Тяжелый, приторный запах ее духов ударил в меня, как только открылась дверь лифта. Алевтина Борисовна.
Она вошла в нашу крошечную прихожую, и квартира мгновенно съежилась, заполнившись этим ароматом дорогой, удушливой пудры. Это был ее запах. Запах власти.
— Опять тряпками завесилась, Катерина?
Ее взгляд впился в новые шторы на кухне. Те, что я сама шила три ночи, экономя на всем, чтобы купить этот лен.
— Это лен, Алевтина Борисовна. Сейчас модно…
— Модно, — она скривила губы, проводя пальцем в перчатке по раме зеркала. Она всегда ходила в перчатках, даже летом. Будто боялась запачкаться об наш мир.
— Модно — это когда деньги есть. А это — нищета, прикрытая салфеточкой.
Андрей, мой муж, вышел из комнаты. Он всегда появлялся на ее голос, как выдрессированный. Натужно улыбаясь.
— Мам, привет. Катя старалась, уют создает.
— Уют, — фыркнула она. — Уют — это мраморный пол и домработница. А не эти твои горшки с геранью.
Двадцать лет. Двадцать лет я варю ей бульоны, когда она «болеет» после ссор с братьями Андрея, и слушаю, как у меня нет вкуса, нет породы, нет ничего.
Я молчала. Я научилась молчать, потому что видела, что случалось, если я пыталась говорить. Андрей бледнел, метался между нами и неизменно выбирал ее. А я не хотела его терять.
Она села на диван, который мы еле выплатили, и брезгливо поправила юбку.
— Ну, что скажешь, Андрей? Егор-то дом достроил. Двухэтажный. А ты все в этой конуре.
— Мы копим, мама. Нам нравится наш район.
— Копите. Вон, жена твоя «копит».
Ее взгляд упал на мою шею. На тонкую цепочку с маленьким серебряным медальоном. Мое единственное сокровище. От моей мамы.
— Все носишь эту жестянку, Катерина? Не позорилась бы.
Я инстинктивно прикрыла его ладонью.
— Это память.
— Память должна быть в бриллиантах. В крайнем случае, в хорошем золоте. А это… кошачий медальон.
Она не договорила, но ее взгляд сказал все.
Андрей нахмурился, но промолчал. Он тоже устал.
Алевтина Борисовна медленно поднялась. Ее высокая, костлявая фигура нависла надо мной.
— Дорого? — прошипела она так, что слышала только я. Андрей уже отвернулся за ее пальто.
— Ты ей ничего не дорого, сынок.
Она повернулась ко мне, и ее глаза сверкнули.
— Двадцать лет ты притворяешься овечкой. А я-то вижу. Вижу пригретую на груди змею. Тихую, но ядовитую.
Я сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Молчи, Катя. Ради Андрея. Ради мира. «Миротворец» — это была моя роль. Моя тюрьма.
Она ушла.
А запах ее духов остался. Он въелся в шторы, в обивку дивана, в мою кожу.
Я подошел к окну и распахнула его настежь, впуская морозный воздух.
Андрей обнял меня сзади.
— Катюш, ну не бери в голову. Ты же знаешь ее. Она не со зла, она просто… такая.
Я кивнула. Знала.
Я — змея. Я — нищая. Я — тряпка.
Двадцать лет я покупала наш хрупкий семейный мир ценой собственного достоинства.
И я была готова платить эту цену дальше. Я не знала, что главный счет мне выставят совсем скоро.
Звонок раздался через неделю. В два часа ночи.
Я подскочила, сердце колотилось где-то в горле. Андрей сквозь сон пробормотал:
— Да кто там…
Я взяла трубку. Алевтина Борисовна.
Ее голос был слабым и надтреснутым.
— Я умираю, Катерина. Приезжай.
Андрей тут же вскочил, натягивая джинсы.
— Что? Мама? Что с ней?
— Говорит, умирает, — я уже оделась. Мои руки дрожали.
Мы примчались к ее дому через полгорода.
Ее квартира встретила нас тишиной и все тем же удушливым запахом пудры, но теперь к нему примешивался едкий, кислый аромат валерьянки.
Алевтина Борисовна лежала на огромной кровати с резной спинкой. Бледная, но глаза живые. И очень злые.
— Наконец-то, — прохрипела она. — Я думала, вы только к оглашению завещания явитесь.
— Мама, что случилось? — Андрей бросился к ней. — Скорую вызвали?
— Не нужна мне скорая, — отрезала она. — Мне уход нужен. Человеческий.
Она посмотрела на меня. Прямо мне в глаза.
