— Анечка, Диме нужно помочь. Ты же понимаешь, сама я не потяну.
Голос Ларисы Михайловны был мягким, обволакивающим, как тёплый мёд, который в детстве давали от кашля — приторно-сладкий и вызывающий тошноту. Она с выверенной небрежностью пододвинула по лакированной поверхности кухонного стола глянцевый буклет. Дорогой, с тиснёными золотыми буквами и фотографиями улыбающихся, успешных молодых людей на фоне внушительного здания с колоннами. Коммерческий вуз, один из тех, что продавали дипломы в рассрочку, маскируя это под «элитное образование».
Анна не прикоснулась к буклету. Она смотрела на него так, словно это была дохлая крыса, которую мать притащила в дом и теперь предлагает съесть на ужин. Она медленно допила свой остывший чай, поставила чашку на блюдце с едва слышным стуком и только после этого подняла глаза на мать. Взгляд её был спокойным, холодным и абсолютно непроницаемым.
— Нет, мама.
Два слова. Простые, короткие, без тени сомнения или возможности для торга. Они упали в уютную тишину кухни, где пахло яблочным пирогом и материнским уютом, как два осколка льда. Лариса Михайловна вздрогнула, будто её ударили. Медовая маска на её лице треснула, обнажая твёрдую, недовольную гримасу.
— Что значит «нет»? — в голосе матери появились давящие, визгливые нотки, которые Анна знала с детства. Это был тот самый тембр, который включался всегда, когда что-то шло не по её сценарию. — Я не поняла. Это что за ответ?
— Это значит «нет». Я не буду платить за его учёбу.
Анна отодвинула буклет кончиками пальцев, словно что-то грязное, на край стола. Она смотрела прямо на мать, и Ларисе Михайловне стало неуютно от этого прямого, взрослого взгляда. Она привыкла видеть в глазах дочери вину, желание угодить, страх разочаровать. А сейчас там не было ничего, кроме усталой решимости.
— Но это же твой брат! — воскликнула мать, повышая голос. Она всплеснула руками, на которых сверкнули ухоженные ногти, покрытые свежим алым лаком. — Это твой единственный брат, Аня! Ты обязана ему помочь. Обязана!
Анна усмехнулась. Тихо, без тени веселья. Это был звук, который издаёт ржавый металл, когда его пытаются согнуть.
— Слово «обязана» я от тебя слышу всю свою жизнь. Я была обязана делать с ним уроки, потому что он «мальчик, ему сложно сосредоточиться». Я была обязана убирать его комнату, потому что у него «творческий беспорядок». Я была обязана отдать ему свой новый плеер, потому что он «очень просил, ну что тебе, жалко?».
Она говорила ровно, почти безэмоционально, перечисляя факты, как бухгалтер зачитывает отчёт о растрате. Каждое слово было точным и выверенным, и от этой точности Ларису Михайловну начинало трясти. Она не была готова к такому отпору. Она рассчитывала на слёзы, на уговоры, на привычную игру в «хорошую, любящую семью».
— Ты всё переворачиваешь! Это были мелочи! Детские шалости! — мать отчаянно пыталась вернуть контроль над ситуацией. — А сейчас речь идёт о его будущем! О будущем твоего брата! Неужели у тебя совсем нет сердца? Он же пропадёт! Ты хочешь, чтобы он пошёл в армию? Или в грузчики?
— Мама, давай без театра. Ему двадцать лет. В этом возрасте мужчины уже не пропадают, а начинают нести ответственность за свою жизнь. Или не начинают. И это их выбор, — Анна сделала паузу, внимательно глядя на мать. — Тем более, что он сам не собирается учиться. Он мне сам об этом говорил.
Лариса Михайловна на мгновение замерла. Её лицо вытянулось.
— Врёт он всё! Глупости мальчишеские! Это он перед тобой так, хорохорится, — быстро нашлась она. — Конечно, он хочет учиться! Все хотят! Просто ему нужна поддержка. Наша поддержка! Твоя, в первую очередь. Ты же старшая, ты умнее, успешнее. Ты должна подать ему пример. Помочь встать на ноги.
Анна медленно покачала головой. Спектакль был отыгран безупречно, но она больше не была зрителем. Она знала этот сценарий наизусть.
