— Проходи, Света, проходи. Чайник вот только вскипел.
Светлана сделала шаг через порог и замерла в тесной прихожей. Снимать куртку не было ни малейшего желания. Каждый раз, когда мать звала её на «серьёзный разговор», в воздухе повисало это липкое, удушливое ожидание. Оно пахло валокордином, пылью со старых ковров и чем-то неуловимо кислым, как застарелая обида. Это была атмосфера приёмной, где тебя заставляют ждать, чтобы потом объявить неприятный вердикт или, что ещё хуже, попросить о чём-то, в чём невозможно отказать.
— Я ненадолго, мам, — её голос прозвучал ровно, может быть, даже слишком ровно. Она прошла на кухню, сознательно не глядя на стену в коридоре, где вся жизнь её тридцатилетнего брата Димы была задокументирована в десятках фотографий под стеклом. Семейный иконостас, в котором для неё самой нашлось место лишь на крохотном свадебном снимке в самом дальнем углу.
Кухня встретила её отполированным до блеска фасадом гарнитура, который Светлана подарила матери три года назад, и запахом свежих ватрушек с творогом. Мать всегда пекла их перед «разговором». Это был её способ подсластить пилюлю, её нехитрая манипуляция, от которой сводило скулы. Раиса Петровна двигалась по своей маленькой территории с отработанной годами театральной усталостью: тяжело вздыхала, придерживала поясницу, медленно наливала чай в единственную парадную чашку с позолотой.
— Совсем замоталась, дочка? Вид у тебя уставший, — она поставила чашку перед Светланой. — Съешь ватрушку, ещё тёплая. Для тебя пекла.
Светлана отодвинула вазочку.
— Спасибо, я не голодна. Мама, давай сразу к делу. У меня мало времени, мне ещё за Аней и Кириллом в сад ехать. Что случилось?
Раиса Петровна поджала губы. Быстрый переход к сути нарушал её сценарий. Она села напротив, положив на стол свои пухлые, ухоженные руки, и приняла страдальческое выражение лица.
— С Димой опять нехорошо… Такой ведь парень светлый, доверчивый… Всю душу в дело вложил, хотел же как лучше, для всех старался. Чтобы на ноги встать, чтобы опорой быть…
Светлана смотрела в одну точку на скатерти. «Дело». Это слово в применении к Диме вызывало у неё нервный тик. Прошлое «дело» по созданию «уникального интернет-магазина» стоило ей суммы, равной стоимости подержанного автомобиля. Предпрошлое, связанное с «выгодными инвестициями», обошлось в годовую зарплату среднего менеджера. Она молча слушала знакомую песню о том, как её гениального брата снова подвёл нечестный партнёр, как его «кинули» на большие деньги, и как теперь «очень серьёзные люди» требуют вернуть долг.
— …и они же нелюди, Светочка, ты же понимаешь! Угрожают! Мальчик ночами не спит, весь извёлся. Он же твой единственный брат, кровиночка родная. Надо помочь ему, выручить. Кроме тебя, некому.
Мать закончила свою тираду и устремила на дочь взгляд, полный тщательно разыгранной материнской скорби. В её глазах стояла та особая влага, которая никогда не превращалась в слёзы, но безотказно действовала на протяжении многих лет. Она ждала привычного: «Сколько?», «Хорошо, мам, я что-нибудь придумаю».
Но Светлана молчала. Она медленно подняла голову и посмотрела матери прямо в глаза. Спокойно, твёрдо, без тени сомнения.
— Нет, мама.
Это простое слово, произнесённое без крика и эмоций, разорвало привычный ход вещей. Оно повисло в воздухе, густом от запаха ватрушек, и сделало его звенящим. Раиса Петровна застыла, её лицо, только что выражавшее вселенскую печаль, стало пустым и непонимающим.
— Что «нет»? — переспросила она шёпотом, будто не расслышала.
— Нет. Я больше не буду давать ему денег. Ни копейки.