— Егор вон Свете своей машину купил. За уход. А Вероника, жена Олега, ему троих родила. А ты, Катерина?
Я молчала. Что я могла сказать? Что мы едва платим за ипотеку в своей «конуре»? Что я не могу родить, потому что после каждого ее визита лечу нервы?
— Ты только бульоны свои куриные носить можешь. Бесполезная.
— Мама, Катя…
— Молчи, Андрей! — прикрикнула она, и в голосе не было ни капли слабости. — Я о тебе думаю! От такой жены толку нет. Одна нищета от нее.
Она приподнялась на локте.
— Я решила. Перееду к вам.
У меня потемнело в глазах. В нашу «конуру». С ее запахом. С ее приказами.
— Нет, — сказал Андрей. — Мам, у нас места нет. Мы к тебе будем ездить. Катя будет.
— Она? — Алевтина Борисовна рассмеялась. Сухо, неприятно. — Она будет? Катерина, подойди.
Я подошла. «Миротворец» во мне дрожал, но шел.
Она схватила меня за руку. Ее пальцы были холодными и сильными.
— Ты же у нас «божий одуванчик». Все терпишь.
Ее взгляд снова упал на мой медальон.
— Сними ты эту дрянь! — вдруг взвизгнула она. — Глаза мозолит!
Она рванула цепочку.
Тонкое серебро не выдержало. Медальон упал мне на колени.
Я застыла.
Это был не просто медальон. Это была моя мама. Это было единственное, что связывало меня с моим прошлым, с любовью, которую я знала до этого вечного страха.
— Мама, что ты делаешь! — крикнул Андрей.
— А что? — Алевтина Борисовна смотрела на меня в упор. — Я ей нормальное куплю. Золотое. Чтобы люди не смеялись. А то ходит, как…
Я не плакала. Я просто смотрела на порванную цепочку в своей ладони.
Двадцать лет я была «овечкой». Двадцать лет я была «тряпкой».
В этот момент я поняла, что она только что сделала. Она не просто порвала цепочку.
Она перерезала поводок, на котором сама же меня и держала.
Но она этого еще не поняла.
Я медленно встала.
— Мы уходим, Андрей.
— Что? — он посмотрел на меня, потом на мать. — Кать, но…
— Мы уходим.
Я повернулась и пошла к двери. Я не слышала, что он кричал мне вслед. Я не слышала, как визжала ему «умирающая» Алевтина Борисовна.
Я вышла из квартиры и впервые за двадцать лет вдохнула полной грудью.
И плевать, что это был затхлый воздух подъезда. Он пах свободой.
Андрей догнал меня уже у машины. Его лицо было багровым.
— Что это было, Катя? Что ты творишь?!
Я молча села в машину. Он сел рядом, но не заводил двигатель.
— Катя! У нее приступ! Она умирает! А ты из-за… из-за побрякушки…
Я повернулась к нему. Взгляд у меня был очень спокойный. Бывший «миротворец» во мне умер пять минут назад в той душной комнате.
— Во-первых, она не умирает, — сказала я ровно. — Она играет. Как всегда. А во-вторых, Андрей, это не «побрякушка».
— Да какая разница! Это мама!
— А это — моя мама. Которую она только что…
Я не стала продолжать. Я просто посмотрела на него.
— Если ты сейчас вернешься к ней, — сказала я тихо, — я уйду. Не к маме. А от тебя. Навсегда.
Он смотрел на меня, будто видел впервые.
Двадцать лет я была тенью. Удобной, молчаливой, все прощающей.
— Ты не можешь, — прошептал он. — Ты…
— Могу.
Он ударил кулаком по рулю.
— Да что в тебя вселилось?!
— Достоинство, Андрей. Похоже, оно у меня еще осталось.
Мы ехали домой в оглушающей пустоте. Телефон Андрея разрывался. Это были братья. Егор и Олег.
Андрей не отвечал.
Три дня мы жили как в тумане. Я спала на диване на кухне. Я починила цепочку. Медальон снова был на моей шее.
Андрей ходил тенью. Он спал в комнате. Он не знал, как со мной говорить. Он боялся ее гнева, но теперь, кажется, начал бояться и моего ухода.
Он пытался.
— Катюш, ну прости ее. Она старый человек. Она не со зла…
— Она со злом, Андрей, — отвечала я, не глядя на него, моя посуду. — Всегда.
— Но нельзя же так! Она мать!
— Она твоя мать. И она сделала свой выбор. А я — свой.
На четвертый день позвонил Егор. Андрей взял трубку. Я слышала, как брат орал на него.
