— Ну что, мои хорошие, наигрались у бабушки? — Анна с натянутой улыбкой встречала Мишу и Соню у калитки дома Клавдии Петровны. Сергей, уже вышедший из машины, торопливо чмокнул мать в щеку и помахал детям, всем своим видом показывая, что его миссия по «сплавлению» отпрысков на несколько часов успешно завершена и теперь его ждут диван и пульт.
Клавдия Петровна, сухопарая, с вечно поджатыми губами женщина, проводила внуков до машины равнодушным взглядом. Не было в нем ни тепла, ни сожаления о расставании. Просто констатация факта – смена караула. Анна давно привыкла к этой манере свекрови, но каждый раз внутри что-то неприятно сжималось.
Дети молча уселись на заднее сиденье. Обычно щебечущие, наперебой рассказывающие о своих приключениях, сегодня они были тихими и какими-то… пришибленными. Анна поймала взгляд Миши в зеркало заднего вида – он быстро отвел глаза. Тревожный звоночек прозвенел в её душе, но она списала это на усталость после активного дня.
Уже дома, когда Сергей, буркнув что-то про срочные дела в интернете, скрылся в комнате, Анна помогала Мише переодеться в пижаму. Мальчик морщился, когда она дотрагивалась до его левой руки.
— Что такое, сынок? Больно? — Анна осторожно взяла его ручку. На предплечье, чуть выше локтя, багровел свежий, продолговатый синяк. Такой след мог оставить только ремень или что-то очень похожее. Сердце Анны ухнуло вниз. — Мишенька, откуда это? Ты упал?
Мальчик снова отвел взгляд, закусил губу. Его плечи чуть дрогнули.
— Нет, мам… это… это бабушка.
— Бабушка? — Анна старалась говорить спокойно, но голос предательски дрогнул. — За что, милый?
Соня, уже лежавшая в своей кроватке, приподнялась на локте. Её глазенки были широко раскрыты.
— Он чашку разбил, мамочка, — прошептала девочка. — Бабушкину любимую, с цветочками. Она так кричала… а потом взяла папин старый ремень, который у неё в шкафу висит, и Мишу… Мишу ударила.
Миша всхлипнул, но тут же сжал кулачки, пытаясь быть мужчиной.
— Я нечаянно, мам… Я просто попить хотел, а она… она сказала, что я неумёха и что таким, как я, только ремня и не хватает, чтобы мозги на место встали.
Анна притянула сына к себе, гладя по голове. Внутри у неё всё кипело от ярости и обиды. Как она могла не замечать этого раньше? Эти периодические «капризы» детей после визитов к свекрови, их нежелание ехать к ней снова… Она всё списывала на детские причуды, на усталость. А оказалось…
— А Сонечку бабушка била? — тихо спросила Анна, глядя на дочь. Соня покачала головой, но потом добавила ещё тише:
— Меня нет. Но она на меня тоже кричит. И по попе шлепает, если я игрушки не убираю быстро. Говорит, что мы невоспитанные, и что ты, мамочка, нас совсем распустила.
Анна уложила детей, долго сидела рядом, пока они не уснули, успокоенные её присутствием. Но её собственное спокойствие было разрушено. Каждое слово детей отзывалось в ней болью. Её дети. Её маленькие, беззащитные дети… И родная бабушка…
Когда в комнату, наконец, заглянул Сергей, расслабленный, с довольной улыбкой после нескольких часов виртуальных баталий, Анна поднялась ему навстречу. В её глазах стояла холодная решимость.
— Серёжа, нам нужно серьёзно поговорить. Прямо сейчас.
Он удивленно вскинул брови.
— Что случилось? Опять что-то не так? Я только расслабился…
— Это касается твоей матери. И наших детей.
Она рассказала ему всё, что услышала от Миши и Сони, стараясь говорить ровно, без лишних эмоций, хотя это давалось ей с огромным трудом. Она показала ему синяк на руке сына, который тотчас проснулся от их голосов и испуганно смотрел на родителей.
Сергей выслушал, его лицо постепенно мрачнело, но не от сочувствия к детям или возмущения поведением матери. Скорее, от досады, что его покой снова нарушен.
