— Я Мишеньке суп принесла, — Тамара Павловна решительно вошла в мою кухню, отодвинув меня плечом от двери.
В руках она держала эмалированную кастрюльку с облезшими ромашками по бокам. — Настоящий, на косточке. А не то, что ты тут варишь.
Она поставила кастрюлю на плиту с таким видом, будто водружала знамя на завоёванной территории. Её духи, резкие и сладкие, мгновенно заполнили собой всё пространство.
— Здравствуйте, Тамара Павловна. Мы как раз собирались обедать, я приготовила…
— Своё потом доешь, — отрезала она, даже не повернув головы. Её взгляд был прикован к Мише, который возился с машинкой на полу.
— Ребёнка нельзя кормить чем попало. У него должен быть один повар. Родной.
Она произнесла это слово — «родной» — с каким-то глухим, утробным нажимом.
Словно делила мир на своих и всех остальных, и я, разумеется, оказалась по ту сторону баррикад. Так было всегда, но после рождения Миши её тихая неприязнь превратилась в открытую войну за территорию.
Мой муж Дима вышел в коридор, привлечённый голосами.
— Мам, привет. Ты чего так внезапно?
— А к внуку теперь нужно записываться? — его мать вскинула идеально выщипанные брови.
— Я пришла убедиться, что моего мальчика кормят правильно. Я своего сына так же берегла, а его у меня всё равно отняли. С внуком я такой ошибки не допущу.
Она извлекла из своей сумки половник, завёрнутый в чистое полотенце. Свой половник.
Холод пробежал по моим рукам от этой простой, но жуткой в своей обыденности детали. Кто ходит в гости со своим половником?
— Мам, ну что ты начинаешь, — Дима попытался улыбнуться, но вышло натянуто. — Аня прекрасно готовит.
— Для тебя — может быть. А ребёнок — дело другое. Его желудок нежный, его душа чистая. Ему нужна защита от всего чужого.
Весь оставшийся вечер она кружила по квартире, как хищная птица.
Делала замечания по поводу пыли на полке, которую я протёрла утром, критиковала выбор Мишиных игрушек, рассказывала Диме, как сильно он похудел и осунулся с тех пор, как «попал в эти руки».
Я старалась не слушать, механически нарезая салат на ужин, который, очевидно, никто кроме меня есть не собирался.
Когда они наконец ушли, я ощутила огромное облегчение. Дима виновато заглянул на кухню.
— Ань, ну ты же знаешь её. Она просто очень… заботливая.
Я ничего не ответила. Просто кивнула, желая только одного — чтобы этот день закончился.
Я начала убирать со стола, мыть посуду. И только тогда заметила её кастрюлю, забытую на плите. Тяжёлая, старомодная, с этими выцветшими ромашками. Раздражение кольнуло меня. Ещё и посуду за ней мыть.
Я открыла крышку, чтобы вылить остатки супа. На дне плескалась мутная, пахнущая травами и чем-то ещё, незнакомым и неприятным, жидкость. А в ней…
В ней плавал туго свёрнутый, неестественно плотный узел из тёмных волос. Моих волос. Длинных, как у меня.
Я смотрела на него, и воздух вокруг меня словно стал плотным и вязким, мешая дышать.
Это был не просто случайно упавший волос. Это было что-то сделанное намеренно. Скрученное полными ненависти пальцами.
Я выловила этот мерзкий комок ложкой на салфетку и позвала Диму. Голос сел, превратившись в сиплый шёпот.
— Посмотри.
Он заглянул на кухню, дожевывая бутерброд. Увидел салфетку, нахмурился.
— Что это? Волосы? Фу. Ань, ну бывает, упал, когда готовила…
— Это не мой суп, Дима. Это суп твоей мамы. И волосы в нём — мои. Она их специально скрутила и бросила.
Дима посмотрел на меня так, будто я сошла с ума. Он даже усмехнулся.
