— Ты опозорила меня!
Тяжёлый щелчок замка отрезал их от лестничной клетки, от запаха сигарет и чужих духов, от мира, где нужно было держать лицо. Здесь, в тускло освещённой прихожей их собственной квартиры, можно было больше не притворяться. Глеб сорвал с шеи галстук, скомкал его в кулаке и швырнул на банкетку с такой силой, будто душил им невидимого врага. Шёлковая ткань безвольно соскользнула на пол.
— Наорать на мать? Толкнуть её? Ты видела её лицо? Видела, как она за косяк схватилась? — он говорил быстро, захлёбываясь воздухом и собственным гневом, который копился всю дорогу от ресторана. Он мерил шагами узкое пространство, его дорогие ботинки глухо стучали по ламинату, как метроном отсчитывая секунды до взрыва.
Кира не шелохнулась. Она стояла у двери, всё ещё в нарядном, теперь безнадёжно испорченном платье, и смотрела на него. Не на его лицо, искажённое праведным, почти детским негодованием, а куда-то сквозь него. На её губах не было даже тени улыбки или дрожи, её поза была абсолютно спокойной. И это его бесило больше, чем если бы она начала кричать в ответ. Её молчание было зеркалом, в котором отражалась вся уродливость его истерики.
— Почему ты молчишь? Тебе нечего сказать? — он остановился прямо перед ней, нависая, вторгаясь в её пространство. От него пахло дорогим алкоголем и негодованием. — Я привёл тебя в свою семью. На юбилей сестры! А ты устроила представление, которое они до следующего юбилея не забудут. Синяк! У моей матери из-за тебя будет синяк под глазом! Ты понимаешь, что ты натворила?
Она медленно, с какой-то отстранённой грацией, подняла руку и провела пальцем по липкому, тёмно-бордовому пятну, расползшемуся по её груди. Вино уже высохло, оставив жёсткую, неприятную на ощупь корку. Затем она так же медленно опустила руку.
— Ты должна была промолчать, — выдохнул он, и в его голосе прозвучали почти умоляющие нотки. — Просто промолчать. Улыбнуться и промолчать. Даже после этого дурацкого бокала. Это было бы… достойно. А ты повела себя как базарная торговка. Мой дядя, моя сестра, её муж — все смотрели! Смотрели, как ты отчитываешь мою мать, как будто она девчонка какая-то!
Кира наконец расстегнула пальто, позволяя ему соскользнуть с плеч. Она небрежно повесила его на крючок, рядом с его курткой. Этот обыденный, спокойный жест на фоне его бушующей ярости выглядел как вызов.
Она давала ему выговориться, выплеснуть всю эту накопленную желчь, сбросить давление, чтобы потом говорить с ним, когда он будет пуст и безоружен. Она знала его. Знала, что его гнев — это не сила, а слабость. Это страх перед осуждением его клана. Он боялся не за мать, не за неё. Он боялся за себя. За то, как он выглядел в их глазах.
Он ждал от неё оправданий, раскаяния, ответных обвинений. Чего угодно, только не этого замороженного, всепроникающего спокойствия. Он хотел битвы, чтобы в пылу сражения можно было забыть о главном — о собственном унизительном бездействии там, в душном зале ресторана. Но она не давала ему этой битвы. Она молчала.
Когда его дыхание, наконец, сбилось, а словарный запас обвинений иссяк, она заговорила. Её голос прозвучал в оглушённой тишине прихожей не громко, но так отчётливо и холодно, будто каждый звук был отточенным лезвием.
— Промолчать? — она переспросила, и в этом единственном слове не было вопроса. Это была констатация. — Ты хотел, чтобы я поступила достойно. Хорошо. Давай поговорим о достоинстве. Когда твоя сестра, захлёбываясь шампанским, громко, на весь стол, поинтересовалась, надолго ли меня хватит с моей зарплатой в этой квартире, где было твоё достоинство, Глеб? Ты внимательно изучал узор на своей вилке. Ты промолчал.
Он дёрнулся, словно его ударили, открыл рот, чтобы возразить, но она не дала ему вставить ни слова, продолжая всё тем же ровным, убийственным тоном.
— Когда твой дядя Игорь, сально поглядывая на меня, посоветовал мне поменьше налегать на горячее, потому что хорошей женщины должно быть много, но не до такой же степени, где было твоё мужское достоинство? Ты громко рассмеялся вместе со всеми и похлопал его по плечу. Сказал, что он прав, как всегда. Ты промолчал. Обо мне. Но поддержал его.
Её спокойствие было страшнее любого крика. Она не обвиняла, она выносила приговор. Глеб перестал ходить, он замер посреди прихожей. Краска гнева на его щеках сменилась бледностью.
— Кира, это просто шутки. Ну, ты же знаешь дядю Игоря, у него такой юмор, немного грубоватый, но не со зла же… А Люда… она просто ляпнула, не подумав.