— Ну, разбил чашку, — протянул он, когда Анна закончила. — С кем не бывает. Мать, наверное, погорячилась немного. Ну, шлепнула. Что такого-то? Дети иногда преувеличивают.
— Преувеличивают? — Анна почувствовала, как к горлу подступает волна гнева. — Серёжа, это не «шлепнула»! Это ремень! Посмотри на его руку! Твоя мать ударила нашего сына ремнем! За разбитую чашку! И Соня говорит, что это не в первый раз, что она постоянно их так «воспитывает»!
Сергей поморщился, как от зубной боли.
— Да ладно тебе, не нагнетай. Ну, приструнила их немного. Меня в детстве мать тоже поколачивала, и ничего, нормальным человеком вырос. Дисциплина должна быть. А то ты их совсем распустила своей мягкотелостью. Они же на голову скоро сядут. Мать просто… воспитывает их так, как умеет. Как меня воспитывала.
Он сказал это так буднично, с такой непоколебимой уверенностью в правоте своей матери и её методов, что Анна на мгновение потеряла дар речи. Он не видел в этом проблемы. Для него это было нормой.
— Нормальным человеком? — Анна смотрела на мужа так, словно видела его впервые. Её голос, до этого сдерживаемый, начал набирать силу, в нем зазвенели стальные нотки. — Ты считаешь это нормой, Серёж? То, что твой сын, наш сын, приходит домой с синяками от родной бабушки, и ты говоришь, что «ничего страшного»? Что тебя «тоже поколачивали», и это, по-твоему, сделало тебя лучше?
Она подошла к нему вплотную, заглядывая в глаза, пытаясь пробиться сквозь эту стену самоуверенности и слепого обожания матери.
— Ты хоть представляешь, что чувствует ребенок, когда его бьет взрослый, близкий человек? Не чужой дядя на улице, а тот, кто должен его любить и защищать? Это страх, Сережа. Это унижение. Это разрушение доверия. Они же не скот, чтобы их ремнем «воспитывать» за разбитую чашку!
Сергей отступил на шаг, его лицо скривилось в недовольной гримасе. Он явно не ожидал такого напора и не был готов к подобной дискуссии. Для него всё было просто и понятно: дети нашалили – получили. Так было всегда в его мире.
— Да перестань ты драматизировать! — отмахнулся он, стараясь вернуть себе прежнее спокойствие, но в голосе уже слышалось раздражение. — Какие там унижения, какое разрушение доверия? Мать их любит, просто она сюсюкаться не привыкла.
Они должны знать, что такое дисциплина, что есть слово «нельзя» и что за проступки бывает наказание. А ты со своими этими… — он неопределенно махнул рукой, — новомодными теориями из книжек их совсем избалуешь. Вырастут эгоистами, которые никого и ничего не уважают.
— Дисциплина – это не значит жестокость, Серёжа! — Анна повысила голос, чувствуя, как бессилие и гнев борются в ней. — Дисциплина – это объяснение, это терпение, это пример. А ремень – это проявление слабости взрослого, его неспособности донести свою мысль иначе, как силой!
Ты действительно не понимаешь разницы? Или не хочешь понимать? Ты хочешь, чтобы наши дети боялись твою мать? Чтобы каждый визит к ней превращался для них в пытку?
Она ходила по комнате, её руки сжимались в кулаки. Вспоминались слова Сони: «Она на меня тоже кричит… Говорит, что мы невоспитанные, и что ты, мамочка, нас совсем распустила». Так вот откуда это презрительное «распустила» в словах мужа. Он просто транслировал мнение своей матери, даже не пытаясь осмыслить его.
— Да никто их не пытает! — огрызнулся Сергей, его лицо начало краснеть. — Мать просто хочет, чтобы они были нормальными детьми, а не капризными истериками, которым всё позволено. Она же не садистка какая-то! Она их кормит, смотрит за ними, пока мы… пока я отдыхаю. Ты бы спасибо ей сказала, а не претензии предъявляла.
