Катя сидела в дребезжащем такси, вцепившись в ручку двери.
— Мы почти приехали, сокровище мое, — проворковал рядом Петр Егорович, которого она уже месяц привыкла звать «Тимур».
Он был старше ее на пятьдесят лет. Ровно на столько, сколько мама выпила капель, когда Катя объявила о свадьбе.
Ей двадцать. Ему семьдесят.
— Мама до сих… она просто не понимает, — прошептала Катя, глядя на мелькающие унылые промышленные пейзажи на окраине города.
— Они завидуют нашему счастью, жемчужина моя. Что я могу дать тебе мир, а они — только свои вечные «надо» и «должна».
Катя кивнула. Да, она — идеалистка. Она верила в эту большую, невозможную любовь. В мудрость и богатство, не только духовное.
Ей так хотелось сбежать из своей серой панельки, от вечных маминых упреков и подруг, обсуждающих только скидки и бывших.
«Тимур» появился в ее жизни внезапно. Встретил ее после учебы, одетый в дорогое (как ей казалось) пальто, говорил с мягким, чарующим акцентом.
Он рассказывал ей о своем бизнесе в Стамбуле, показывал на телефоне фотографии виллы у Босфора. «Это мой скромный дом», — говорил он. Катя тогда не знала, что эти фото можно найти на первой же странице сайта по аренде элитной недвижимости.
Он обещал ей не просто деньги. Он обещал ей мир. Мир, где она будет «королевой», где ее будут ценить за красоту, а не за оценки в зачетке.
И она поверила.
Такси свернуло во двор, заставленный ржавыми гаражами.
— Тимур? — Катя с недоумением посмотрела на серую пятиэтажку с облупившимися балконами. — Мы… мы здесь?
— Это мой… скромный уголок. Временный. Дворец ждет, но сначала — сюрприз! — он подмигнул ей, но глаз его как-то неприятно дернулся.
Они вышли. Запах из подъезда ударил сразу. Резкий, кислый, смесь кошачьей мочи и чего-то гниющего.
Пока они поднимались по стертым ступеням на четвертый этаж, Катя отчаянно цеплялась за свою идеалистическую картину мира.
«Это проверка. Он мудрый, он с Востока. Он проверяет, не меркантильная ли я. Да. Это просто испытание. Сейчас откроется дверь, а там…»
Петр Егорович, он же «Тимур», долго ковырялся ключом в старом замке.
Дверь скрипнула, открываясь.
Катя шагнула внутрь.
И мир качнулся.
Это был не дворец. Это была крохотная, заставленная темной мебелью квартира.
Обои с коричневым, выцветшим узором. Продавленный диван, накрытый вытертым пледом. Стойкий запах… нет, не благовоний. Запах жареной капусты, пыли и чего-то старого, затхлого.
Катя медленно повернула голову.
Вместо золотых ваз — пыльные хрустальные слоники на выцветшей вязаной салфетке.
Вместо персидских ковров — рыжий, затоптанный коврик у порога.
Она посмотрела на своего «шейха».
Он стоял под тусклой лампочкой в прихожей. Дешевый костюм, купленный, видимо, на последние сбережения, нелепо обвис. Седые волосы были реденькими.
Это был не «Тимур» с фотографий на фоне Босфора.
Это был просто старый, уставший Петр Егорович из соседнего подъезда.
— Сюрприз… — прохрипел он, пытаясь улыбнуться, но в глазах плескался страх.
Катя хотела что-то сказать. Что-то резкое. Спросить: «Где?»
Но слова не шли. Воздух кончился.
Она увидела на стене, в пыльной рамке, его фотографию — молодого, в форме какого-то слесаря, на фоне завода.
Она сделала шаг назад, наткнулась на чемодан.
И медленно, как в плохом кино, начала оседать на пол.
Последнее, что она почувствовала — как жесткий, колючий коврик царапнул ей щеку.
Очнулась она от того, что ее щека стала мокрой.
Петр Егорович стоял над ней на коленях и неумело тыкал ей в лицо влажной, пахнущей хозяйственным мылом, тряпкой.
— Ожила, моя голубка! Ох, напугала-то как!