— Не со зла? — она медленно, почти театрально, повернулась к нему всем телом. Её глаза, до этого казавшиеся пустыми, теперь были сфокусированы на нём. — Твои двоюродные сёстры, которые весь вечер обсуждали за моей спиной мой маникюр и то, откуда у меня деньги на такое платье, они тоже шутили? А твоя тётя, которая трижды переспросила меня, точно ли у меня нет детей, потому что «часики-то тикают, а Глебу нужен наследник, или ты бесплодная пустая девка», она тоже просто шутила?
Она сделала шаг к нему. Он инстинктивно отступил. Теперь они поменялись ролями. Теперь он был жертвой, а она — хищником.
— Вся твоя семья, весь этот твой клан, весь вечер пытался поставить меня на место. Указать, что я здесь чужая. Что я недостаточно хороша для тебя, для них, для этой фамилии. А ты… Ты сидел во главе стола, сиял, как начищенный самовар, и делал вид, что ничего не происходит. Ты — их король, а я — твоя шутиха, которую можно безнаказанно пинать.
Она остановилась. Резким, отработанным движением расстегнула молнию на спине платья. Дорогая ткань соскользнула с её плеч и упала к его ногам бесформенной шёлковой грудой с уродливым винным пятном посередине, как сброшенная змеиная кожа. Она осталась стоять перед ним в одном белье, но в её позе не было уязвимости. Была только сталь.
— Апогеем стала твоя мать. Она не «случайно» меня облила. Она сделала это нарочно, проходя мимо. Это был финальный жест, показательная порка. И даже тогда, когда я стояла мокрая и униженная, ты молчал. Ты смотрел на меня и молчал, Глеб. Так вот, я отвечу на твой первый вопрос. Я не опозорила тебя. Я защищала себя. Потому что мой так называемый муж оказался трусом, который боится собственной родни больше, чем потерять уважение своей жены.
Скомканное шёлковое платье у его ног было последним осязаемым доказательством её унижения. Он смотрел на него, потом на неё — на её гладкую кожу, прямую спину, на вызывающее спокойствие её почти обнажённого тела. Вся его напускная ярость, весь его праведный гнев разбились о её ледяную логику. Он был загнан в угол, и в этом углу не осталось ничего, кроме последнего, самого главного аргумента. Последнего бастиона его шаткой правоты.
— Это моя семья, Кира, — сказал он, и голос его стал глухим, упрямым. Он больше не кричал, он увещевал, пытаясь апеллировать к чему-то вечному, незыблемому. — Моя мать. Мой дядя. Да, они не идеальны. Да, у них бывают неудачные шутки. Но это моя семья. Ты вышла за меня замуж, ты вошла в эту семью. И ты должна их уважать. Просто потому, что они — мои. Какими бы они ни были.
На её лице что-то дрогнуло. Ледяная маска, которую она так долго держала, дала первую, едва заметную трещину. Это была не гримаса боли или обиды. Это было что-то похожее на кривую, злую усмешку, промелькнувшую и тут же погасшую. Он не понял. Он не услышал ничего из того, что она сказала. Все её слова, все факты, вся хронология унижения пролетели мимо его ушей, не оставив и следа. Для него её достоинство было разменной монетой в уплате за принадлежность к его клану.
— Уважать? — её голос из ледяного превратился в раскалённый, ядовитый шёпот. Она сделала ещё один шаг к нему, и на этот раз он не отступил, застыв на месте, как кролик перед удавом. Она подошла вплотную, почти касаясь его груди. Теперь он мог видеть, как в глубине её зрачков разгорается тёмное, яростное пламя.
— За что я должна их уважать, Глеб? За то, что они считают меня пустым местом? За то, что твоя сестра оценивает меня, как вещь на распродаже? За то, что твой дядя смотрит на меня, как на кусок мяса на рынке? За то, что твоя мать демонстративно выливает на меня вино, показывая, где моё место? Ты требуешь от меня уважения к людям, которые меня не уважают ни на грош?
Её голос креп, набирая силу с каждым словом, но не срываясь на визг. Это была концентрированная, сжатая до предела ярость, которая, казалось, вибрировала в самом воздухе.
— Не нравится, когда плохо говорят о твоей родне, значит, заткни им рты, чтобы они меня не провоцировали! Потому что молчать я не собираюсь!
— Кира, ты хоть понимаешь…
— Заставь их уважать меня! Покажи, что я твоя жена, а не уличная собака, которую каждый может пнуть! Сделай хоть что-то, кроме как требовать от меня молчаливого унижения! — перебила она его, не дав договорить.
Взрыв был окончен. Она выдохнула, и вместе с воздухом из неё ушла вся ярость, оставив после себя выжженную, холодную пустоту. Она отступила на шаг, разрывая их напряжённую близость. Её лицо снова стало непроницаемым. Буря прошла, и наступило время решений.
