— Елена Петровна, вы просто завидуете! Прекратите нагнетать, у меня уже руки трясутся, скотч к пальцам липнет!
Звук раздираемой клейкой ленты был резким, противным, словно кто-то сдирал старые обои с живой стены. Моя невестка Катя с остервенением заклеивала очередную картонную коробку, в которую небрежно свалила свои платья вперемешку с книгами.
Я сидела на краешке старого дивана, который через час должны были вынести грузчики, и смотрела на этот хаос с тяжелым чувством. В комнате стоял гул от их суеты, но меня не покидало ощущение надвигающейся тишины — той самой, мертвой, которая наступает после катастрофы.
— Я не завидую, Катя, я считаю, — спокойно возразила я, стараясь перекричать шуршание бумаги. — Сталинка в центре, потолки три метра, дубовый паркет, который еще царя помнит. И цена на тридцать процентов ниже рынка. Так не бывает в реальной жизни. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и то — исключительно для второй мыши.
Катя выпрямилась, отбросив моток скотча на пол. Щёки у неё пылали красными пятнами, а глаза горели тем лихорадочным блеском, который бывает у игроков в казино перед роковой ставкой. Она была уверена, что сорвала куш, и никакие доводы рассудка не могли пробиться через эту броню эйфории.
— Бабушка-продавец просто чудо! Клавдия Захаровна, божий одуванчик, святая женщина. Ей восемьдесят лет, она еле ноги передвигает, с палочкой ходит. Ей срочно деньги нужны на операцию в Израиле, она нам все выписки показывала, там печати гербовые!
Мы у нотариуса были, справку от психиатра видели, она чистая. Бабуля адекватная, кроссворды гадает лучше меня!
Сын Пашка молча таскал стопки перевязанных бечевкой книг в коридор, стараясь не смотреть в мою сторону. Типичная позиция страуса — голову в песок, а остальное пусть само разбирается. Он всегда боялся конфликтов, предпочитая плыть по течению, которое создавала его жена.
— Паша, — я обратилась к сыну, игнорируя восторги невестки. — Ты новости вообще открываешь? Ты слышал про схему, когда стариков обрабатывают мошенники? Сейчас эта бабка деньги получит, а завтра заявит, что её обманщики загипнотизировали. Что она «спасала» квартиру от черных риелторов и не ведала, что творит. И останетесь вы на улице.
Паша тяжело вздохнул, опуская стопку на пол, и вытер лоб рукавом.
— Мам, ну хватит уже, прошу тебя. Мы всё проверили трижды. Юрист смотрел документы, обременений нет, в психоневрологическом диспансере она на учете не состоит. Собственница одна, никто не прописан. Ну повезло нам, понимаешь? Просто повезло один раз в жизни.
Он хотел в это верить, они оба отчаянно хотели верить в чудо. Им так хотелось вырваться из нашей тесной «двушки», где мы толкались локтями на кухне и составляли график посещения ванной, что они готовы были подписать договор с кем угодно, лишь бы получить ключи от свободы.
— Операция в Израиле… — задумчиво протянула я, глядя в окно. — В восемьдесят лет такие перелеты и операции делают только камикадзе.
— Она летит с племянницей, там всё схвачено! — отрезала Катя, нервно застегивая сумку. — Всё, Елена Петровна, тема закрыта. Грузчики будут через полчаса, лучше помогите цветы в газеты завернуть, замерзнут.
Я встала и подошла к подоконнику, где сиротливо жались горшки с фиалками. Внизу, во дворе, уже разворачивалась грузовая «Газель», и этот вид почему-то вызвал у меня тошноту. Я чувствовала тот липкий, холодный страх, который всегда предвещал беду, но слушать меня никто не хотел, ведь я была всего лишь «токсичной свекровью», мешающей счастью молодых.
Люди вообще редко слушают тех, кто говорит правду, если эта правда стоит на пути к их заветной мечте.