— Нет. Моя роль в этой постановке окончена. Больше никакой помощи. Никакой поддержки. И никаких денег. Это моё окончательное решение.
— Ты просто эгоистка, — выплюнула Лариса Михайловна, и её лицо, ещё минуту назад изображавшее материнскую заботу, превратилось в жёсткую, уродливую маску. Мягкость исчезла без следа, уступив место холодному, колючему презрению. — Я всегда знала, что в тебе нет души. Как только замуж выскочила, так сразу семью забыла. Муж твой тебя научил, да? Что родня — это пустое место? Что им можно и не помогать?
Она говорила быстро, зло, каждое слово было маленьким камешком, который она швыряла в дочь. Она целилась в самые больные места, пытаясь пробить броню её спокойствия и вызвать привычное чувство вины, на котором держался весь их семейный мир.
— Мой муж здесь ни при чём. Это моё решение, основанное на многолетнем опыте, — голос Анны оставался таким же ровным, но в нём появилась сталь. — И раз уж мы заговорили об обязательствах, давай я тебе напомню. Это я была обязана молчать, когда он украл мои деньги, отложенные на репетитора по английскому. Помнишь? Ты нашла пустой конверт у него под матрасом, а потом пришла ко мне в комнату и умоляла никому не говорить. Сказала, что у мальчика «сложный период». Ему тогда было шестнадцать, мама. Не шесть.
Лариса Михайловна дёрнулась, как от пощёчины. Её щеки залил багровый румянец.
— Перестань! Это было сто лет назад! Он был ребенком! Дети делают глупости, он давно уже всё понял и раскаялся!
— Раскаялся? — Анна криво усмехнулась. — Он раскаялся настолько, что через два года, когда я не спала ночами, делая за него курсовую по экономике, потому что ты рыдала и говорила, что его отчислят, он в это самое время пропивал с друзьями деньги, которые ты дала ему на «учебные материалы». И я об этом тоже молчала. Потому что ты опять просила. Потому что «Диме надо дать шанс». Сколько шансов я должна была оплатить из своей жизни, мам? Сколько ещё?
Каждое воспоминание было шрамом, который Анна, казалось, вскрывала прямо сейчас, на этой залитой солнцем кухне. Она больше не защищалась. Она нападала, методично и беспощадно, используя в качестве оружия правду, которую они обе так долго и тщательно замалчивали.
В этот момент дверь в кухню лениво отворилась, и на пороге появился сам предмет спора. Дмитрий, высокий, сутулый, с вечно недовольным выражением лица и заспанными глазами, почесал живот под растянутой футболкой.
— Ма, есть чего пожрать? — спросил он, не обращая внимания на густое, наэлектризованное напряжение в воздухе.
При виде сына Лариса Михайловна мгновенно преобразилась. Ярость, направленная на дочь, сменилась приторной, удушающей нежностью.
— Димочка, сынок, конечно, есть. Я пирог испекла, твой любимый, с яблоками. Садись, я тебе сейчас чаю налью.
Она засуетилась, её движения стали плавными и заботливыми. Этот резкий переход был настолько гротескным, что Анне стало противно. Она смотрела на этот уродливый симбиоз матери и сына и впервые в жизни не чувствовала ничего, кроме брезгливости.
Дмитрий плюхнулся на стул, взял с тарелки самый большой кусок пирога и запихнул его в рот. Жуя, он наконец заметил лежащий на столе буклет и недовольный вид сестры.
— А, это вы про универ, что ли? — промычал он с набитым ртом. — Ань, ну ты чё? Жалко, что ли? Тебе ж премию дали, я слышал. Ну отстегнёшь на первый курс, а там разберёмся.
Эта фраза, брошенная с такой будничной наглостью, стала последней каплей. Он не просил. Он не убеждал. Он просто констатировал факт, будто её деньги были общим семейным ресурсом, к которому он имел неоспоримый доступ по праву рождения.
Лариса Михайловна, услышав это, тут же ринулась в бой, защищая своего непутёвого отпрыска.
