— Карина, я всё сделал!
Голос Саши, громкий и торжествующий, ворвался в тихую прихожую вместе с ним самим и порывом прохладного вечернего воздуха. Карина, только что снявшая туфли и с наслаждением ощутившая ступнями прохладный пол, вздрогнула. Он стоял на пороге, запыхавшийся, с горящими глазами, и размахивал несколькими листами бумаги, словно знаменем победы. На его лице было написано такое неподдельное, мальчишеское счастье, что её собственная усталость после долгого рабочего дня мгновенно отступила на второй план.
— Что ты сделал? Ограбил банк? — она улыбнулась, подходя к нему.
— Лучше! Гораздо лучше! — он втянул её в коридор, вручая ей бумаги и обнимая за плечи. — Смотри! Просто смотри!
Это были распечатки. Бронь отеля, авиабилеты. Названия были чужими, ласкающими слух, пахнущими морем и солнцем. Карина вглядывалась в строки, и её улыбка становилась всё шире и искреннее. Пятизвёздочный отель на побережье. Две недели. Всё включено. Она подняла на него сияющие глаза, в которых уже плескались волны и отражалось южное небо. Это было то, о чём они мечтали последние полгода, откладывая каждую копейку, отказывая себе в мелочах. Наконец-то. Только он и она.
— Саша… это… это невероятно! — она прижалась к нему, вдыхая запах его куртки и чувствуя, как внутри всё поёт от предвкушения. — Ты мой волшебник! Я не могу поверить! Две недели!
Она уже видела их: ленивые утра, долгие прогулки по пляжу, ужины на террасе под шум прибоя, без звонков, без работы, без обязательств. Идеальный, выстраданный, заслуженный отдых. Мир сузился до этих нескольких листов бумаги в её руках и до счастливого лица мужа. Она была готова расцеловать его, прямо здесь, в прихожей.
Саша наслаждался её восторгом. Он сиял, как начищенный самовар, впитывая её радость, которая, казалось, была главной целью всего этого предприятия. Он позволил ей насладиться моментом, а потом, с видом фокусника, достающего из шляпы второго кролика, добавил, понизив голос до заговорщицкого шёпота:
— И это ещё не всё… Я тут подумал… Маме взял номер рядом, представляешь? Сделаем ей сюрприз!
Слова упали в звенящую от счастья тишину её сознания и взорвались там, не издав ни звука. Сюрприз. Это слово прозвучало как выстрел. Улыбка на её лице не сползла, не исчезла — она застыла, превратившись в мёртвую, неестественную гримасу. Тепло, которое секунду назад разливалось по всему телу, мгновенно испарилось, словно его выдуло ледяным ветром. Объятия, которые казались ей верхом блаженства, вдруг стали тесными и удушающими. Она медленно, очень медленно отстранилась от него, её руки безвольно опустились вдоль тела. Распечатки в её пальцах вдруг стали тяжёлыми и чужими, как документальное подтверждение его предательства.
Саша, всё ещё сияя, не сразу заметил эту перемену. Он был слишком поглощён собственным великодушием, собственной гениальной идеей.
— Представляешь её лицо? Она ведь ни разу на нормальном море не была. А тут мы все вместе! Будем ужинать, на экскурсии ездить…
Он говорил и говорил, но Карина его уже не слышала. Она смотрела на него, как на совершенно незнакомого человека. На человека, который только что взял её мечту, её личное, сокровенное счастье, и без спроса поделил его на троих. Шок был настолько сильным, что она не могла произнести ни слова. Воздух в лёгких закончился. Перед глазами вместо моря и пальм стояла его мать, Людмила Петровна, с её вечными советами, вздохами и неусыпным контролем. Она смотрела на сияющее лицо мужа, на его полное непонимание того, что он только что совершил, и смогла выдавить из себя лишь один тихий, хриплый вопрос, в котором уже не было ни радости, ни любви — только холодное, звенящее недоумение.