Катя отшатнулась от запаха и села. Колючий коврик. Прихожая. Все правда.
— Где мы? — повторила она, но уже не как в обмороке, а жестко.
— Дома, Катюша, дома, — он попытался помочь ей встать, но она отстранила его руку.
Он засеменил на кухню и принес ей воды в граненом стакане с мутным ободком. Катя брезгливо отставила его.
— Это не дом. Это не то, что ты обещал. Где дворец, Тимур? Где Стамбул?
Он сел на скрипучий пуфик напротив, и Катя впервые увидела, как его лицо из испуганного стало… другим. Холодным и обиженным.
— Я сразу понял, что ты, как и все.
— Что?
— Меркантильная, — выплюнул он. — Я привез тебя сюда, чтобы проверить! Я… Я хотел увидеть, что ты любишь меня, мою душу, мою мудрость! А тебе только хоромы подавай?
Катя замерла. Это было то самое слово. «Проверка».
Ее собственный мозг подсказал ей это на лестнице. Значит, все-таки да?
— Проверка… — выдохнула она, и ее идеалистическая картина мира отчаянно попыталась склеиться. — Да. Я… я просто не ожидала.
— Конечно, проверка! — он тут же подхватил ее мысль, и лицо его снова стало вкрадчивым. — Дворец ждет, моя жемчужина. Но сначала… формальности.
Он смотрел на нее так пронзительно, так… оценивающе.
— Какие формальности?
— Ну… разные, — он махнул рукой. — Документы. Билеты. Ты что, думала, все так просто? Ты же теперь жена Шейха! Это ответственность.
Катя встала. Голова кружилась, но уже не от шока, а от голода и злости.
— Я хочу есть. И в душ.
— Конечно, моя королева! Все для тебя.
Он провел ее в комнату. Она открыла чемодан. Ее красивые, шелковые платья, купленные для «новой жизни»…
— А куда… куда вешать?
Петр Егорович гордо распахнул дверцу полированного, темного шкафа. На Катю пахнуло нафталином.
На трех вешалках висели его старые брюки, пара рубашек и заношенный пиджак.
— Повесь сюда, милая, — он отодвинул свои вещи. — Потеснимся. Мы же теперь семья.
Слово «семья» в этом затхлом пространстве прозвучало как приговор.
Она молча повесила одно платье. Шелк тут же впитал запах старья.
— Я в душ, — бросила она.
Ванная комната была крохотной. Ржавые подтеки на раковине, треснувшая плитка. На веревке висело чье-то застиранное серое полотенце.
Катя брезгливо закрыла дверь на хлипкий шпингалет.
Она включила воду. Тонкая, едва теплая струйка потекла в грязный поддон.
Она просто села на край ванны, обхватив колени.
«Это проверка. Это просто проверка. Он мудрый. Он старше. Он знает, что делает. Я должна потерпеть. Мама бы сказала: «Ты сама этого хотела»».
Она посмотрела на свои руки. На тонкое золотое колечко, которое он ей подарил. Оно выглядело настоящим.
Наверное, это было единственное, на что он потратился. Вся его пенсия.
Стук в дверь.
— Катюша? Ты чего заперлась? — голос Петра Егоровича звучал раздраженно.
— Я моюсь!
— Открой. Я муж твой. Что ты от меня прячешься?
Его голос. Ушла вся «турецкая» бархатистость. Остался только скрипучий, требовательный тон старика, который привык, что ему подчиняются.
— Я… я скоро! — крикнула она, чувствуя, как паника подступает к горлу.
Она вышла через пятнадцать минут.
На кухне, на столе, накрытом липкой клеенкой, стояла тарелка.
— Я приготовил нам ужин, моя богиня, — он стоял, прислонившись к газовой плите, в старом, выцветшем халате.
Катя посмотрела на тарелку.
Там лежала холодная гречка, а рядом — серая горка тушенки прямо из банки.
— Это… — она сглотнула.
— Ешь, ешь, — скомандовал он. — Нечего голодать. Во дворце слуги будут готовить омаров, а пока — моя простая, мужская еда.
Он взял вилку и с аппетитом принялся есть прямо из ее тарелки.