— Спасибо? За синяки на теле моего сына? За то, что они боятся её? — Анна остановилась напротив него, её взгляд был твердым. — Я не просила её «воспитывать» их такими методами, Сергей. Мы с тобой договаривались, помнишь? Когда Миша только родился. Мы говорили, что в нашей семье не будет криков и физических наказаний. Это было наше общее решение. Или ты уже забыл?
Он отвел взгляд, что-то пробормотал себе под нос. Конечно, он помнил. Но тогда это были лишь теоретические рассуждения о еще не рожденном ребенке. А сейчас… сейчас была его мать, авторитет которой он никогда не подвергал сомнению. И его собственный комфорт, который обеспечивался этими поездками детей к ней.
— Ну, договаривались… — протянул он неохотно. — Но это же не значит, что нужно совсем уж нюни распускать. Ситуации разные бывают. Иногда и шлепнуть полезно, чтобы дошло быстрее. Твои разговоры и объяснения, похоже, не очень-то на них действуют, раз они у бабушки чашки бьют и не слушаются.
Это было уже откровенным переворачиванием ситуации, попыткой переложить вину на неё и её методы воспитания. Анна почувствовала, как внутри неё что-то оборвалось. Пропасть между ними, всегда существовавшая, но тщательно маскируемая ею ради сохранения семьи, сейчас разверзлась во всю свою пугающую глубину. Они смотрели на мир, на детей, на саму суть отношений совершенно по-разному.
— То есть, ты считаешь, что если ребенок разбил чашку, это потому, что я его неправильно воспитываю, и единственное решение – это ремень? — её голос стал опасно тихим. — Ты сейчас серьезно это говоришь? Ты защищаешь свою мать, которая причинила боль твоему ребенку, и обвиняешь меня?
Сергей вскинулся, его терпение, очевидно, тоже было на исходе.
— Да, защищаю! Потому что она моя мать! И потому что она знает жизнь получше тебя со всеми твоими психологическими замашками! Она вырастила меня, и я не жалуюсь! А ты вечно всем недовольна, вечно ищешь проблемы на пустом месте!
Их голоса звучали уже достаточно громко, чтобы разбудить спящего Мишу. Мальчик приоткрыл дверь детской и испуганно выглянул в коридор, где разворачивалась эта сцена. Анна увидела его, и её сердце сжалось еще сильнее. Она жестом показала ему вернуться в постель, но понимала, что он всё слышал.
И этот факт добавлял еще один горький оттенок в их и без того отравленный спор. Они не просто ругались, они делали это на глазах у ребенка, которого только что обсуждали, как некий объект, нуждающийся в «правильном» воздействии.
Миша, услышав повышенные тона, снова приоткрыл дверь и с тревогой смотрел на родителей. Анна заметила его бледное личико и испуганные глаза, и это придало ей новой, холодной решимости. Она не могла позволить, чтобы её дети жили в такой атмосфере, где их боль и страх обесцениваются, а насилие преподносится как норма воспитания. Она сделала сыну знак вернуться в постель, но сердце её обливалось кровью.
— Проблемы на пустом месте? — переспросила она, и её голос, до этого вибрировавший от сдерживаемого гнева, стал удивительно спокойным, почти ледяным. Эта внезапная перемена заставила Сергея на мгновение замолчать и настороженно посмотреть на жену.
— Значит, синяки моего сына, его слезы, страх Сони перед твоей матерью – это всё пустое место? Для тебя, Сергей, пустое место – это всё, что не касается твоего личного комфорта и твоих виртуальных танчиков?
Она медленно подошла к нему, глядя прямо в глаза, и он невольно отступил, словно отшатнувшись от невидимой силы.
— Я пыталась говорить с тобой, объяснить. Я думала, ты отец. Я думала, ты поймешь. Но я ошиблась. Ты не понимаешь. И, судя по всему, понимать не собираешься. Ты выбираешь свою мать, её садистские методы, свой покой ценой благополучия наших детей. Хорошо. Это твой выбор.
Сергей открыл рот, чтобы возразить, чтобы снова завести свою шарманку о «старой закалке» и «дисциплине», но Анна не дала ему сказать ни слова.