— Ты… что сделал?
Сашино сияющее лицо на мгновение дрогнуло, черты его исказила тень недоумения. Он ожидал чего угодно: восторженных визгов, слёз радости, ещё более крепких объятий, но точно не этого холодного, отстранённого вопроса, прозвучавшего так, будто она интересовалась погодой, а не величайшим сюрпризом в их совместной жизни. Он даже моргнул пару раз, словно пытаясь сбросить наваждение и вернуть её прежнюю, счастливую реакцию.
— В смысле, что сделал? — он слегка растерянно улыбнулся, пытаясь вернуть разговору прежнюю лёгкость. — Сюрприз маме сделал. Нам. Я же тебе говорю, она нигде не была толком, всю жизнь на заводе. А тут такой шанс! Она же одна будет сидеть в квартире две недели, в потолок плевать. Тебе бы её не было жалко?
Он говорил это с мягким, отеческим укором, как будто объяснял ребёнку прописную истину. В его мире поступок был абсолютно логичным, безупречным и благородным. Он подарил радость сразу двум самым важным женщинам в его жизни. Он — герой. Он — хороший сын и заботливый муж. Но, глядя в её глаза, он видел, что в её вселенной что-то пошло не так. Её взгляд, до этого сияющий и тёплый, стал твёрдым и колючим, как замёрзшее стекло.
Карина сделала шаг назад, увеличивая дистанцию между ними. Она положила распечатки на тумбочку в прихожей с такой аккуратностью, будто это были не билеты на райский курорт, а протокол допроса. Каждый её жест был выверенным и пугающе спокойным.
— Жалко? Саша, мы говорили об этом отпуске год. Мы говорили о том, что это будет НАШЕ время. Только наше. Ты помнишь эти разговоры? Или они для тебя были просто фоновым шумом, пока ты планировал, как осчастливить свою маму?
Его лицо начало медленно багроветь. Мягкость улетучилась, уступая место обиженному недоумению. Он не понимал, как его благородный порыв могли так извратить и обесценить.
— При чём здесь это? Одно другому не мешает. У нас будет свой номер, у неё — свой. Мы же не будем за ручку с ней двадцать четыре часа в сутки ходить. Утром сходили на пляж, вечером поужинали вместе — и всё. Что в этом такого? Ты преувеличиваешь.
— Нет! Я не собираюсь ехать в отпуск, куда ты ещё и мать свою тащишь с собой! Это не отдых, Саша, а каторга какая-то!
Вот оно. Главное слово было произнесено. Каторга. Оно повисло в воздухе между ними, уродливое и окончательное. Для Саши это слово было несправедливым, злым и жестоким.
— Каторга? — переспросил он, и в его голосе зазвенела уже не обида, а откровенная злость. — Отдых с моей матерью ты называешь каторгой? С человеком, который меня вырастил? Ты вообще себя слышишь?
— Я себя прекрасно слышу! — отрезала Карина, и её глаза потемнели. — Каторга — это когда я не смогу спать до обеда, потому что «надо же идти на завтрак, всё пропустим». Каторга — это когда я не смогу надеть слишком открытый купальник, потому что получу порцию неодобрительных вздохов. Каторга — это когда каждый наш ужин будет сопровождаться рассказами о соседских болячках и о том, как «раньше было лучше». Это не отдых, где я могу расслабиться и быть собой. Это будет двухнедельная работа по развлечению твоей мамы, где я должна буду улыбаться, кивать и делать вид, что мне всё это безумно нравится. Я на это не подписывалась.
Слово «каторга» ударило Сашу наотмашь. Он смотрел на жену так, словно она только что на его глазах совершила нечто кощунственное — растоптала икону или плюнула на семейную фотографию. Её детальное, холодное описание их будущего «отдыха» лишило его последнего аргумента. Он не мог спорить с тем, что его мать любит ранние завтраки и не одобряет откровенные наряды. Он знал это. Но в его картине мира это были милые, безобидные чудачества, а не инструменты пыток. Её способность взять эти детали и превратить их в обвинительный акт казалась ему чудовищной и несправедливой.