— Вот видишь! Ребёнок всё понимает! — она повернулась к Анне, и её глаза снова метали молнии. — Он же не на машину просит, не на гулянки! На образование! А ты… Ты всегда ему завидовала! Его талантам, тому, что его все любят! Даже когда помогала, то делала это с таким видом, будто одолжение совершаешь! Тебе просто нравилось чувствовать себя лучше него! Вот и вся твоя «помощь»
Завидовала? Анна слушала это обвинение, и по её губам скользнула тень улыбки. Это было настолько нелепо, настолько далеко от истины, что даже не вызывало злости. Только холодное, отстранённое любопытство патологоанатома, изучающего давно умерший организм. Она медленно подняла взгляд от скатерти к матери, потом перевела его на брата, который как раз дожевал свой кусок пирога и теперь с интересом наблюдал за перепалкой, словно смотрел увлекательное телешоу.
— Завидовала? — повторила она тихо, и этот тихий вопрос прозвучал на кухне громче любого крика. — Чему, мама? Скажи мне, чему именно я должна была завидовать? Его таланту врать тебе в лицо, зная, что ты всё равно поверишь? Его способности жить за чужой счёт и считать это нормой? Или, может быть, его умению превращать любую возможность в провал? Это очень редкие таланты, согласна. Но зависти они у меня почему-то не вызывают.
Лариса Михайловна открыла рот, чтобы возразить, но не нашла слов. Аргументы дочери были не эмоциональными выпадами, а точными хирургическими разрезами, вскрывающими гнойный нарыв их семейных отношений.
Анна медленно, с каким-то подчёркнутым спокойствием, отодвинула свой стул. Скрип ножек по линолеуму был единственным звуком в наступившей тишине. Она встала. Не для того чтобы уйти, а для того чтобы возвыситься над ними, сидящими за столом. Она смотрела на мать сверху вниз, и в её глазах не было ни злости, ни обиды. Только окончательное, бесповоротное решение.
— Нет, мама! Не буду я платить за его учёбу! Хоть Дима мне и брат, но я не собираюсь залезать в долги, чтобы у него было хоть какое-то образование! Тем более, что он не собирается учиться! Он мне сам об этом говорил!
Дмитрий поперхнулся чаем. Он уставился на сестру с откровенной ненавистью.
— Ты чего несёшь? Я тебе такого не говорил! — выпалил он, брызгая слюной.
— Не говорил? — Анна даже не повернула к нему головы, её взгляд был прикован к лицу матери. — Ты не говорил мне две недели назад у подъезда, хохоча, что тебе нужен «просто диплом для галочки, чтобы предки отвалили»? Не ты ли хвастался, что все сессии можно будет «купить по прайсу», а на лекции ходят только «ботаники и лохи»? Не твои ли это слова, Дима? Или у меня со слухом проблемы?
На лице Ларисы Михайловны отразилась растерянность. Она посмотрела на сына, ища в его глазах опровержение, но увидела лишь трусливую злобу и бегающий взгляд. Он был пойман. Пойман на собственной глупости и хвастовстве.
— Это всё неправда! Она выдумывает! — закричал он, вскакивая со стула. — Она просто не хочет денег давать, вот и придумывает всякую чушь!
Но его крики уже никого не убеждали. Правда была слишком очевидна. Анна проигнорировала его истерику. Она снова обратилась к матери, и её голос стал совсем тихим, но от этого ещё более весомым.
— Ты слышишь? Он даже сейчас врёт. Глупо и неумело. Ты вырастила лжеца и паразита, мама. И теперь ты хочешь, чтобы я оплачивала продолжение этого спектакля. Чтобы я купила ему диплом, который он не заслуживает и который ему не нужен. Так вот, я не буду. Хочешь купить ему галочку? Отличная идея. Продай свою машину. Или дачу. Ту самую дачу, на которой я горбатилась каждое лето, пока Димочка «отдыхал от тяжёлой учёбы» в городе. Это будет справедливо. Вложи свои ресурсы в свой проект. Моих денег в этой клоаке больше не будет.
Она развернулась и пошла к выходу из кухни. Она не смотрела назад. Она знала, что увидит там перекошенное от ярости лицо матери и беспомощно сжатые кулаки брата. Она оставила их наедине с глянцевым буклетом, недоеденным пирогом и той уродливой правдой, которую она только что вывалила на их уютный кухонный стол.
— Неблагодарная!