На лице матери отразилась сложная гамма чувств: сначала недоумение, потом растерянность, а затем — медленно зарождающееся, холодное раздражение. Она смотрела на свою дочь так, будто видела её впервые. Словно вместо послушной и безотказной Светы перед ней сидел совершенно чужой, враждебный человек.
— Ты… что такое говоришь? Ты в своём уме? Я не поняла тебя. Повтори.
Добродушная маска сползла с лица Раисы Петровны, обнажив твёрдые, незнакомые черты. Голос, ещё минуту назад полный бархатных, умоляющих ноток, стал плоским и металлическим. Это была не просьба, а требование. Требование взять свои слова назад, вернуться в привычную роль послушной дочери и спонсора.
— Я всё сказала, мама. Денег Диме я больше не дам, — Светлана произнесла это так же ровно, как и в первый раз. Она была готова к этой реакции. Она репетировала этот разговор в своей голове сотни раз, засыпая и просыпаясь с ним.
Раиса Петровна медленно поднялась. Её полная фигура, казавшаяся мягкой и домашней, вдруг обрела монументальность. Она упёрла руки в бока, и этот жест был красноречивее любых слов. Это была поза хозяйки, требующей отчёта.
— Что с тобой стало, Света? Деньги тебя испортили? Муж твой научил? Загордилась, да? Сидишь в своей трёхкомнатной, детей наряжаешь, а на родного брата наплевать? Он в беде, а ты нос воротишь!
Обвинения посыпались, как сухой горох из мешка. Каждое слово было призвано уколоть, заставить почувствовать себя виноватой, неблагодарной, чужой. Светлана не шелохнулась. Она ожидала этого. Она знала, что как только финансовый ручеёк пересохнет, её тут же попытаются утопить в чувстве вины.
— Мама, давай без этого. Мой муж здесь ни при чём. И мои дети тоже. Речь идёт о Диме. О тридцатилетнем мужчине, который до сих пор не научился отвечать за свои поступки.
— Да что ты понимаешь! — вскрикнула Раиса Петровна, переходя на повышенные тона. — Ему просто не везёт! Он талантливый, умный, а вокруг одни мошенники! Его жалеть надо, помогать, а не упрекать!
— Жалеть? — Светлана криво усмехнулась. — Я его жалела пять лет. Я закрыла его долг за разбитую машину. Я оплатила два его «бизнеса», которые прогорели, не начавшись. Я отдавала деньги, которые копила на первый взнос по ипотеке, потому что ты звонила и говорила, что «мальчик пропадёт». Я достала все свои сбережения, чтобы выкупить его из какой-то мутной истории с игровыми автоматами. Хочешь, я назову тебе точную сумму, которую я потратила на его «невезение» за эти годы?
Раиса Петровна замолчала, её лицо побагровело. Она не хотела слышать цифры. Цифры были конкретными, неоспоримыми, они разрушали её картину мира, в которой Дима был жертвой, а Светлана — просто успешной дочерью, которая обязана делиться.
— Не смей считать копейки, которые ты дала родному брату! — прошипела она. — Мы с отцом для тебя всё делали, последнее отдавали, чтобы ты выучилась, чтобы в люди вышла! А ты…
— Вот именно, — перебила её Светлана, и в её голосе впервые прорезался холодный металл. — Вы с отцом работали. Ты работала. Ты знаешь, что такое зарабатывать деньги своим трудом. А теперь ты требуешь, чтобы я отдавала то, что зарабатываю я, не своему ребёнку, а твоему. Тому, которого ты своей любовью и жалостью превратила в беспомощного паразита.
Это было прямое попадание. Воздух на кухне загустел до предела. Раиса Петровна смотрела на дочь с откровенной ненавистью. Вся её материнская любовь, вся её показная забота сейчас были направлены на защиту любимого сына, и тот, кто стоял на пути, автоматически становился врагом.
— Ах ты… Да как у тебя язык поворачивается! Ты сейчас встанешь, поедешь в банк и привезёшь деньги. Ты меня поняла? Я не прошу. Я требую.