— Больше я на твои семейные сборища не хожу. Никогда. Хочешь их видеть — езжай один. По воскресеньям, по праздникам, хоть каждый день. Это твоё дело и твоя семья. Но меня там не будет. Выбирай, Глеб. Либо я, либо они. Не в глобальном смысле. А здесь и сейчас. Вместе, в одном помещении, за одним столом, нас больше не будет. Никогда.
Ультиматум, холодный и острый, как осколок стекла, повис между ними в прихожей. Глеб смотрел на жену, на её спокойное, почти отрешённое лицо, на её тело, в котором не было ни капли покорности, и понимал, что это не истерика и не угроза.
Это был факт. Новая реальность, которую она только что объявила. В его сознании лихорадочно метались мысли, пытаясь найти лазейку, обходной путь, компромисс. Он не мог выбрать. Сам факт выбора казался ему чудовищной несправедливостью. Это были две части его жизни, и он не хотел отказываться ни от одной из них.
— Кира, подожди, давай не будем рубить с плеча, — начал он осторожно, подбирая слова, как сапёр, идущий по минному полю. Его голос стал вкрадчивым, почти просительным. Он сделал шаг вперёд, протянув руку, чтобы коснуться её плеча, но остановился на полпути, наткнувшись на её непроницаемый взгляд. — Ты не можешь ставить меня перед таким выбором. Это моя мать. Это твоя свекровь. Мы же семья. Мы можем… мы можем просто поговорить с ними. Я поговорю. Я объясню, что так нельзя. Мы найдём решение.
Он говорил, и с каждым словом она видела его всё отчётливее. Не мужа, не защитника, а слабого, изворотливого человека, который пытался уговорить её снова проглотить яд, но на этот раз с ложечкой сахара. Он не понял. Или не захотел понять. Для него проблема была в форме, а не в содержании. Не в унижении, а в её слишком громкой реакции на него.
— Решение? — она усмехнулась, но в этой усмешке не было и капли веселья. Это был звук ржавого металла, скребущего по стеклу. — А что ты им скажешь, Глеб? «Пожалуйста, не обижайте мою жену слишком сильно, а то она опять устроит скандал»? Нет, спасибо. Я в этом больше не участвую.
Он в отчаянии провёл рукой по волосам. Он не хотел этой войны. Он хотел, чтобы всё было как раньше — тихо, гладко, удобно. Чтобы Кира была красивой и молчаливой, а семья — довольной и принимающей.
— Но это же абсурд! — он наконец сорвался на повышенный тон, его попытка быть дипломатом провалилась. — Что ты предлагаешь? Чтобы я запретил матери приходить в наш дом? Чтобы я сказал дяде, что ему здесь не рады? Ты этого хочешь?
Кира молчала. Она просто смотрела на него. Долго. Пристально. И в этом взгляде Глеб увидел нечто худшее, чем гнев или обиду. Он увидел окончательный вердикт. Она не злилась. Она его оценила. И эта оценка была для него смертельной.
— Нет, — произнесла она наконец, и её голос был абсолютно ровным, лишённым всяких эмоций. Словно она говорила с посторонним. — Я ничего не предлагаю. И ты ничего не должен им запрещать. Наоборот. Приглашай их. Устраивай праздники. Твоя мать может приходить сюда, когда захочет.
Глеб озадаченно моргнул. Он не понимал. Это была ловушка? Игра?
— Видишь ли, Глеб, — продолжила она всё так же бесстрастно, делая шаг назад, к спальне, — ты только что всё решил. Ты не понял главного. Проблема не в том, придут они сюда или нет. Проблема в том, что ты не считаешь нужным меня защищать. А значит, я для тебя — не жена. А ты для меня — не муж.
С этой минуты можешь считать, что мы просто соседи. Сожители. Ты будешь приносить в этот дом деньги. Я буду следить за бытом. Ты будешь ездить к своей родне. Я буду жить своей жизнью. Можешь даже приводить их сюда. Я просто уйду в другую комнату. Как чужой человек, который не хочет мешать вашему семейному вечеру. И так будет до тех пор пока нас не разведут и не поделят нашу квартиру.
Она повернулась к нему спиной.
— Ты получил то, что хотел, Глеб. Ты сохранил свою семью, но не нашу. Поздравляю.
Она хлопнула дверью. Она медленно вошла в спальню и спокойно прикрыла её за собой. Щелчок ручки был тихим, но для Глеба он прозвучал громче выстрела. Он остался один в прихожей. Перед ним на полу лежало её испорченное платье, как улика с места преступления, где только что убили их брак. Он смотрел на закрытую дверь, и до него медленно, мучительно доходило, что он не проиграл в споре. Он проиграл всё…
