— Ань, а давай телек новый купим?
Голос Максима был вкрадчивым, почти детским. Он только что оторвался от экрана, где в очередной раз спасал какую-то цифровую вселенную от неминуемой гибели. Джойстик, ставший за последние месяцы естественным продолжением его рук, лежал на подлокотнике кресла. Максим разминал затёкшую шею, глядя на Анну с той самой выжидательной, канючащей интонацией, которую она научилась ненавидеть всем сердцем. Он не спрашивал. Он прощупывал почву.
Анна не ответила сразу. Она стояла у гладильной доски и методично, сантиметр за сантиметром, разглаживала его же рабочую рубашку. Движения её утюга были точными, выверенными и абсолютно безэмоциональными, словно она управляла не бытовым прибором, а высокоточным станком. Горячий пар с шипением вырывался из отверстий, окутывая её фигуру влажным облаком. Вся комната, за исключением одного угла, сияла чистотой. Её чистотой. Это была её территория, где каждая вещь знала своё место, где не было ни пылинки, ни случайного пятна.
И только тот угол, где в глубоком игровом кресле утопал Максим, жил по своим законам. Это была его берлога, его святилище. Вокруг валялись фантики от шоколадных батончиков, на маленьком столике застыла кружка со следами давно выпитого кофе, а пол был запутанным клубком проводов от зарядных устройств и удлинителей. И в центре этого организованного хаоса царил он — пятидесятидюймовый телевизор, который всего год назад казался Максиму вершиной технологической мысли.
— Этот уже старый, — продолжил он, видя, что она молчит. Он говорил о почти новой плазменной панели так, будто это был древний артефакт с выгоревшими пикселями. — Отклик уже не тот, да и с HDR есть проблемы. Картинка тусклая. Вот если бы взять дюймов семьдесят пять… Представляешь, какое погружение?
Он говорил об этом с таким неподдельным восторгом, с каким говорят о рождении ребёнка или о покупке первого собственного жилья. В его мире «погружение» в вымышленную реальность было куда важнее всего остального. Он искренне не понимал, что в его просьбе может быть не так.
Анна закончила с воротником. Она аккуратно повесила рубашку на плечики, и только после этого поставила утюг на специальную подставку. Медленно, словно давая себе время сформулировать ответ, она повернулась к нему. Её лицо было спокойным, но под этим спокойствием скрывалась такая смертельная усталость, что она казалась тяжелее гранита.
— Нет, Максим.
Её голос не был громким. Он прозвучал тихо, но в нём была твёрдость свежезакалённой стали. Это было не обсуждение. Это было решение.
Он нахмурился, его лицо обиженно вытянулось. Он ожидал спора, уговоров, возможно, даже лёгкого скандала, после которого он, как обычно, добился бы своего. Но это короткое, рубленое «нет» выбило его из колеи.
— Ну Ань, почему? Я же не для себя прошу, нам обоим будет приятнее фильмы смотреть… — начал он свою заученную песню о «нас».
Анна сделала шаг в его сторону, остановившись на границе своего чистого мира и его хаотичной берлоги. Она окинула взглядом его кресло, пустые обёртки, потухший экран.
— Потому что новые телевизоры, Максим, покупают на премию. А тебе её, кажется, третий месяц подряд не платят. Или ты уже забыл, почему?
Она не кричала. Она просто напомнила. Холодно, безжалостно, как врач, который сообщает пациенту неутешительный диагноз. Этот удар был точным и болезненным. Он попал ровно в ту точку, где его вымышленный мир соприкасался с неприятной реальностью. Лицо Максима мгновенно сдулось, как проколотый шарик. Радостное предвкушение сменилось глухим раздражением. Он молча схватил джойстик, и экран телевизора снова ожил, вспыхнув яркими красками. Он ушёл обратно в свой мир. Анна отвернулась и взялась за следующую рубашку. Просто два человека в одной комнате, разделённые невидимой стеной толщиной в семьдесят пять дюймов.
Тишину, последовавшую за её отказом, нельзя было назвать мирной. Это была густая, вязкая тишина, наполненная невысказанными упрёками. Максим, не проронив больше ни слова, с головой ушёл в свой цифровой мир. Комнату наполнили звуки выстрелов, взрывов и яростных команд, которые он отдавал невидимым союзникам через гарнитуру. Он не просто играл. Он наказывал её этим шумом, этим демонстративным безразличием. Он словно говорил: «Ты не хочешь жить в моём мире? Хорошо, тогда я заставлю тебя слушать, как я в нём живу».