Светлана не просто не вздрогнула от материнского приказа — она тихо, почти беззвучно усмехнулась. Этот смех, лишённый всякого веселья, был страшнее любого крика. Он был как скрежет металла по стеклу в абсолютной тишине. Она медленно подняла взгляд, и в её глазах Раиса Петровна не увидела ни страха, ни вины, ни даже злости. Там была пустота. Выжженная дотла пустыня, на месте которой когда-то росла дочерняя любовь.
— Требуешь? — переспросила Светлана, и само это слово в её устах прозвучало абсурдно. — Ты ничего больше не можешь от меня требовать, мама.
Эта фраза стала детонатором. Лицо Раисы Петровны из багрового стало пятнистым. Она сделала шаг вперёд, нависая над сидящей дочерью, и её голос, потеряв последние остатки контроля, сорвался на хриплый, яростный крик.
— Да кто ты такая, чтобы мне условия ставить?! Ты плоть от плоти моей, я тебя на свет произвела! В тебе сердца нет! Камень вместо него! Твой брат, твоя кровь, в беду попал, а ты сидишь тут, как истукан, и смеёшься мне в лицо! Думаешь, раз мужика себе нашла, детей родила, так всё, семьи у тебя больше нет? Ты предательница, вот ты кто!
Она говорила быстро, захлёбываясь словами, выплёвывая их, как яд. Весь её вид выражал праведный гнев матери, защищающей своё дитя. Но в этом гневе не было ни капли боли за Светлану, только ярость от её неповиновения.
— Он страдает! А ты? Что ты знаешь о страданиях? Сидишь в своей норке, в тепле и сытости. Ты даже представить не можешь, каково ему! А всё потому, что в тебе нет ни капли сочувствия! Ни капли любви!
Светлана молча выслушала этот поток обвинений. Она не перебивала. Она дала матери выговориться, выплеснуть всё, что кипело и копилось в ней. А когда Раиса Петровна замолчала, чтобы перевести дух, Светлана медленно, с каким-то пугающим спокойствием поднялась с табуретки. Теперь они стояли на равных. Глаза в глаза.
— Нет, мама! Я больше твоему любимому младшенькому сыночку давать денег не буду, хоть он и мой брат! Пусть сам вылезает из тех проблем, в которые попал! Хватит с меня его долгов! Мне, вообще-то, ещё и о своих детях думать надо, а не только о его долгах постоянных!
Она произнесла это негромко, но каждое слово было выточено из стали. Это была не просто фраза. Это был приговор. Манифест, который она писала в своей душе годами, и вот теперь, наконец, решилась зачитать его вслух.
— Ты говоришь, я не знаю, каково ему? — Светлана сделала шаг к матери, и та инстинктивно отступила. — А ты знаешь, каково мне? Каково мне каждый раз вытаскивать из своего семейного бюджета деньги, которые я откладывала на отпуск для своих детей, на их образование, на будущее, и отдавать их взрослому лбу, который не способен даже удержаться от азартных игр? Ты говоришь, я ему не помогаю?
Её голос не дрогнул, но обрёл новую, ледяную силу.
— Я не ему помогаю, мама. Я поощряю твою слепую любовь и его абсолютную безответственность. Я все эти годы была для вас не дочерью и сестрой, а удобной функцией. Банкоматом с неограниченным кредитом доверия. Но теперь мой банкомат для вас закрыт. Ищи другие способы спасения своего сокровища. Видимо, на этом моя дочерняя функция исчерпана.
Она повернулась, чтобы взять свою сумку. На кухне воцарилось ошеломлённое молчание. Раиса Петровна смотрела на спину дочери с выражением полного, всепоглощающего ужаса и ненависти. Она только что потеряла не просто источник денег. Она потеряла власть. Полностью и безвозвратно. И в этот момент в ней что-то сломалось, уступая место чему-то тёмному и окончательному.