Нотариальная контора была душной, тесной и пахла дешевым кофе и старой бумагой. Клавдия Захаровна, сухонькая старушка в ослепительно белом накрахмаленном платочке, действительно выглядела так, словно сошла с иконы. Она сидела на стуле, сложив на коленях руки с узловатыми, скрюченными артритом пальцами, и улыбалась всем присутствующим такой кроткой, всепрощающей улыбкой, что нотариус смотрел на неё с умилением.
— Живите, детки, счастья вам, нарожайте внуков, — елейно пела она, когда Паша дрожащими руками выкладывал на стол толстые пачки наличных.
Наличные — это было её жесткое условие. «Я человек старой закалки, этим вашим карточкам не верю, электричество отключат и ищи-свищи мои денежки», — говорила она, и глаза её при этом влажно блестели. Катя тогда чуть не плакала от жалости: какая трогательная бабуля, как она боится этого жестокого цифрового мира.
Я же смотрела не на бабулю, а на её карман. Там, в глубоком кармане старого, застиранного ситцевого передника, который она почему-то не сняла даже для торжественной поездки к нотариусу, постоянно что-то происходило.
Ткань едва заметно вибрировала каждые две минуты, словно там сидел живой зверь. Бабка то и дело косилась вниз, и в эти моменты её взгляд, секунду назад такой добрый и рассеянный, вдруг становился стеклянным, напряженным и колючим.
— Клавдия Захаровна, — громко и резко спросила я, когда нотариус начал сшивать документы суровой ниткой. — А кто вам наванивает так настойчиво? Уж не «Центробанк» ли беспокоится о сохранности вкладов?
Бабка дернулась всем телом, словно её ударили током, и судорожно прикрыла карман ладонью.
— Внучок это! — визгливо выкрикнула она, и голос её сорвался на фальцет. — Беспокоится! Любимый внучок, провожать меня будет!
— А говорили, у вас только племянница, — заметила я, не сводя с неё глаз.
Катя больно ущипнула меня за локоть, шикнув прямо в ухо.
— Мама, не позорьте нас! Прекратите устраивать допрос честному человеку. Она волнуется, такая сумма на руках, ей страшно.
Деньги пересчитывали мучительно долго. Клавдия Захаровна следила за машинкой для счета купюр, не моргая, словно хищная птица. Её губы беззвучно шевелились, повторяя цифры на табло, и в этом движении не было никакой старческой рассеянности — только жадность и расчет.
Страх — это самый сильный запах, который невозможно перебить ни корвалолом, ни домашними пирожками, которыми она нас угощала.
Когда всё было подписано и деньги перекочевали в огромную хозяйственную сумку в клеточку, возник тот самый момент, который должен был насторожить любого нормального человека. Паша протянул руку за ключами.
— Ой, милок, — Клавдия Захаровна картинно схватилась за сердце. — А можно я еще одну ночку переночую? У меня самолет только завтра вечером. Я хотела с квартиркой проститься, с каждой стеночкой поговорить. Вся жизнь здесь прошла, муж покойный тут умирал… Дайте старухе напоследок поплакать в родных стенах.
И заплакала. Натурально, с подвываниями.
— Конечно, Клавдия Захаровна! — тут же расчувствовалась Катя. — О чем речь! Мы завтра в 12:00 приедем, как раз вы выспитесь, соберетесь спокойно.
Я хотела возразить, хотела крикнуть, что деньги отданы, а ключей нет, но Паша посмотрел на меня с такой мольбой, что я промолчала.
— Я завтра уезжаю к племяннице, — протараторила бабка, мгновенно вытирая слезы. — Ключики вам в 12:00 передам. Приходите прямо к квартире. Я там приберусь, мусор вынесу, чтобы вам в чистоту въезжать. С Богом, детки.
Она выбежала из кабинета быстрее, чем я успела встать со стула, прижимая сумку к груди.
— Видите? — просияла Катя, прижимая к груди договор купли-продажи как величайшую драгоценность. — Всё прошло идеально. А вы боялись, панику разводили.
Паша вытирал обильный пот со лба, расслабляя галстук.