— …довели мать! Она в больнице! Инсульт! Настоящий, понял?! Если она умрет — это будет на твоей совести! И на совести твоей змеи!
Андрей сел на стул. Он был белый как стена.
— Катя… Мама в реанимации.
Мы приехали в больницу.
В коридоре пахло не духами. Пахло хлоркой и страхом.
Егор и Олег были там. Их жены, Света и Вероника, сверлили меня взглядами.
— Пришла? — прошипела Света, отводя Андрея в сторону. — Довольна? Довела!
— Она сама ее довела! — вдруг сказал Андрей. Громко.
Все замолчали.
Егор пошел на него.
— Ты что несешь? Мать из-за твоей…
— Из-за чего? — Андрей посмотрел на брата. — Из-за того, что мама двадцать лет издевалась над Катей? А мы все молчали?
Вышел врач.
— Алевтина Борисовна пришла в себя. Но… состояние тяжелое. Она хочет вас видеть.
Мы вошли все вместе.
Она лежала, опутанная проводами. Маленькая, страшная, без своей обычной «брони» из косметики.
Ее взгляд нашел меня в толпе.
Ее губы едва шевелились.
— Ненавижу… — прохрипела она, глядя только на меня.
Ее взгляд был полон яда.
— Ненавижу тебя, змея!
Это были ее последние слова.
Через час ее не стало.
Похороны были тяжелыми. Егор и Олег со мной не разговаривали. Андрей держался рядом, крепко сжимая мою руку.
На девятый день мы собрались в ее квартире. Тот же запах пудры, только теперь он смешался с запахом нафталина и пыли.
Вялый нотариус (знакомый семьи, которого вызвал Егор) сидел в ее кресле. Он был нужен только для формальности. Все и так «знали», как Алевтина Борисовна распределила бы свое добро.
Света и Вероника уже мысленно делили сервизы.
Нотариус прокашлялся и открыл папку.
— Итак, завещание Алевтины Борисовны Кольцовой.
Егор кивнул. Олег поправил очки.
— Хочу сразу отметить, — сказал нотариус, поднимая глаза. — Завещание новое. Составлено… — он посмотрел на дату, — …всего несколько дней назад. На прошлой неделе.
Егор, Олег и их жены переглянулись. Тревога мелькнула на их лицах.
— «Все мое движимое и недвижимое имущество, включая квартиру по адресу…, загородный дом в… и все денежные средства на всех счетах…»
Нотариус сделал паузу. Света подалась вперед.
— «…Я, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю Катерине Дмитриевне Соболевой».
Тишина не наступила. Просто все звуки разом выключились.
Я думала, мне послышалось.
Света издала какой-то странный, булькающий звук.
— Что?
— Как… Как фамилия? — пролепетал Олег.
— Соболева. Катерина Дмитриевна. — Нотариус посмотрел на меня поверх очков. — Это, как я понимаю, вы.
— Я?! — я вскочила. — Нет! Это ошибка! Этого не может быть!
Егор вырвал лист из рук нотариуса.
Его лицо, бледное после похорон, стало пунцовым.
— Ты! — Он ткнул пальцем в меня. — Ты ее околдовала! Мошенница!
— Это подделка! — взвизгнула Вероника. — Мама не могла! Она же… она же тебя ненавидела! Она же сказала…
— Там… там еще что-то! — перебил ее Олег. — Читайте!
Нотариус вздохнул и перевернул страницу.
— Здесь приписка от руки. Лично от Алевтины Борисовны. Заверена.
Он снова откашлялся и прочел, с трудом разбирая ее бисерный почерк:
— «…Сыновьям я и так дала достаточно, чтобы они стали мужчинами, но они не смогли. Оставляю все Кате. Потому что эта змея была единственной, кто смотрел мне в глаза. Единственной, кто терпел меня не ради денег, а по доброте своей дурацкой. А когда перестал терпеть — единственной, у кого хватило сил уйти. Она крепче вас всех, сосунков. Она распорядится».
Все упали. Не физически. Но я видела, как рухнули их миры.
Егор осел на стул. Света рыдала в голос, размазывая тушь.
— За что?! Я ей машину мыла! Я ей…
— А я ей троих внуков! — подхватила Вероника. — А эта! Пустоцвет!
Олег просто смотрел в стену.
А Андрей…
Андрей медленно повернулся ко мне.
Я ждала чего угодно. Упрека. Растерянности.
Он подошел и взял мою руку.
И впервые за двадцать лет я увидела в его глазах не сына Алевтины Борисовны, а своего мужа.
— Она тебя увидела, Кать, — прошептал он. — Наконец-то.