— Аня, ты серьёзно? Зачем ей это делать? Ты себя накручиваешь. Может, с её расчёски упали, спутались. Мало ли.
— С её расчёски? Мои волосы? — я чувствовала, как внутри всё начинает дрожать от бессилия.
— Дима, она пришла со своим половником! Она сказала, что Мишу нельзя кормить «чужой» едой! Ты не видишь, что это ненормально?
— Ненормально — обвинять мою мать в колдовстве из-за пучка волос! — он повысил голос.
— Она пожилой человек, она любит внука! Может, немного чересчур, но она не желает нам зла! Выброси это и давай закончим.
Он вышел из кухни, оставив меня одну с этим омерзительным комком на салфетке. Я смыла его в унитаз, но ощущение гадливости осталось на коже.
Следующие несколько дней Тамара Павловна не звонила.
Я почти начала надеяться, что всё обошлось, но в четверг она появилась на пороге снова. Дима был на работе, я укладывала Мишу на дневной сон.
— Я ненадолго. Принесла внуку подарочек, — проворковала она, протягивая мне небольшой, туго набитый мешочек из грубой ткани. — Повесь над кроваткой. От сглаза.
Мешочек пах сухостоем и аптекой. Я взяла его двумя пальцами.
— Спасибо, мы в это не верим.
— Верить не обязательно. Оно и так работает, — её глаза блеснули. — Главное, чтобы рядом с ребёнком была родная защита. А не чужая энергетика.
Она прошла в детскую, не дожидаясь приглашения.
Постояла над кроваткой, где уже засыпал Миша, и что-то прошептала, склонив голову.
Я не разобрала слов, но от этого шёпота по спине поползли мурашки.
Вечером я рассказала обо всём Диме. Я старалась говорить спокойно, без эмоций, просто перечисляя факты.
— Дим, я прошу тебя, поговори с ней. Попроси её хотя бы звонить, прежде чем приходить. Это моя квартира, и я не хочу, чтобы здесь появлялись… вот такие вещи.
Я показала ему мешочек. Он повертел его в руках, пожал плечами.
— Травы какие-то. Мама всю жизнь ими лечилась. Ань, это просто её забота. Ты из всего делаешь трагедию.
— Это не забота, это вторжение! Она пытается установить здесь свои правила!
— Хорошо, я поговорю, — устало сказал он, лишь бы я от него отстала.
На следующий день позвонила разъярённая Тамара Павловна.
— Значит, я теперь в дом к родному сыну и внуку войти не могу? — кричала она в трубку. — Ты настроила его против меня! Решила семью разрушить! Но я тебе не позволю! Я своего внука от тебя уберегу!
Она бросила трубку. Вечером Дима вернулся с работы мрачный.
— Ты довольна? Она плакала. Говорит, ты её выгоняешь. Зачем ты так, Ань? Неужели нельзя было просто промолчать?
Я смотрела на него и понимала, что осталась одна. Между мной и этим тихим, вкрадчивым безумием не было никого.
После того разговора наступило затишье.
Тамара Павловна перестала приходить и звонить. Дима ходил довольный, уверенный, что конфликт исчерпан. Но я не верила в эту тишину.
Именно тогда, после очередного спора с мужем, я заказала в интернете маленькую Wi-Fi камеру и установила её в углу гостиной, замаскировав на книжной полке. Дима посмеялся, назвал это паранойей. Я промолчала.
И буря грянула.
В субботу нас пригласили на юбилей к Диминому дяде. Тамара Павловна, словно почувствовав, позвонила сама и предложила посидеть с Мишей. Дима обрадовался, а у меня внутри всё сжалось.
— Может, не надо? Давай няню вызовем?
— Ань, прекрати. Это моя мама, а не монстр. Она не съест собственного внука. Мы же всего на три-четыре часа.
Я уступила. У меня не было веских аргументов, только липкий, иррациональный страх и маленькая камера на полке.