— Всё, мам. Теперь мы собственники. Законные владельцы элитной недвижимости.
Я смотрела на закрывшуюся за старухой дверь и чувствовала, как внутри всё сжимается в тугой узел. Чуяло мое сердце, что эта «сталинка» нам еще настоящим Сталинградом обернется.
На следующий день, ровно в 12:00, мы стояли у массивной дубовой двери на третьем этаже престижного дома. Парадная была красивой, с лепниной на потолке, но какой-то безнадежно запущенной: на подоконниках лежали горы рекламных листовок, пахло кошачьим духом и сыростью.
Паша пыхтел под тяжестью разобранного дивана, который они решили перевезти первым рейсом, сэкономив на грузчиках. Катя, сияющая, в новом бежевом пальто, с торжественным видом достала из сумочки брелок для ключей, которых у нас не было.
Катя нажала на кнопку звонка. Мелодичная трель соловьем разнеслась по гулкому подъезду.
За дверью было тихо. Абсолютно, пугающе тихо. Ни шагов, ни шороха, ни скрипа половиц.
— Наверное, в ванной, не слышит, — неуверенно предположила Катя, но улыбка уже сползла с её лица. — Она же старенькая, может, телевизор громко работает.
Она позвонила еще раз. Длинно, настойчиво, вдавливая кнопку пальцем.
И тут из-за двери послышался голос. Но не тот сладкий голосок, который мы слышали вчера, а визгливый, истеричный лай цепной собаки.
— Уходите! Пошли вон! Я полицию вызову! Бандиты! Убивают!
Катя отшатнулась, чуть не выронив сумку, и побелела как мел.
— Клавдия Захаровна? — голос невестки дрогнул и сорвался. — Это мы! Покупатели! Катя и Паша! Мы же вчера… деньги… договор подписали… Вы же обещали…
— Ничего не знаю! — заорала бабка с такой силой, что, казалось, тяжелая дверь завибрировала от звуковой волны. — Меня обманули! Мне позвонил генерал ФСБ, сказал, что мою квартиру хотят украсть негодяи! Я должна была фиктивно продать её, чтобы поймать преступников с поличным! Денег у меня нет, я их курьерам отдала на «безопасный счет» в Центробанке! А квартира моя! Я жертва! Я ветеран труда!
Катя медленно сползла по стене на корточки, закрывая рот ладонью, чтобы не закричать. Паша выронил часть дивана, и грохот эхом разлетелся по лестничным пролетам, словно выстрел.
— Я же говорила, — громко и четко сказала я, и мой голос прозвучал как приговор в этом каменном мешке. — Сразу сказала, что тут виновата Лариса Долина. Вернее, схема её имени. Классика жанра.
— Что делать? — прошептал Паша, его губы тряслись. — Мам, что делать? В полицию звонить? МЧС вызывать?
— В какую полицию? — зарыдала Катя, размазывая тушь по щекам. — Пока они приедут, пока заявление примут, пока разбираться будут… Она скажет, что мы её пытали! Она же старая, ей все поверят! А у нас ипотека на двадцать лет! Паша, мы бомжи! Мы всё потеряли!
Из соседней квартиры, скрипнув замком, выглянула полная женщина в халате и бигуди.
— Чего орете на весь дом? — недовольно спросила она, окидывая нас презрительным взглядом. — Опять к Клавке делегация? Вчера уже ходили какие-то мутные типы, в дверь ломились, она им не открыла.
— Мы купили эту квартиру! — в отчаянии крикнула Катя. — Она деньги взяла! У нас документы!
— Ой, да она каждый год кого-то «продает», то пылесосы покупает по сто тысяч, то окна меняет, — махнула рукой соседка и равнодушно захлопнула дверь. — Сами разбирайтесь, только тихо.
Я подошла к двери вплотную и осмотрела обивку. Старая, дермантиновая, местами порванная, из дыр торчал желтый гнилой поролон. Эта дверь была как символ всего происходящего — гнилая, трухлявая суть под видимостью приличия и благообразия.