— Тогда слушай меня внимательно, Сергей. Потому что я повторять не буду.
— Ну и?
— Наши дети никогда больше не поедут к твоей матери, дорогой мой! Запомни это! А если отвезёшь их к ней – я заберу детей и уеду!
Последние слова она произнесла отчетливо, разделяя каждое слово, и они прозвучали в тишине квартиры как выстрелы. Ультиматум был поставлен. Жестко, безапелляционно.
Лицо Сергея из багрового стало почти фиолетовым. Он на мгновение замер, переваривая услышанное, а потом взорвался.
— Да ты… ты что себе позволяешь?! — зарычал он, подаваясь вперед, его кулаки сжались так, что побелели костяшки. — Ты мне будешь указывать?! Мне?! Что мне делать с моими детьми и с моей матерью?! Ты забыла, кто в этом доме хозяин?!
Он не кричал, он ревел, как раненый зверь. Весь его такой привычный, такой удобный мирок, где он был центром вселенной, а его мать – непререкаемым авторитетом, рушился на глазах. И виной этому была она, его жена, которая посмела бросить ему вызов.
— Это мои дети не меньше, чем твои! — продолжал он, размахивая руками, его голос срывался. — И я сам решу, с кем им видеться и как их воспитывать! Моя мать их любит! Она им плохого не сделает! Это ты всё придумываешь, накручиваешь! Ты просто хочешь поссорить меня с ней, настроить детей против родной бабушки! Разрушить мою семью!
Анна стояла неподвижно, не отводя взгляда. Её спокойствие, казалось, только подливало масла в огонь его ярости.
— Твоя мать причиняет им боль, Сергей. Физическую и моральную. А ты это одобряешь. Ты называешь это любовью и воспитанием. Нет, это не я разрушаю семью. Это делаешь ты. Своим слепым упрямством, своей неспособностью или нежеланием защитить собственных детей.
— Защитить?! От кого?! От родной бабушки, которая жизнь на них положить готова?! — он почти задыхался от гнева. — Да она одна их тянула, пока я… пока мы работали! Она им последнее отдаст! А ты… ты просто неблагодарная! Не ценишь ничего! Придумала себе какие-то страшилки и носишься с ними!
Он ходил по комнате из угла в угол, как тигр в клетке, его тяжелое дыхание было слышно даже в детской. Анна молчала, давая ему выплеснуть свою ярость, понимая, что любые её слова сейчас будут восприняты как очередная провокация. Но она не собиралась отступать. На кону стояло слишком многое – безопасность и душевное равновесие её детей.
— Ты не посмеешь! — выкрикнул он, резко остановившись перед ней. — Ты не заберешь у меня детей! Я тебе не позволю! Они будут видеться с бабушкой, хотят они этого или нет! Потому что я так сказал! И я так решил!
Его глаза метали молнии. Он пытался подавить её своим гневом, своим мужским авторитетом, как, вероятно, привык подавлять любые проявления несогласия. Но Анна смотрела на него с какой-то отстраненной жалостью. Он так и не понял. Он так ничего и не понял. Он был так же слеп и глух, как и его мать.
— Я не позволю калечить моих детей, Сергей, — повторила она твердо, и в её голосе не было ни тени сомнения. — Ни ей, ни тебе своим попустительством. Если для тебя важнее доказать свою правоту и угодить матери, чем здоровье и счастье Миши и Сони, то нам действительно больше не о чем говорить. Выбирай. Но помни, что от твоего выбора зависит всё.
Сергей смотрел на жену, на её спокойное, почти отрешенное лицо, и внутри у него всё клокотало. Её ультиматум, такой холодный и окончательный, бил по самому больному – по его самолюбию, по его представлению о себе как о главе семьи, чьё слово – закон. Он не мог, просто не мог позволить ей так с собой разговаривать, так ставить условия.
Его мать… она была святым. А Анна… Анна просто взбунтовавшаяся женщина, не понимающая своего места. Ярость, смешанная с каким-то непонятным, тупым страхом потерять контроль, толкала его на решительные, как ему казалось, действия.
