я тебя из жалости терпел! Да если бы не я, ты бы сгнила в одиночестве! Я твой муж, я имею право…
Он вскочил, резво для своего состояния, и замахнулся рукой — привычный жест, которым он раньше всегда ставил точку в спорах, заставляя её сжаться в комок. Но Надежда не сжалась. Она даже не моргнула. Она смотрела ему прямо в глаза — холодным, тяжелым взглядом человека, который уже перешел черту.
— Ударь, — сказала она очень спокойно. — Давай. И я вызову полицию. И сниму побои. И посажу тебя. Ты думаешь, я та же Надя, которая боялась, что соседи услышат? Нет, Валера. Та Надя умерла в Анталье, когда смотрела на шторм. А новая Надя тебя не боится. И терпеть больше не будет.
Его рука повисла в воздухе. Он растерянно моргнул. Весь его гонор, вся его дутая «мужская власть» держались исключительно на её страхе. Страх исчез — и власть испарилась, как дым. Он вдруг стал маленьким, жалким стариком в грязной майке.
Надежда прошла в спальню. Достала с антресолей большие клетчатые сумки челноков, которые обычно использовали для перевозки вещей на дачу. Открыла шкаф, где его вещи занимали три полки из четырех.
— Ты че делаешь? — Валера поплелся за ней, уже без агрессии, а с испуганным непониманием. — Надь, ну ты че начинаешь? Ну погорячился я. Ну с кем не бывает? Ну прости. Хочешь, я сам мусор вынесу? Прямо щас?
Она молча, методично сбрасывала его вещи в сумки. Растянутые свитера. Джинсы. Носки без пар. Рыболовные снасти, которые он не доставал годами.
— Надя! Перестань! Это же наш дом! Мы же семья! Тридцать лет коту под хвост? Одумайся!
— Это мой дом, Валера. Квартира досталась мне от родителей, документы на мне. Ты здесь даже не прописан. А тридцать лет… — она на секунду замерла, держа в руках его любимую кружку с надписью «Big Boss», которую он оставил на тумбочке. — Тридцать лет я думала, что это любовь и терпение. А это было добровольное рабство.
Она подошла к окну. На подоконнике, среди завалов его инструментов и хлама, стоял её фикус. Единственное живое существо, которое она просила поливать.
Он засох. Листья пожелтели, скрутились в сухие трубочки и осыпались на пол. Он даже стакан воды ему не налил. Ни разу за неделю. Ему было плевать на всё, что дорого ей.
Это стало последней точкой, финальным аккордом.
Надежда взяла кружку «Boss», подошла к сумке и бросила её внутрь. Посуда с глухим стуком ударилась о дно, но не разбилась.
— Собирайся, Валера. У тебя час. Такси до твоей мамы я уже вызвала. Ключи положишь на тумбочку. Если через час ты будешь здесь, я вызову наряд полиции и скажу, что в моей квартире посторонний.
Эпилог
Прошел месяц.
В квартире Надежды пахло не гарью и лекарствами, а свежей краской, новой мебелью и корицей.
Валера съехал к своей матери, хотя сопротивлялся долго. Первую неделю он звонил каждый день, устраивал концерты под дверью. Угрожал, умолял, плакал, обещал закодироваться, обещал носить её на руках и каждый день мыть полы. Надежда поменяла замки и заблокировала его номера. Без истерик. Без эмоций.
Она не испытывала к нему ненависти. Только глубокое, спокойное равнодушие. Как к старому, сломанному дивану, который долго мозолил глаза, занимал место, и который наконец-то вынесли на помойку, освободив пространство для жизни.
На кухне больше не было завалов и липких пятен. На подоконнике, очищенном от хлама и мужских инструментов, стояли три новых горшка с цветущими орхидеями. Солнце играло на идеально чистом, отмытом до блеска бабушкином зеркале, в котором теперь отражалось небо, а не грязная посуда.
Надежда сидела за столом, пила кофе и смотрела на экран ноутбука. Она записалась на онлайн-курсы турецкого языка.
— Мерхаба, — произнесла она вслух, пробуя незнакомое слово на вкус. Оно было сладким, как медовая пахлава.
Звонок в дверь заставил её вздрогнуть. Старая привычка бояться звонков еще жила где-то глубоко, но уже слабела. Неужели Валера снова пришел?
Она посмотрела в глазок. За дверью стоял курьер в желтой форме с огромной коробкой.
Надежда открыла, накинув на плечи красивый шелковый халат.
— Доставка для Надежды Павловны. Распишитесь.
— От кого?
— Не указано. Просто открытка внутри.
Она занесла тяжелую коробку в кухню, разрезала скотч. Внутри блестела хромом новая, дорогая капсульная кофемашина — мечта, на которую она всегда жалела денег. Сверху лежал белый конверт.
Надежда развернула его. Почерк был знакомым, размашистым.
«Мам. Прости за тот звонок. Ты была права. Я хочу, чтобы твое утро начиналось с удовольствия, а не с обязанности. Люблю. Артем».
Она провела пальцем по буквам. Сын. Тот самый сын, который кричал в трубку, защищая отца. Видимо, тот жесткий разговор стал для него холодным душем. Или он просто приехал к отцу, увидел его вечные жалобы и понял, что мать жила в аду. Он сделал свой выбор.
Вечер мягко опускался на заснеженный город. Надежда подошла к окну с чашкой ароматного кофе. Где-то там, в гаражах или на кухне у свекрови, наверняка сидел Валера и жаловался собутыльникам на «стерву-жену», которая выгнала его, честного трудягу, на старости лет. Пусть жалуется. Это теперь его история, его сценарий.
А её книга жизни только начиналась, и в ней были совершенно чистые, белые страницы.
Она взяла телефон и быстро набрала сообщение Ирине из Воронежа:
«Ира, ты говорила про Египет в мае. Я в деле. Паспорт готов, чемодан тоже, а настроение — боевое».
Она выключила основной свет на кухне, оставив только уютную подсветку. Темнота была доброй, обволакивающей. Никто не храпел в соседней комнате, сотрясая стены. Никто не требовал пульт или еду. Никто не указывал ей, как жить и сколько соли класть в суп.
Впервые за 55 лет Надежда Павловна была дома не одна. Она была с самым главным человеком в своей жизни — с собой.