Анна продолжала гладить. Рубашка за рубашкой. Её движения оставались такими же размеренными, но в них появилась новая, едва уловимая жёсткость. Она ставила утюг на подставку с чуть большим нажимом, чем требовалось. Она складывала выглаженное бельё в идеально ровную стопку, словно возводила баррикаду против окружающего её хаоса.
Прошло около часа. Максим вдруг оторвался от игры и громко, с преувеличенным страданием, вздохнул.
— Уф, глаза сейчас вытекут, — бросил он в пустоту, но целился, конечно, в неё. — В тёмных сценах вообще ничего не разобрать. Просто чёрное пятно.
Анна не отреагировала. Она как раз закончила с последней рубашкой, выключила утюг и принялась складывать гладильную доску.
— И этот шлейф… просто кошмар, — не унимался он, делая вид, что жалуется экрану. — Персонаж бежит, а за ним пол-экрана размывается. Технологии прошлого века.
Он ждал. Он отчаянно ждал, что она не выдержит, что она взорвётся, крикнет, чтобы он заткнулся. Это дало бы ему повод для полноценного скандала, где он мог бы вывернуть всё наизнанку и представить себя жертвой. Но Анна не подарила ему этого удовольствия. Закончив с глажкой, она молча вышла из комнаты. Максим самодовольно ухмыльнулся, решив, что она сдалась и ушла дуться в спальню.
Но через минуту она вернулась. В руках у неё был ноутбук, толстая папка с бумагами и чашка свежесваренного кофе, аромат которого нагло вторгся в его затхлый мир запахов остывшего чая и пыли. Она не села на диван поодаль. Она подошла к журнальному столику, который стоял как раз между ним и телевизором, сдвинула в сторону стопку его старых игровых журналов и устроилась прямо там. На его территории.
Она открыла ноутбук. Экран осветил её сосредоточенное, непроницаемое лицо. Она щёлкнула по клавишам, открывая какие-то таблицы. Затем достала из папки квитанции, чеки, банковские выписки и начала методично раскладывать их вокруг себя. Тихое шуршание бумаги и отчётливый, деловитый стук клавиш стали контрапунктом к канонаде, доносившейся из динамиков телевизора.
Максим занервничал. Это было вторжение. Она не просто сидела рядом, она работала. Она принесла реальный мир, мир цифр, счетов и ответственности, прямо в его убежище. Он попытался её проигнорировать, но не смог. Стук клавиш раздражал. Шуршание бумаг отвлекало. Аромат кофе напоминал о той нормальной жизни, которая проходила где-то за пределами его кресла.
— Мешаю? — наконец не выдержал он, сорвав с головы наушники. В его голосе звучал сарказм.
Анна оторвала взгляд от экрана и посмотрела на него. Прямо, без тени эмоций.
— Нет. Ты работаешь, и я работаю.
Это было сказано таким ровным тоном, что у Максима на секунду перехватило дыхание. Она приравняла его бессмысленную игру, его побег от реальности, к своей попытке удержать их семейный бюджет на плаву. Это был удар под дых, нанесённый с ледяным спокойствием.
— Может, хоть фильм посмотрим? Вместе, — предпринял он последнюю, жалкую попытку сменить тему, вернуть себе контроль над ситуацией.
Анна медленно покачала головой, не отрывая от него взгляда.
— Я не могу, Максим. Мне нужно посчитать, сколько у нас осталось до твоей следующей зарплаты. Той, что без премии.
Она снова вернулась к своему ноутбуку. Максим почувствовал, как по лицу разливается горячая краска стыда и злости. Он был разбит на своей же территории, её же оружием. Не говоря ни слова, он снова нацепил наушники и выкрутил громкость на максимум, пытаясь звуками виртуальных сражений заглушить оглушительный шум реальности.
Ещё полчаса прошло в этой оглушительной какофонии. Звуки виртуальной войны, которые Максим считал своим щитом, для Анны стали звуковым сопровождением её расчётов. Каждый взрыв на экране совпадал с очередной цифрой, подчёркнутой красным в её электронной таблице. Каждый его торжествующий вопль был фоном к её мыслям о том, как дотянуть до конца месяца. Он воевал с драконами и пришельцами; она — с их реальностью.