— Так вот оно что, — произнёс он медленно, и в его голосе уже не было ни обиды, ни злости, только ледяное, презрительное разочарование. — Так вот, как ты на самом деле относишься к моей матери. Не как к человеку, а как к набору неудобных привычек. Как к помехе. Я думал, у тебя есть хоть капля сердца, Карина. Оказывается, нет. Только голый расчёт и эгоизм.
Он перешёл в наступление, потому что защищаться было больше нечем. Он намеренно переводил стрелки с конкретной ситуации — испорченного отпуска — на её личность, пытаясь выставить её бездушной стервой. Это был проверенный приём, но сейчас он не работал. Карина не взорвалась, не начала оправдываться. Она просто смотрела на него, и этот спокойный, оценивающий взгляд выводил его из себя гораздо сильнее, чем любой крик.
— Это не эгоизм, Саша. Это инстинкт самосохранения. Я работаю по десять часов в день. Ты работаешь не меньше. Я хочу провести эти две недели с тобой, а не с твоей семьёй в расширенном составе. Я хочу лежать на пляже и молчать, если мне захочется молчать. Я хочу пить вино в обед и не ловить на себе осуждающих взглядов. Я хочу заниматься любовью днём, не прислушиваясь к шагам в соседнем номере. Это мои желания. И я считала, что они у нас общие. Оказалось, я ошибалась.
— Ты всё извращаешь! — он повысил голос, чувствуя, что теряет контроль. — Ты говоришь о каких-то мелочах, о вине, о купальниках… А я говорю о сыновнем долге! О человеческом отношении! Она заслужила этот отдых!
— Никто не спорит, что она его заслужила. Но почему он должен проходить за счёт нашего? Почему ты не мог подарить ей путёвку в санаторий? Или отправить её с подругой? Почему ты решил, что её отдых и наш — это одно и то же? Ты даже не спросил меня, Саша. Ты просто поставил меня перед фактом. Ты решил за меня, как я буду отдыхать.
Это был удар под дых. Аргумент был железным, и он это понимал. И именно в этот момент, загнанный в угол её безупречной логикой, он совершил поступок, который изменил всё. Чувствуя, как горит лицо от бессильной ярости, он прошёл мимо неё, с вызовом глядя ей в глаза. Он демонстративно достал из кармана телефон. Это было объявление войны.
— Ах так? Ты считаешь, что я принял неверное решение? Что я должен был с тобой посоветоваться, прежде чем сделать доброе дело для родной матери? Хорошо. Сейчас мы всё исправим.
Его пальцы с силой застучали по экрану. Карина молча наблюдала за ним. Она не пыталась его остановить, не говорила ни слова. Она просто смотрела, и в её глазах не было ничего, кроме холодного любопытства патологоанатома, изучающего интересный случай. Она видела, как он нажал на вызов, как поднёс телефон к уху и как его лицо мгновенно преобразилось. Злость и обида исчезли, сменившись приторно-радостной маской.
— Мамуля, привет! — его голос стал елейным, нарочито бодрым. — У меня для тебя новость, от которой ты просто сядешь! Готовь купальник! Мы все вместе летим на море! Да-да, ты, я и Карина! На две недели, всё включено! Я уже всё купил, это тебе сюрприз от нас!… Да, конечно, Карина тоже очень рада, она просто в восторге, стоит вот рядом, улыбается…
Он бросил на неё быстрый, злобный взгляд, полный торжества. Он сделал это. Он сжёг мост, отрезав себе и ей пути к отступлению. Теперь это было не просто его решение. Теперь это было обещание, данное матери. Он повесил трубку и с победным видом посмотрел на жену. Вся его поза кричала: «Ну что? Съела? Теперь ты никуда не денешься».