За дверью Клавдия Захаровна продолжала причитать, явно работая на публику:
— Не уйду! Мой дом, моя крепость! Меня загипнотизировали! Я буду жаловаться президенту! Я письмо напишу!
Катя рыдала в голос, уже не стесняясь. Паша пытался кому-то звонить, но руки у него ходили ходуном, и он никак не мог разблокировать экран.
— В суд! Срочно в суд подавать! — всхлипывала невестка, захлебываясь слезами.
— Какой суд, идиотка? — спокойно, но жестко спросила я, снимая пальто и аккуратно вешая его на перила. — Пока суд да дело, пока экспертизы назначат, она тут три года жить будет и смеяться над вами. Суды с такими бабками длятся годами, их нельзя выселить зимой, нельзя выселить, если им некуда идти. Тут не юрист нужен с бумажками. Тут актриса нужна с характером.
Я поправила прическу, одернула пиджак и расправила плечи. Вдохнула поглубже спертый воздух подъезда, вспоминая свои годы работы заведующей товарным складом, где одним взглядом приходилось усмирять пьяных грузчиков и вороватых экспедиторов.
Я подошла к двери и со всей силы, так, что старый дермантин затрещал, ударила кулаком. Удар получился гулким, властным.
— Клавдия Захаровна! — гаркнула я командирским голосом, от которого у Паши телефон окончательно выпал из рук на бетон. — Открывайте немедленно! Это не покупатели. Это Главврач городской Психиатрической больницы №6! Специальная бригада быстрого реагирования уже здесь!
За дверью мгновенно притихли. Даже всхлипы и молитвы прекратились, словно звук выключили.
— Нам поступил срочный сигнал из ФСБ, — продолжала я, импровизируя на ходу и чеканя каждое слово, как диктор Левитан.
— Что вы перевели деньги негодяем и находитесь в остром неадекватном состоянии, опасном для общества. Согласно новому указу «О принудительной защите жертв телефонного гипноза», мы обязаны вас немедленно госпитализировать без суда и следствия. Санитары уже поднимаются с усмирительной рубашкой.
— Не имеете права! — взвизгнул голос за дверью, но уже не так уверенно и нагло. В нем появилась предательская дрожь. — Я здорова! Я в своем уме! У меня справка есть!
— Здоровые люди квартиры незнакомцам не дарят и миллионы в форточку не выкидывают! — рявкнула я, входя в раж.
— У нас инструкция жесткая, время военное. Либо вы сейчас открываете дверь, признаете сделку действительной и подтверждаете, что вы в здравом уме и твердой памяти, либо через минуту МЧС срезает дверь болгаркой, и мы везем вас в «Желтый дом».
А там, голубушка, галоперидол три раза в день, каша на воде и никаких сериалов. И телефон отберем навсегда. Будете в стенку смотреть лет пять, для профилактики деменции. Выбирайте, Клавдия! Спецназ уже на лестнице, лом готовят!
Я повернулась к сыну, глазами показывая на пол, и яростно замахала рукой. Паша, наконец, вышел из ступора. Он начал изо всех сил топать ногами по бетонному полу, имитируя топот тяжелых ботинок санитаров.
— Ломаем? — басом спросил он, стараясь придать голосу звериную жестокость. — Петрович, давай пилу!
— Ломайте! — скомандовала я. — Времени нет возиться! У нас еще три таких бабки по району в очереди!
Щелкнул замок. Сначала один оборот, неуверенный, тихий. Потом второй. Медленно, неохотно, с металлическим скрежетом.
Дверь приоткрылась на цепочку. В узкой щели показался бледный нос Клавдии Захаровны и один испуганный, бегающий глаз.
— Не надо в больницу… — прошептала она, и губы её тряслись. — Я… я просто передумала продавать. Я старая, мне страшно…
— Передумала она, — я решительно просунула носок сапога в проем, не давая захлопнуть дверь обратно. — Цепочку снимай! Быстро! Или укол прямо через щель сделаем, успокоительное для слонов!