Светлана взяла свою сумку с кухонного диванчика. Движение было спокойным, почти будничным, будто она просто зашла на пять минут и теперь собиралась уходить. Это спокойствие, эта завершённость её действий подействовали на Раису Петровну сильнее, чем любой крик. Шок на её лице сменился чем-то новым — холодной, расчётливой злобой. Ярость сгорела, оставив после себя лишь твёрдый, как шлак, остаток. Она поняла, что проиграла. И в этом поражении у неё оставалось последнее оружие — право вынести окончательный, не подлежащий обжалованию приговор.
— Ты права, — голос матери звучал глухо и ровно, в нём не было ни капли прежней истерики. Он стал чужим. — Твоя дочерняя функция действительно исчерпана. Ты знаешь, я сейчас смотрю на тебя и думаю… Ты всегда была такой. Правильной. Расчётливой. Удобной. Ты хорошо училась, поступила в институт, нашла хорошую работу, вышла замуж. Ты всё делала так, как надо. Ты была хорошей инвестицией. А Дима… он просто был. Живой. Настоящий. С его ошибками, с его провалами. Его я люблю. А тебя… тебя я использовала.
Каждое слово было маленьким, идеально заточенным скальпелем. Раиса Петровна не кричала, она констатировала факт, вынося его на свет с жестокостью хирурга, вскрывающего застарелый нарыв.
— Ты думаешь, мне нужны были твои деньги? Нет. Мне нужно было, чтобы ты выполняла свой долг. Чтобы ты служила семье. А ты решила, что твоя новая семья — с мужем и детьми — важнее. Ты сделала свой выбор. Так что давай, заканчивай этот спектакль.
Светлана замерла с рукой на ремешке сумки. Она повернула голову и посмотрела на женщину, которая её родила. Она смотрела на неё долго, изучающе, будто пыталась найти хоть что-то знакомое, хоть одну родную черту в этом ожесточившемся лице с плотно сжатыми губами и ледяными глазами. Но ничего не нашла. Перед ней стоял чужой человек. Кредитор, которому отказали в очередном займе. На этом всё.
— Уходи, — тихо, но отчётливо произнесла Раиса Петровна. — И запомни. У меня больше нет дочери. С этой минуты у меня только один ребёнок. Сын. А ты — пустое место. Чужая женщина, которая когда-то по ошибке жила в этом доме. Дверь этой квартиры для тебя закрыта навсегда. Ключи можешь оставить на тумбочке в прихожей.
Это было дно. Последний удар, нанесённый с предельной точностью и силой. Не просто отречение, а полное стирание из жизни, из памяти, из самой сути семьи. Светлана ничего не ответила. Спорить было не с кем. Она молча прошла в прихожую, сняла с брелока единственный ключ от материнской квартиры — тот, что висел там почти двадцать лет, — и положила его на пыльную поверхность старой тумбочки. Он звякнул тихо и окончательно.
Она открыла входную дверь. За её спиной не раздалось ни звука. Ни проклятия, ни всхлипа. Ничего. Только тишина, плотная и тяжёлая, как могильная плита.
Светлана вышла на лестничную клетку, и когда тяжёлая, обитая дерматином дверь за ней закрылась, щелчок замка прозвучал как выстрел стартового пистолета. Она не пошла к лифту. Она медленно пошла вниз по ступеням, держась за холодные перила. И с каждым шагом она чувствовала, как с её плеч спадает невидимый, но невероятно тяжёлый груз, который она несла всю свою сознательную жизнь. Это был груз долга, вины, ответственности за чужую жизнь, за чужие ошибки.
На улице её ударил в лицо прохладный вечерний воздух. Он пах пылью, прелыми листьями и свободой. Она глубоко вдохнула и впервые за много лет почувствовала, что дышит полной грудью. Не было ни боли, ни обиды. Была только оглушительная, звенящая пустота на том месте, где раньше была обязанность любить. И эта пустота была лучшим, что с ней случалось за последние годы. Она достала телефон, чтобы позвонить мужу и сказать, что скоро будет дома. В своей настоящей семье. История с матерью и братом для неё закончилась. Навсегда…
