— Вероника, этот стейк просто божественный. Серьёзно. Ты превзошла саму себя.
Андрей с наслаждением отрезал ещё один кусок мяса, наколол его на вилку и отправил в рот, прикрыв глаза от удовольствия. Вечерний свет мягко ложился на их небольшую кухню, делая её похожей на островок покоя посреди шумного города. На столе стояла открытая бутылка красного вина, в бокалах которого играли тёплые блики. Это было их хрупкое, выстраданное затишье — редкие часы, когда они принадлежали только друг другу.
— Просто хороший кусок мяса, Андрей. И правильная сковородка. Никакой магии, — Вероника улыбнулась, но её улыбка была немного усталой. Она отпила вина, наслаждаясь терпким вкусом и тишиной, которая была для неё дороже любых деликатесов. Она любила эти моменты. Когда муж смотрел на неё, а не в экран телефона, когда их разговоры были лёгкими, а единственным звуком был мелодичный стук столовых приборов о тарелки.
Они почти закончили ужинать, и Андрей уже собирался рассказать смешную историю про своего коллегу, когда резкий, требовательный звонок в дверь разрезал их уютный мир на две части: до и после. Андрей вздрогнул и тяжело вздохнул, положив вилку и нож на тарелку. Этот вздох был Веронике слишком хорошо знаком. В нём не было удивления или любопытства. В нём была только обречённость человека, который точно знает, какая именно неприятность стоит за дверью, и которому уже заранее за это стыдно.
Вероника молча наблюдала, как он поднимается из-за стола, шаркая ногами, словно шёл не к двери собственной квартиры, а на эшафот. Она не сдвинулась с места, лишь её пальцы чуть крепче сжали ножку бокала. Она знала. Она тоже знала, кто там. Эта уверенность была сродни предчувствию грозы — воздух становится плотным, а на душе необъяснимо тяжело.
Андрей приоткрыл дверь и замер. Вероника не слышала слов, но видела его ссутулившуюся спину и то, как виновато он опустил плечи. Этого было достаточно. Она медленно, подчёркнуто аккуратно, поставила свой бокал на стол, промокнула губы салфеткой и поднялась. Её движения были лишены суеты, в них была холодная, стальная точность хирурга, готовящегося к сложной, но необходимой операции.
Подойдя к мужу, она увидела картину, от которой внутри всё заледенело от глухого раздражения. На пороге стояла Марина, его двадцатидевятилетняя сестра. Рядом с ней, как верный пёс, примостился потрёпанный чемодан на колёсиках, уже не раз пересекавший этот порог. Лицо Марины было заплаканным, но не опухшим — это были свежие, демонстративные слёзы, призванные вызвать немедленное сочувствие. В её глазах плескалась вселенская скорбь, а губы были трагически поджаты.
— Маринка… — начал было Андрей своим мягким, податливым голосом, уже готовый распахнуть дверь и впустить в их дом очередную порцию чужой драмы. — Заходи, конечно, что случилось…
— Здравствуй, Марина, — голос Вероники прозвучал ровно и бесцветно, перебив мужа на полуслове. Она мягко положила руку на плечо Андрея, но в этом жесте не было поддержки, скорее — властный сигнал «не вмешивайся». Она посмотрела прямо на золовку, и её взгляд был чистым, как стекло, и таким же холодным. — Проходи на кухню. Мы как раз ужинаем.
Марина втащила свой чемодан на кухню, и звук его пластиковых колёс, прогрохотавших по плитке, показался Веронике оглушительным, непристойным вторжением. Она не предложила помочь. Она просто молча наблюдала, как золовка неуклюже протискивает свой багаж между столом и холодильником, оставляя его там, как флаг, водружённый на завоёванной территории. Андрей, тенью проскользнувший следом, плюхнулся на свой стул, но уже не тянулся к еде. Его аппетит, так радовавший его всего десять минут назад, испарился без следа. Он сидел, вперившись взглядом в узор на скатерти, словно пытался разгадать в нём какую-то сложную загадку.
— Чаю? — предложила Вероника. Это был не вопрос, а констатация факта.
Не дожидаясь ответа, она с нарочитой аккуратностью подошла к столешнице. Каждое её движение было выверенным и экономичным. Щелчок кнопки электрического чайника. Звон фарфоровой чашки, которую она достала из шкафа, — не из их любимого сервиза, а простой, белой, гостевой чашки, которая словно подчёркивала временный и чужой статус её будущей обладательницы. Она положила в неё пакетик с дешёвым чёрным чаем и поставила на стол перед Мариной. Без блюдца. Без ложечки.
Марина тем временем уже освоилась. Сбросив с себя остатки уличной печали, она начала свой привычный спектакль одного актёра.
— Вы просто не представляете, какой он… он… — она помахала рукой в воздухе, подыскивая нужное слово. — Он просто не способен понять глубину! Понимаете? Я ему всю душу нараспашку, а он… Он говорит, что я слишком драматизирую! Я! Драматизирую!