И вдруг всё стихло.
Максим нажал на паузу. Внезапная тишина была настолько плотной, что, казалось, её можно потрогать. Он медленно повернулся в её сторону, сняв гарнитуру. На его лице была маска тщательно отрепетированной рассудительности. Он выглядел как человек, который нашёл гениальное решение сложной проблемы и сейчас осчастливит им весь мир.
— Ань, я тут подумал, — начал он тем самым доверительным тоном, который всегда предшествовал какой-то катастрофически безответственной идее. — Ведь не обязательно сразу всю сумму выкладывать. Сейчас же везде есть рассрочки. Без процентов, без переплат. Бьёшь платёж на двенадцать месяцев, и мы его даже не заметим. Это же копейки в месяц получатся. Вообще на бюджет не повлияет.
Он смотрел на неё с надеждой, гордый своей «финансовой смекалкой». Он не просто предложил влезть в долги ради игрушки. Он предложил это ей — женщине, которая сидела прямо перед ним и пыталась свести концы с концами из-за его безответственности. В этот момент для Анны что-то окончательно и бесповоротно сломалось. Это было не просто непонимание. Это была демонстрация того, что они живут в разных, непересекающихся вселенных.
Она не ответила. Она медленно закрыла крышку ноутбука. Глухой пластиковый щелчок прозвучал в тишине как выстрел. Она смотрела на него долго, не мигая. Её взгляд был лишён всякой теплоты; это был взгляд патологоанатома, изучающего причину смерти. Смерти их брака, их партнёрства, его самого как мужчины.
— Нет, я сказала! Мы не будем покупать новый телевизор для того, чтобы ты играл в свою приставку! Я и этот скоро продам, потому что тебя скоро с работы уволят из-за твоей игромании!
Он вздрогнул, будто его ударили. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы сказать, что она преувеличивает, но её было уже не остановить. Вся та ярость, которую она месяцами прессовала внутри, которую она разглаживала горячим утюгом и хоронила под стопками чистого белья, вырвалась наружу.
— Ты думаешь, я не знаю?! Думаешь, я не вижу, как ты приходишь домой и до трёх часов ночи пялишься в эту коробку? А в семь утра не можешь оторвать голову от подушки. Опаздываешь. Потом звонишь, врёшь, что заболел, потому что просто не выспался! Твоя премия — это не просто деньги, идиот! Это показатель твоей работы! А его нет! Третий месяц подряд! И ты, вместо того чтобы взять себя в руки, сидишь тут и рассуждаешь о рассрочке на грёбаный телевизор?! Очнись, Максим! Ты уже на дне!
Каждое слово было как пощёчина. Она не щадила его. Она методично, безжалостно вскрывала все его жалкие самооправдания.
— Ты помнишь, когда ты в последний раз со мной разговаривал? Не просил, не ныл, а просто разговаривал? Ты превратился в придаток к этому джойстику! Тебя нет! Есть только твой персонаж в игре! А я? Я должна работать, тащить на себе весь дом, считать каждую копейку, выслушивать твоё нытьё и делать вид, что у нас всё в порядке? Что у меня муж — не инфантильный подросток, а взрослый мужчина?
Он съёжился в своём огромном кресле, которое вдруг стало казаться ему слишком большим, слишком пустым. Он пытался что-то сказать, вставить хоть слово, но её монолог был плотным, как стена огня.
— Ты говоришь «не повлияет на бюджет»? Да у нас весь бюджет — это одна большая чёрная дыра, и имя ей — твоя приставка! Ты её купил на деньги, которые мы откладывали на отпуск! На НАШ отпуск! И ты теперь предлагаешь мне оплачивать из своего кармана твоё «погружение»?
Она замолчала, тяжело дыша. Комната, казалось, уменьшилась в размерах, воздух стал густым и едким от напряжения. Максим смотрел на неё, и до него, кажется, начало что-то доходить. Не вина. Не раскаяние. А лишь холодное, отупляющее понимание того, что игра окончена. Только не та, что на экране.
Слова Анны повисли в воздухе, густые и ядовитые, как дым от химического пожара. Они не рассеивались, а, казалось, оседали на мебели, на стенах, на самом Максиме. Он сидел в своём кресле, обмякший, словно из него выпустили весь воздух. Его лицо было бледным, но не от раскаяния. Это была бледность от ярости, от унижения, от того, что его уютный, понятный мир был вскрыт так грубо и безжалостно. Он смотрел на неё, но видел не жену, а врага, который разрушил его последнюю линию обороны.