— Я… я не знаю, что делать, — прошептала я.
— Мы будем судиться! — крикнул Егор. — Ты ничего не получишь!
Андрей встал между нами.
— Уходите.
— Что?! — в один голос вскрикнули братья.
— Уходите из ее квартиры. То есть, — он посмотрел на меня и улыбнулся, — из квартиры моей жены.
Скандал был страшный. Они кричали про полицию, про то, что я «змея» и «приживалка».
Я стояла и молчала.
Когда за ними захлопнулась дверь, я подошла к окну.
Квартира была моя. И этот запах… он тоже был мой.
— Я продам ее, — сказала я тихо.
Андрей обнял меня.
— Я знаю.
— И дом продам.
— Хорошо.
Я повернулась к нему.
— Я не хочу эту жизнь, Андрей. Я хочу нашу.
Я достала из кармана свой старый серебряный медальон на починенной цепочке. Он все еще был со мной.
— Мы просто вернемся домой. В нашу «конуру».
— В нашу, — кивнул он. — Но сначала…
Он подошел к бару, взял самую дорогую бутылку коньяка (которую Алевтина Борисовна хранила для «особых гостей») и две рюмки.
— Мне кажется, — сказал он, протягивая мне рюмку, — Алевтина Борисовна не обидится, если мы ее проводим. Как положено.
Эпилог
Прошло полгода.
Я сделала, как и сказала. Квартира с запахом пудры и нафталина была продана. Дом — тоже. Деньги лежали на счете. Безмолвные, тяжелые.
Братья прибежали.
Это случилось через месяц после продажи. Егор и Олег. Без жен. Помятые, злые, но с нотками отчаяния.
Они не угрожали судом. Адвокат, к которому они сунулись, очевидно, объяснил им, что завещание, заверенное по всем правилам и с такой «припиской», оспорить невозможно.
Они пришли просить.
— Катя, ты же… ты же добрая, — начал Егор, тот самый, что называл меня змеей. — Мы же родня.
— Мать… она же не в себе была, — подхватил Олег. — Понимать надо. У нас кредиты. Дети.
Они сидели на нашей кухне. В нашей «конуре». И я смотрела на них, и во мне не было ни злости, ни жалости.
Была только усталость. И покой.
— Андрей, — сказала я мужу, который стоял у меня за спиной, — принеси, пожалуйста, конверты.
Андрей молча положил на стол два белых конверта.
— Что это? — насторожился Егор.
— Ваша доля, — сказала я ровно. — Не по закону. По-моему.
Они схватили их. Я видела, как дрожали их пальцы, когда они заглянули внутрь. Там было достаточно, чтобы закрыть их ипотеки. И все.
— И это все?! — взвился было Егор. — От такой суммы?!
— Этого достаточно, — сказала я.
Я не была больше «миротворцем». Я не была «овечкой».
— Алевтина Борисовна написала, что дала вам достаточно, чтобы стать мужчинами. Похоже, она ошиблась. Это — чтобы вы просто отвязались. Возьмите. И больше не приходите. Никогда.
Андрей молча открыл им дверь.
Они ушли.
Мы не купили дворец. Мы не уехали в кругосветку.
Мы купили соседнюю однокомнатную квартиру на нашей же площадке. Такую же «конуру».
Андрей сам, своими руками, пробивал проем в стене.
Сейчас мы сидим на кухне. Она теперь в два раза больше. Часть ее все еще в бетоне и штукатурке, пахнет пылью и краской.
Андрей пьет крепкий чай из большой кружки, которую я ему подарила.
Он смотрит на меня.
— Ты уверена, Кать? Что не хотела… ну, не знаю. Дом у моря.
Я улыбаюсь и касаюсь пальцами серебряного медальона на шее. Он на месте.
— Андрей, а зачем? Чтобы снова слушать, как у меня нет вкуса? — я смеюсь.
Это была первая шутка на эту тему за двадцать лет.
Андрей тоже улыбнулся.
— Она была… странной женщиной.
— Она была несчастной, — сказала я, глядя в окно.
Там шел обычный снег.
Я не стала богатой. Я просто… стала.
Она назвала меня змеей.
Возможно, она была права. Змея не терпит, когда на нее наступают. Она сбрасывает старую кожу.
Алевтина Борисовна, сама того не зная, просто дала мне на это средства.
— Я люблю тебя, Кать, — сказал Андрей. Просто, без надрыва.
— Я знаю, — ответила я. — Иди, доделывай стену. А я нам ужин приготовлю.
И впервые за всю нашу жизнь это был не бульон для кого-то, а простая жареная картошка. Для нас.