— Ну вот и всё, — сказал он с удовлетворением. — Вопрос решён.
— Ну вот и всё, — произнёс Саша с откровенным, почти злорадным удовлетворением. — Вопрос решён.
Он ожидал, что она сломается. Что сейчас начнутся обвинения, упрёки, возможно, бессильная злоба. Он был готов к этому, готов великодушно простить ей эту вспышку и начать снисходительно её успокаивать. Но Карина молчала. Она не смотрела на него. Её взгляд был направлен куда-то сквозь него, в стену, словно она разглядывала трещинку на обоях, которая вдруг показалась ей важнее и интереснее всего происходящего. Затем она медленно, с какой-то отстранённой грацией, развернулась и прошла мимо него в гостиную.
— Ты что, обиделась? — крикнул он ей в спину, и в его голосе проскользнула нотка раздражения от того, что его триумф не получил должной оценки. — Карин, хватит дуться. Ты ещё спасибо скажешь. Это будет отличный отдых, вот увидишь.
Ответа не последовало. Он пошёл за ней, уже начиная злиться по-настоящему. Она сидела в кресле, поставив на колени ноутбук. Щёлкнула кнопка, и холодный свет экрана осветил её лицо, превратив его в бесстрастную маску. Её пальцы легли на клавиатуру. Саша остановился посреди комнаты, скрестив руки на груди.
— Я с кем разговариваю? Ты можешь хотя бы посмотреть на меня? Что ты там делаешь, работу решила поработать?
Тишина в ответ. Только сухое, отчётливое щёлканье клавиш разрезало воздух в квартире. Клик-клак. Клик-клак-клик. Каждый звук был как маленький гвоздь, который она методично и безжалостно забивала в крышку гроба их разговора. Саша чувствовал, как его уверенность испаряется, а внутри нарастает холодная тревога. Эта тишина и это методичное щёлканье были страшнее любого крика. Он больше не был победителем, он был зрителем в зале, который не понимает, что происходит на сцене.
— Карина, прекрати этот цирк! — его голос сорвался. — Я пытаюсь наладить отношения, а ты… Ты просто меня игнорируешь! Что ты делаешь?
Клик-клак. Щёлчок тачпада. Снова клик-клак. Она не сводила глаз с экрана. Он видел, как по нему бегают строчки, сменяются картинки. Она не работала. Она что-то искала. Целенаправленно, быстро, с ледяным профессионализмом хирурга.
И тут раздался тихий, но отчётливый звук. Электронный «пинг» — уведомление о подтверждении.
Карина закрыла ноутбук. Затем она подняла на него глаза. В них не было ни злости, ни обиды. Ничего. Пустота.
— Ты всё понимаешь, — сказала она негромко, но так, что каждое слово впечаталось ему в мозг. — Я понимаю, что ты только что променял наш отпуск на семейный выгул. Я всё понимаю, Саша.
Она встала, взяла со столика свой телефон и кошелёк. Он смотрел на неё, не в силах вымолвить ни слова.
— Так что наслаждайтесь, — продолжила она тем же ровным тоном, обходя его, как неодушевлённый предмет. — А я свои отпускные потрачу на поездку с подругами. Только что купила тур. В другую страну, разумеется.
Она остановилась у самой двери в прихожую и, не оборачиваясь, произнесла последние слова. Они не были угрозой. Это была констатация факта, окончательный диагноз, который не обсуждают.
— А по твоему возвращению мы обсудим, с кем ты будешь жить дальше — со мной или с мамой. Выбирай.
Она вышла из гостиной и ушла в спальню, оставив мужа одного с тем фактом, что ему придётся весь этот отпуск провести с матерью, без жены. А это был совершенно не тот отпуск, который он хотел. Ведь всё внимание его матери будет приковано теперь только к нему одному, а этого даже он не смог бы вынести, даже если учесть его безграничную сыновью любовь…