Когда мы вернулись, в квартире было тихо. Тамара Павловна сидела в кресле и вязала, а Миша спал в своей кроватке.
— Всё прекрасно, — улыбнулась она своей сахарной улыбкой. — Поиграли, покушали пюре, и он сразу уснул. Золотой ребёнок.
Но Миша спал слишком крепко.
Он не проснулся, когда я его переодевала, только что-то неразборчиво пробормотал. Утром он был вялым и капризным, отказался от завтрака.
Через неделю ситуация повторилась.
Снова семейное мероприятие, снова Тамара Павловна с внуком.
И снова по возвращении мы застали неестественно крепко спящего ребёнка.
На этот раз его вялость на следующий день перешла в тошноту.
Дима отмахивался.
— Да съел что-то не то. Дети, они такие.
Но я уже не слушала его. Во мне что-то щёлкнуло. Страх ушёл, сменившись холодной, звенящей решимостью. Хватит. Хватит пытаться что-то доказать словами.
Дождавшись, когда Дима уснёт, я села на кухне с телефоном и открыла приложение камеры. Я включила запись на тот вечер.
Сначала всё было обычно. Тамара Павловна играла с Мишей. Потом она усадила его за столик, достала баночку с детским питанием.
Открыла. И, прежде чем дать ему ложку, достала из кармана крошечный пузырёк, капнула в пюре несколько капель мутной жидкости и тщательно перемешала.
Я смотрела на экран, и у меня перехватило дыхание. Вот оно. Не мои домыслы, не паранойя. Вот доказательство.
Но это было не всё. Уложив сонного Мишу в кровать, она вернулась в комнату. Достала из сумки ножницы, подошла к моей шторе и отрезала крошечный лоскуток ткани.
Потом взяла Мишиного плюшевого медведя, распорола шов на спине, засунула туда этот лоскуток и несколько сухих веточек, похожих на те, что были в её «обереге». И аккуратно зашила.
Всё. Точка.
Я сохранила видео. Я не стала плакать или биться в истерике. Я чувствовала себя хирургом, который ставит точный и окончательный диагноз.
Вечером, когда Дима пришёл с работы, я встретила его в коридоре.
— Дим, нам нужно посмотреть одно видео. Семейное.
— Ань, я устал, давай потом?
— Нет, — мой голос прозвучал так твёрдо, что он удивлённо поднял на меня глаза. — Мы посмотрим его сейчас.
Мы сели на диван. Я включила запись на телефоне и положила его на столик перед ним.
И молча смотрела на мужа, наблюдая, как улыбка медленно сползает с его лица, уступая место недоумению, потом — тревоге, и, наконец, — чистому, неподдельному ужасу.
Видео закончилось. Дима сидел неподвижно, глядя на тёмный экран телефона. Его лицо стало серым, незнакомым.
Он несколько раз открыл и закрыл рот, но не издал ни звука. Потом медленно поднял на меня глаза. В них больше не было снисхождения или раздражения. Только растерянность, стыд и страх.
— Это… это не может быть… — прошептал он.
— Но это так, — ответила я ровно. Все эмоции выгорели, осталась только звенящая пустота. — Она травила нашего сына, Дима. Чтобы он был вялым и послушным. Она резала наши вещи.
Она творила какую-то дичь у нас за спиной, пока ты говорил мне, что я всё придумываю.
Он вскочил, начал мерить шагами комнату.
— Я позвоню ей. Я сейчас… я ей всё выскажу!
— Нет, — я встала и преградила ему дорогу. — Ты никуда не будешь звонить. С ней бесполезно говорить. Ты это делаешь не для неё, а для себя. Чтобы выпустить пар. А нам сейчас нужен не пар, а решение.
Он остановился, посмотрел на меня с удивлением. Он впервые видел меня такой. Не испуганной, не просящей, а решающей.
— Что ты предлагаешь?