Её голос креп, набирая силу и знакомые трагические нотки. Андрей сидел неподвижно, его спина была напряжена, как струна. Он превратился в предмет мебели, в часть интерьера, надеясь, что если он будет сидеть достаточно тихо, его просто не заметят.
— Я ему говорю: «Паша, отношения — это работа, это взаимопроникновение миров!» А он мне что? «Марин, может, просто съездим на шашлыки?» Какие шашлыки?! О каких шашлыках может идти речь, когда между нами пропасть непонимания! — она возмущённо всплеснула руками, едва не задев чашку. Вероника проследила за её жестом ледяным взглядом.
Чайник щёлкнул, вскипев. Вероника молча взяла его и наполнила чашку Марины кипятком. Пар окутал лицо золовки, на мгновение скрыв её страдальческое выражение.
Марина продолжала, не замечая или не желая замечать оглушительного молчания своих слушателей. Её монолог был отточен годами и десятками подобных вечеров. Менялись только имена мужчин, декорации и незначительные детали. Суть оставалась неизменной: мир жесток, мужчины примитивны, а она — тонкая, ранимая натура, вынужденная нести свой крест в окружении бесчувственных людей.
— И вот сегодня он мне заявляет, что ему нужно «личное пространство». Что это вообще такое? Мы же вместе! Какое может быть личное пространство? Это предательство, вот что это! — она сделала эффектную паузу, обвела взглядом сначала Веронику, потом брата, ожидая поддержки. Не получив её, она поджала губы и с видом мученицы завершила свою речь. — Ну ничего. Я у вас пару месяцев перекантуюсь, в себя приду. Мне сейчас нужно тепло и поддержка семьи.
Она произнесла это так, будто делала им величайшее одолжение. Будто её присутствие было наградой, а не обузой. Андрей вжал голову в плечи ещё сильнее.
Вероника медленно поставила свою чашку с недопитым вином на стол. Тихий, но отчётливый стук фарфора о дерево прозвучал как удар гонга. Она подняла глаза и посмотрела прямо на Марину. Её взгляд был абсолютно спокоен. В нём не было ни злости, ни раздражения. Только холодная, окончательная ясность принятого решения.
— О нет! Ты тут жить не будешь, милая моя! И то, что ты сестра моего мужа, этого не исправит! Андрей сам тебя тут видеть не хочет, просто он сказать тебе об этом не может, а вот я могу!
Слова Вероники упали в образовавшуюся пустоту и не произвели ни звука, но их вес, казалось, согнул ножки кухонного стола. Воздух сгустился, стал плотным, вязким, и каждый вдох требовал усилия. Марина застыла с полуоткрытым ртом, её лицо, ещё мгновение назад искажённое трагической гримасой, теперь стало пустым, как будто из него разом выкачали все эмоции. Она смотрела на Веронику, но, казалось, не видела её. Она видела лишь руины своего привычного мира, где всегда был запасной аэродром, тёплый угол и сочувствующие уши брата.
Затем, очень медленно, её голова повернулась. Взгляд Марины, полный недоумения, метнулся от непроницаемого лица Вероники к брату. Это был не просто взгляд. Это был безмолвный приказ, требование немедленно восстановить привычный порядок вещей, в котором он, Андрей, был её защитником, а эта женщина — лишь временным дополнением к его жизни. В её глазах читался ультиматум: «Скажи ей! Поставь её на место! Объясни ей, кто я, а кто она. Ну же, Андрей!»
И всё внимание на кухне, вся энергия, всё напряжение сфокусировались на одной-единственной точке — на ссутулившейся фигуре Андрея. Он чувствовал взгляд сестры физически, будто она сверлила ему затылок раскалённым буром. Он должен был что-то сказать. Должен был встать, стукнуть кулаком по столу, защитить родную кровь. Он должен был… Но он не мог.
Он не поднял головы. Его глаза упёрлись в солонку, стоявшую в центре стола. Обычная стеклянная солонка с металлической крышечкой. Он изучал её гранёные бока, следил за игрой света в кристалликах соли, словно от того, сколько в ней отверстий, зависела его дальнейшая судьба. Он видел перед собой всё: и лицо сестры, полное мольбы, переходящей в презрение, и холодное, выжидающее лицо жены. Он оказался между молотом и наковальней, и единственным его спасением было притвориться, что он и есть наковальня — неподвижный, бесчувственный кусок металла.
Время тянулось, как расплавленная резина. Каждая секунда этого молчания была для Марины ударом хлыста. Надежда в её глазах гасла, уступая место сначала растерянности, а затем — холодной, ясной, обжигающей обиде. Он молчал. Брат, который носил её в детстве на плечах, который отдавал ей последнюю конфету, который всегда говорил «конечно, приезжай», сейчас сидел истуканом и разглядывал солонку. Он предал её. Не словами, не действием — он предал её своим трусливым, оглушительным молчанием. Это было хуже, чем если бы он сам присоединился к словам Вероники. Его бездействие было согласием.