Цепочка звякнула и упала. Я плечом толкнула дверь и, не разуваясь, вошла в квартиру как хозяйка.
В прихожей стоял тот самый запах — густая смесь старых вещей, валерьянки, пыли и животного страха. А еще там, прямо у банкетки, стояла та самая клетчатая сумка.
— Паша, заноси диван! — скомандовала я, не оборачиваясь. — Катя, не стой столбом, вызывай мастера, меняй личинку замка. Прямо сейчас, пока я здесь стою. И документы на стол!
Клавдия Захаровна вжалась в стену, прижимая к груди руки, словно пыталась слиться с обоями.
— Я деньги… я не успела перевести… — бормотала она, глядя на сумку. — Внук должен был приехать, забрать… Курьер не приехал… Я подумала… зачем отдавать? Квартира моя, деньги мои, я поживу еще…
Она не была жертвой гипноза в полном смысле этого слова. Она была просто очень хитрой, очень жадной и глубоко испорченной старухой, которая решила переиграть систему.
Ей стало жалко отдавать квартиру, когда деньги уже были на руках, а «внук»-подельник где-то задержался. Она решила сыграть в ту игру, которую видела по телевизору, думая, что старость — это надежный щит от ответственности. С государством бы прокатило. С судом бы прокатило.
Но со мной этот номер не прошел.
— Собирайтесь, Клавдия Захаровна, — сказала я уже спокойнее, но так же твердо, не давая ей опомниться.
— Такси до вокзала я вам вызову за свой счет. У вас поезд к племяннице. Или в Израиль. Или куда вы там врали в своих сказках. Чтобы через десять минут духу вашего здесь не было. Иначе я снова звоню «главврачу», и он вернется уже с полицией.
Бабка метнула на меня злобный, полный ненависти взгляд, подхватила тяжелую сумку с удивительной легкостью и засеменила к выходу. Никакой хромоты, никакой немощи. Божий одуванчик превратился в репейник, который мы наконец-то с трудом отодрали от своего пальто.
Вечером мы сидели на той самой чужой кухне. Диван нелепо стоял посреди комнаты, коробки были свалены горой в углу. Мы пили дешевый чай из пластиковых стаканчиков, потому что посуду еще не распаковали, а найти коробку с чашками сил не было.
Катя смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых читался священный ужас пополам с восхищением, словно видела меня впервые в жизни.
— Елена Петровна, — тихо, почти шепотом сказала она. — Вы гений. Я бы так не смогла никогда. Я бы полицию вызвала, мы бы судились годами… А вы… как вы поняли, что надо делать?
Она запнулась, подбирая слова, боясь обидеть.
— Я не гений, Катя, — я сделала глоток горячего чая, чувствуя, как отступает напряжение. — Я просто знаю жизнь и знаю людей. Психушки они боятся до икоты, до животного ужаса. Это для них конечная станция, откуда возврата нет, где ты теряешь себя.
Паша молча положил свою руку на мою ладонь и крепко сжал.
— Спасибо, мам. Ты нас спасла.
Я посмотрела на пустую стену, где еще висел светлый, невыгоревший прямоугольник от старой картины, которую забрала бывшая хозяйка. Это было пятно пустоты, которое нам предстояло заполнить своей жизнью.
И запомните на будущее: Долина — она одна такая, звезда, ей может и помогут, и вернут, и пожалеют. А нас миллионы.
Я встала и подошла к окну, отодвигая пыльную тюль. Там, внизу, кипела обычная вечерняя жизнь. Люди спешили домой, машины гудели в пробках. Где-то там, в этой безликой толпе, ехала Клавдия Захаровна со своей сумкой денег, ища новую жертву или новую квартиру, чтобы сыграть свой очередной спектакль.
— Нечего звездные замашки в хрущевках и сталинках устраивать, — добавила я, решительно задергивая штору. — Теперь это ваш дом, ваша крепость. И защищать его нужно зубами, когтями и хитростью. Потому что закон иногда слишком медлителен для нашей быстрой жизни.