Он резко развернулся, прошел к столику, на котором лежал его телефон, и с демонстративной небрежностью схватил его. Анна молча наблюдала за ним, и это её молчание бесило его еще больше. Он быстро набрал номер матери, чувствуя, как кровь стучит в висках. Трубку сняли почти сразу.
— Мам, привет! — нарочито бодро и громко произнес он, искоса бросив победный, как ему казалось, взгляд на Анну. — Как дела? Да, у нас всё нормально, не волнуйся… Слушай, я тут звоню подтвердить: в субботу я Мишку с Сонькой привезу, как и договаривались, хорошо? Пусть у тебя денек погостят, развеются.
— Он сделал паузу, вслушиваясь в ответ матери, а затем добавил, чуть понизив голос, но так, чтобы Анна всё равно отчетливо слышала: — А то тут… знаешь, некоторые считают, что ты их слишком строго воспитываешь. Глупости, конечно, полные. Ты же знаешь, как надо, ты меня вырастила. Так что жди, в субботу будем.
Он положил трубку, и на его лице застыла гримаса человека, только что совершившего важный и правильный поступок. Он доказал. Он показал, кто здесь решает. Он ожидал, что Анна сейчас разразится криками, упреками, может быть, даже слезами. Но она стояла всё так же неподвижно, лишь её взгляд стал ещё более отстранённым, словно она смотрела на него сквозь толщу мутного стекла.
— Хорошо, Сергей, — произнесла она наконец, и её голос был ровным, лишенным каких-либо эмоций. Всего два слова, но в них было больше окончательности, чем во всех её предыдущих гневных тирадах. — Ты свой выбор сделал. Значит, и я сделаю свой.
Не говоря больше ни слова, Анна молча развернулась и пошла в детскую. Сергей остался стоять посреди комнаты, его показная уверенность начала медленно таять, уступая место какому-то смутному беспокойству. Что она задумала? Неужели всерьёз?
Через несколько минут Анна вышла из детской с небольшой дорожной сумкой в руках. Затем она прошла в их спальню и так же молча и быстро бросила в сумку несколько своих вещей – самое необходимое.
Миша и Соня, разбуженные не столько шумом, сколько гнетущей атмосферой, вышли из своей комнаты и испуганно жались к её ногам. Миша смотрел на отца широко раскрытыми глазами, в которых стоял немой вопрос и страх. Соня просто тихонько всхлипывала, уткнувшись лицом в юбку матери.
Анна одела детей, взяла их за руки. Сергей наблюдал за этими сборами, как завороженный. Его злость куда-то испарилась, оставив после себя пустоту и нарастающую панику. Он хотел что-то сказать, остановить её, но слова застревали в горле. Он вдруг понял, что это не игра, не очередная ссора, после которой всё вернется на круги своя. Это было что-то другое, страшное и необратимое.
Когда Анна, держа детей за руки, проходила мимо него к входной двери, он всё-таки выдавил из себя:
— Аня… ты… ты куда?
Она даже не повернула головы. Её голос, когда она ответила, донесся до него уже почти от порога, такой же ровный и холодный:
— Можешь наслаждаться своей матерью и своими методами воспитания. Но моих детей ты больше не увидишь, пока не поймешь, что натворил. И это не угроза, Сергей. Это факт.
Дверь за ними закрылась. Не было хлопка, не было громкого щелчка замка. Просто тихое, окончательное закрытие. Сергей остался один посреди квартиры, которая вдруг показалась ему огромной и гулкой. Тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов, давила на уши. Он прошел в детскую. Неубранные игрушки, маленькие кроватки, рисунки на стенах – всё это теперь казалось чужим, осиротевшим.
Он сел на край Мишиной кровати. Только что он чувствовал себя победителем, отстоявшим свою правоту, свой авторитет. А сейчас… сейчас он ощущал только леденящую пустоту внутри и запоздалое, горькое осознание того, что он только что своими руками разрушил всё, что было ему по-настоящему дорого.
Он хотел показать, кто в доме хозяин, а в итоге остался один в этом доме, на выжженном поле их семейной жизни, где больше не раздавался детский смех, и где его «правота» оказалась никому не нужной…