Вероника наблюдала за этой немой сценой без малейшего намёка на торжество. Она просто фиксировала результат. Она знала своего мужа лучше, чем он сам себя. Она знала, что он выберет путь наименьшего сопротивления, а этим путём всегда была она — та, с кем ему предстояло лечь в одну постель этим вечером.
Она поднялась, но не резко, а плавно, с грацией человека, который полностью контролирует ситуацию. Её стул отодвинулся без скрипа. Она взяла свою тарелку с остатками стейка и бокал из-под вина. Затем она подошла к Андрею и, не говоря ни слова, забрала его тарелку тоже. Он даже не дёрнулся. Затем она двинулась к Марине. Золовка вздрогнула, когда Вероника протянула руку к её нетронутой чашке с остывающим чаем.
— Такси тебе вызвать или сама справишься? — добавила Вероника, не повышая голоса, и этот обыденный, деловой тон был страшнее любого крика. Она не изгоняла её. Она просто закрывала за ней дверь, вежливо, но окончательно, как закрывают кассу в конце рабочего дня.
Вопрос Вероники, простой и деловой, пронзил тишину, как игла. Для Марины он стал тем толчком, который обрушил хрупкую конструкцию её обиженного мира. Маска жертвы треснула и осыпалась, обнажив уродливое, искажённое яростью лицо. Она издала короткий, лающий смешок.
— Такси? Ты мне предлагаешь такси?
Она медленно поднялась со стула, и в её движениях больше не было театральной слабости. Теперь это была пластика хищника, которого загнали в угол. Она оперлась костяшками пальцев о стол и наклонилась к Веронике, глядя ей прямо в глаза. Запах дешёвых духов и застарелого табачного дыма ударил в нос.
— Ты кто такая, чтобы мне что-то предлагать? Ты думаешь, если надела на палец его кольцо, то стала здесь хозяйкой? Ты в этом доме — гостья. Временное явление. А это — мой брат. Моя кровь. И я буду приходить в его дом, когда захочу, и жить здесь столько, сколько посчитаю нужным.
Вероника не отшатнулась. Она даже не моргнула, выдерживая тяжёлый взгляд золовки. Её спокойствие бесило Марину гораздо сильнее, чем если бы она начала кричать в ответ.
— Этот дом — не его. Он — наш. И временное явление здесь, судя по всему, — ты, — отчеканила Вероника, и каждое слово было маленьким, острым осколком льда. — Твоя кровь не даёт тебе права превращать нашу жизнь в вечный перевалочный пункт для твоих неудач. Твои мужчины, твои проблемы, твои страдания — это всё твоё. Неси это в свою жизнь, а не в нашу.
— Мои страдания?! — взвизгнула Марина, её лицо побагровело. — Да ты хоть знаешь, что такое страдать? Ты вцепилась в него, как клещ, обработала, приручила! Он до тебя другим был! Он бы никогда не позволил, чтобы с его сестрой так разговаривали!
И тут она развернулась к главному виновнику, к молчаливой статуе, которая так и не сдвинулась с места. Её палец, унизанный дешёвыми кольцами, ткнулся в сторону Андрея.
— А ты! Сидишь! Смотришь в свою тарелку! Тебе не стыдно? Она твою сестру, единственную твою сестру, из дома выгоняет, а ты молчишь! Где твой голос? Где твоя гордость? Отец бы посмотрел на тебя сейчас… Он бы тебе сказал, что семья — это главное! А ты променял семью на эту… на её стейки и удобный диван! Ты не мужик, ты просто её приложение!
Это был удар ниже пояса, и он достиг цели. Андрей дёрнулся, словно его действительно ударили. Он поднял голову, и на его лице была смесь отчаяния и загнанной злобы. Он посмотрел на сестру, потом на жену, и в его взгляде была такая вселенская усталость, что казалось, он постарел на десять лет за эти десять минут.
— Замолчите обе! — его голос сорвался, прозвучав жалко и неубедительно. — Просто замолчите! Голова от вас раскалывается! Одна пришла — ноет, вторая тут же пилит! Я не могу больше! Сил моих нет это всё слушать! Невозможно!
Этот взрыв был похож на хлопок лопнувшего воздушного шарика — громко, но бессмысленно. Он не защитил никого и не обвинил никого конкретно. Он просто выплеснул своё бессилие, свою неспособность справиться ни с одной из них.
Марина смотрела на него с открытым презрением. Последняя ниточка надежды, если она и была, лопнула. Она выпрямилась, обвела кухню последним взглядом, полным ненависти, и повернулась к выходу.
— Чтоб вы сгнили в этом своём уюте. Вместе, — выплюнула она, не глядя на них.
Она подхватила ручку чемодана. Пластиковые колёсики загремели по плитке, затем по паркету в коридоре. Щёлкнул замок входной двери. И всё стихло.
Андрей и Вероника остались сидеть на кухне. Никто не двигался. Тишина, которую они так ценили час назад, вернулась, но теперь она была другой. Мёртвой. Она не успокаивала, а давила, наполненная несказанными упрёками и горьким осадком только что сожжённых мостов. На столе остывал божественный стейк, а в воздухе висел вопрос, чья победа оказалась страшнее поражения…