Это было не слово, а шипение, вырвавшееся из искажённого злобой рта Ларисы Михайловны. Она подскочила со своего места и ринулась за дочерью в коридор, её уютные домашние тапочки злобно шаркали по полу. Дмитрий, неуклюжий и злой, последовал за ней, нависая тёмной тенью. Кухонный уют испарился, растворился, словно его никогда и не было. Осталась только голая, животная ярость обманутых хищников, у которых из-под носа уводят добычу.
— Ты всю жизнь пользовалась моей добротой, моей любовью! Я для тебя всё делала, всё! А ты? Ты выросла и решила, что можешь вытереть о нас ноги? Решила, что твой муженёк теперь твоя семья, а мы — так, мусор подзаборный?
Анна молча дошла до входной двери. Она не оборачивалась. Она слушала эти крики спиной, и они, казалось, отскакивали от неё, не причиняя вреда. Словно она была одета в невидимую броню, выкованную годами унижений и подавленных обид. Она остановилась у небольшого столика-консоли, где обычно оставляли ключи и почту.
— Да ты просто с жиру бесишься! — подхватил Дмитрий, его голос был грубым и полным тупой, подростковой злобы. — Зарабатывать стала больше нас, так возомнила о себе невесть что! Царица нашлась! Думаешь, нам твои подачки нужны? Да мы и без тебя проживём!
Он врал, и все трое это знали. Его слова были жалкой попыткой сохранить лицо там, где его давно уже не было. Он был так же зависим от материнской опеки и чужих денег, как новорождённый — от молока.
Анна, не говоря ни слова, сняла с плеча сумку и достала связку ключей. Их было немного: от её квартиры, от машины, от офиса. И среди них — один старый, медный, от квартиры её матери. Он был самым потёртым, с зазубринами на бородке, знакомый до мельчайшей царапины. Она держала связку в руке, и её тихий металлический звон был единственным ответом на их яростные тирады.
— Ты что делаешь? — голос Ларисы Михайловны дрогнул, но не от слёз, а от дурного предчувствия. Она увидела это медленное, осмысленное движение и поняла, что сейчас произойдёт нечто необратимое.
Анна не ответила. Её пальцы уверенно и методично разжали тугое металлическое кольцо. Это было нелегко, она даже чуть не сломала ноготь, но её лицо не выражало никаких эмоций. Она была полностью сосредоточена на этом простом механическом действии, словно от него зависела её жизнь. И в каком-то смысле так оно и было. Она не просто снимала ключ. Она проводила хирургическую операцию, ампутируя отравленную, гангренозную часть своего прошлого.
— Аня, прекрати! Что ты удумала? — в голосе матери теперь звучал неподдельный страх. Не страх за дочь, а страх за себя. Страх остаться без доступа, без рычага давления, без запасного аэродрома.
Наконец, с тихим щелчком, ключ отделился от связки. Анна зажала его в кулаке, ощущая холодный металл на коже. Затем она разжала ладонь и аккуратно, без стука, положила его на тёмную полированную поверхность столика. Медный ключ сиротливо блеснул под лампой в прихожей.
Крики смолкли. И мать, и брат уставились на этот ключ, словно на змею. Он лежал между ними и Анной, как граница, которую больше нельзя было пересечь. Символ её окончательного ухода.
Анна убрала свою связку ключей обратно в сумку, застегнула молнию и только после этого подняла на них глаза. Её взгляд был пустым и спокойным. Взгляд человека, который принял решение и больше никогда в нём не усомнится.
— Семейный банк, мама, — произнесла она тихо, но каждое слово резало воздух, — наконец-то закрылся. Счёт пуст.
Она повернула ручку замка, открыла дверь и шагнула на лестничную площадку. Она не обернулась. Она не услышала, что они кричали ей вслед, потому что в её ушах уже звучала другая музыка — музыка тишины и свободы.
А в коридоре, перед молчаливым медным ключом, застыли двое. Лариса Михайловна и Дмитрий. Их ярость иссякла, оставив после себя лишь горький привкус пепла и ледяное, всепоглощающее осознание: источник лёгких денег, безотказной помощи и вечного чувства вины, на котором они паразитировали всю жизнь, только что иссяк. Навсегда…