Он молчал. Долго. Эта тишина была страшнее любого крика. В ней не было смирения, только накопление силы для ответного удара. Затем, с ледяным, почти демонстративным спокойствием, он протянул руку и снова взял в неё джойстик. Его пальцы привычно легли на кнопки. Он не посмотрел на неё. Он посмотрел на погасший экран, затем нажал кнопку на геймпаде. Экран ожил, и меню игры, яркое и манящее, снова вспыхнуло в полумраке комнаты.
Это был его ответ. Молчаливый, но абсолютно ясный. Он выбрал. Прямо сейчас, на её глазах, после всего сказанного, он снова выбрал свой вымышленный мир. Он уходил туда, где был сильным, где его ценили, где он был победителем. Он демонстративно захлопывал перед ней дверь в свою душу, и эта дверь была сделана из жидких кристаллов.
Анна наблюдала за этим с отстранённостью хирурга, который понимает, что опухоль неоперабельна и терапия больше не имеет смысла. Её ярость, выплеснувшаяся мгновения назад, ушла, оставив после себя выжженное поле холодного, кристально чистого решения. Слова закончились. Уговоры закончились. Скандалы закончились. Настало время действовать.
Она без единого слова развернулась и подошла к телевизору сзади. Максим, полностью поглощённый выбором следующей миссии, не сразу понял, что происходит. Она опустилась на колени на его запутанный клубок проводов, её пальцы нащупали нужные кабели. Раздался тихий, сухой щелчок — она выдернула штекер HDMI. Картинка на экране моргнула и сменилась синим полем с надписью «Нет сигнала».
— Ты что творишь?! — взревел он, вскакивая с кресла. Джойстик с грохотом упал на пол.
Анна не ответила. Её пальцы нашли толстый шнур питания, идущий к его святыне — к приставке. Она выдернула его из разъёма. Маленький огонёк индикатора на корпусе консоли погас. Она взяла в руки тёплую чёрную коробку. Она была тяжелее, чем казалась. Тяжёлая от вложенных в неё денег, времени, надежд, от разрушенных ею планов и невысказанных слов.
Не глядя на него, она развернулась и пошла в сторону кухни. Максим, остолбеневший, с лицом, искажённым от неверия и ярости, двинулся за ней. Он не бежал, а шёл, словно заворожённый этим спокойным, похоронным шествием.
— Аня, положи. Положи, я сказал! — его голос срывался. — Что ты задумала?
Она вошла в кухню, залитую холодным светом светодиодной лампы. Подошла к раковине. Её движения были плавными, почти ритуальными. Она положила одну руку на хромированный вентиль крана, в другой держала приставку над пустым металлическим дном раковины. Она посмотрела на него. В её глазах не было ничего. Ни злости, ни обиды, ни сожаления. Пустота.
— Не смей, — прошипел он, останавливаясь в паре шагов от неё. Он видел, что она не шутит. Это был не блеф.
Она повернула вентиль. Мощная, ледяная струя воды с шумом ударила по чёрному пластику. Вода заливала вентиляционные решётки, проникала внутрь, в самое сердце его мира. Не было ни искр, ни дыма. Было только тихое, омерзительное шипение тонущей электроники и ровный, безжалостный шум воды.
Максим замер. Он смотрел, как вода уносит с собой его вселенные, его победы, его единственное убежище. Он смотрел на её руку, так спокойно и твёрдо держащую его мёртвую мечту под струёй воды. И он понял. Это конец. Окончательный. Не их брака — это было уже неважно. Конец его жизни, той, которую он для себя построил.
— Ты… ты его убила, — выдавил он из себя, и в его голосе не было злости, только глухое, тупое отчаяние ребёнка, у которого на глазах растоптали любимую игрушку. — Ты просто его убила.
Анна не ответила. Она выключила воду. Бросила бесполезный кусок пластика в раковину, где он лежал, как труп неизвестного животного. Она вытерла мокрые руки о джинсы, развернулась и, пройдя мимо него, молча вышла из кухни. Она оставила его одного. Наедине с тишиной, с холодной кухней и с утопленным божеством в раковине…