— Завтра утром ты едешь к ней. Один. Без звонка. Говоришь, что Миша заболел, нужна помощь.
Когда она откроет, ты заходишь. А следом за тобой — два санитара из частной клиники, которой я уже позвонила. Её осмотрит врач. И её госпитализируют.
Дима побледнел ещё сильнее.
— В клинику? Маму? Аня, это… это же жестоко.
— Жестоко — подмешивать снотворное годовалому ребёнку, — отчеканила я. — Жестоко — сводить с ума его мать. А это — единственный выход. Она больна, Дима. И она опасна. Для Миши, для меня, и для тебя тоже, потому что ты отказывался это видеть.
Он молчал долго. Потом подошёл к окну, отвернулся. Я видела, как дрожат его плечи. В этот момент рушился его мир, в котором мама была просто любящей и немного навязчивой.
— Ты права, — сказал он наконец, не оборачиваясь. — Я завтра всё сделаю.
На следующий день он уехал рано утром. Я не находила себе места. Через два часа он позвонил.
— Всё. Её забрали. Она… сначала кричала, что это ты всё подстроила. Потом плакала. Потом начала говорить врачу, что спасала внука от порчи.
Я выдохнула.
— Что теперь?
— Лечение. Долгое. Врач сказал, что это давно началось, просто мы не замечали. Ань… прости меня.
С того дня Тамара Павловна исчезла из нашей жизни. Мы сменили замки. Я выбросила все её «подарки», распорола медведя и сожгла всё, что было внутри.
Я вымыла всю квартиру, словно изгоняя не просто грязь, а чужое, больное присутствие.
Дима изменился. Он стал внимательнее, осторожнее. Он больше не отмахивался от моих слов.
Стена между нами, выстроенная его слепой сыновней любовью, рухнула.
Иногда я думаю о ней. Не с ненавистью, нет. С какой-то холодной жалостью. Её любовь превратилась в яд, который отравил её саму и чуть не разрушил всё вокруг.
Она хотела быть «родной», единственной, но в итоге стала самой чужой. А я… я просто защищала своего ребёнка. И в этой борьбе я, наконец, обрела свой собственный голос.
Прошло три года. Мише скоро исполнялось четыре, и он с увлечением строил из конструктора башню до самого потолка.
Наша жизнь вошла в спокойное, счастливое русло. Мы переехали в другую квартиру, в новом районе, оставив позади старые стены, которые слишком много помнили.
Тамару Павловну мы больше не видели. Дима раз в месяц звонил в клинику, узнавал о её состоянии.
Оно было стабильным, без улучшений. Она жила в своём собственном мире, где была спасительницей и жертвой одновременно.
Дима переводил деньги на её содержание, и на этом их общение заканчивалось. Он сделал свой выбор в тот день, когда увидел видео. Выбор в пользу своей семьи. Нашей семьи.
Однажды вечером мы сидели на кухне, когда Миша уже спал. Дима обнял меня за плечи.
— Помнишь, как мама говорила, что ребёнка нельзя кормить чужой едой?
Я кивнула, почувствовав, как внутри что-то привычно сжалось и тут же отпустило. Этот призрак больше не имел надо мной власти.
— Я тогда не понимал, о чём она, — продолжил он тихо. — Думал, дело в рецептах. А она говорила о другом.
О ненависти. О зависти. О злобе. Вот настоящая чужая еда, которой она пыталась его накормить. А ты… ты готовила ему любовь.
Он посмотрел на меня, и в его взгляде было столько тепла и запоздалого раскаяния, что я поняла — мы справились. Мы прошли через это.
Тот кошмар не сломал нас, а закалил.
Я научилась защищать свои границы, а Дима — видеть мир не только глазами сына, но и глазами мужа и отца.
Мы поняли, что «родной» — это не тот, кто связан с тобой кровью.
Родной — это тот, кто тебя защищает. Тот, кто готовит тебе любовь, а не подмешивает в еду яд.