Катя смотрела, как он жует, как крошки падают ему на халат.
Идеал трещал по швам. Мир, который она себе придумала, рушился, погребая ее под обломками дешевого быта и старого вранья.
Ночь была пыткой.
Он постелил ей на том самом продавленном диване.
— Ложись, моя королева. Я лягу рядом.
— Я… я не могу, — прошептала Катя, отступая к стене. — Я устала. Голова болит.
Его лицо снова окаменело. Нарциссическая обида исказила черты.
— То есть, как это? Я твой муж. А ты меня… отталкиваешь? В первую ночь?
— Мне плохо, Петр… Тимур. Пожалуйста.
— «Плохо» ей, — передразнил он. — Матери твоей, небось, «плохо» от зависти! А ты туда же. Я для тебя всё, а ты мне… ласки пожалела?
Он схватил ее за руку. Не сильно, но властно.
— Я сказал — ложись.
Катя подчинилась. Ее идеализм отчаянно искал оправдание: «Он старше. У него свои привычки. Это Восток. Он так видит любовь. Это все еще проверка».
Она легла на самый краешек. Пружина впилась ей в бок.
От него пахло… не сандалом. От него пахло этим домом. Старостью, жареной капустой и пылью.
Она не спала всю ночь. Она лежала, глядя на полоску света от уличного фонаря на выцветшем узоре обоев, и слушала, как он рядом тяжело сопит, похрапывает и что-то бормочет во сне.
Ей казалось, что она в склепе.
Утром она проснулась разбитая.
Первая мысль была — позвонить маме. Признаться. Попросить забрать.
Она потянулась к своей сумочке, которую бросила на пуфик в прихожей.
Сумочки там не было.
Она похолодела. В сумочке был телефон. И паспорт.
— Тимур? — тихо позвала она.
Он вышел из кухни, уже одетый во вчерашний костюм. Улыбался.
— Доброе утро, моя красавица.
— Где моя сумка?
— Сумка? Ах, эта… — он покровительственно похлопал ее по плечу. — Ты вчера так расстроилась, чуть не упала. Я уж испугался, что ты ее в такси оставила. Но нет, она закатилась под пуфик. Я нашел.
— Где она? Отдай. Мне нужен телефон.
— Зачем? — он искренне удивился. — Тебе нужно кому-то звонить? У тебя есть я.
Катя смотрела на него. Вся кровь отхлынула от ее лица.
— Петр Егорович. Отдайте мне мою сумку. Сейчас же.
— Что за тон, Катерина? — он нахмурился. — Я убрал ее в надежное место. Для нас. Ты же моя жена. А вдруг ты ее потеряешь?
— Где мой паспорт? — ее голос сел.
— Наш паспорт, — поправил он. — Он лежит в моем ящике. Под замком. Мы — семья. А в семье все общее.
И в этот момент все рухнуло.
Идеализм. Вера в сказку. Вера в «проверку».
Это была не проверка. Это была ловушка.
Перед ней стоял не турецкий шейх и не мудрый «Тимур».
Перед ней стоял хитрый, нищий старик, который провертел всю эту аферу, чтобы получить молодую жену в свои семьдесят.
Его не волновала ее душа. Ему нужна была ее молодость, ее красота, ее подчинение.
Он купил ее за обещания.
Вся паника, весь страх, вся усталость вдруг исчезли.
Внутри стало пусто, звонко и очень ясно. Она перестала быть Идеалисткой, которая ищет оправдания.
Она посмотрела на него так, словно видела впервые. А она и видела его впервые.
— Ты прав, — сказала она неожиданно спокойно.
Он опешил.
— Что?
— Ты прав. Мы семья. Я просто… я не выспалась. Я вела себя глупо.
Она подошла и, пересилив брезгливость, поцеловала его в колючую, пахнущую мылом щеку.
Петр Егорович растаял. Его нарциссизм требовал обожания, и он его получил.
— Вот! Вот это моя Катюша! Моя жемчужина! Я знал, что ты умница!
— Я так голодна, — она улыбнулась, и у нее получилось. — А той гречки… больше нет?
— Я сейчас! Я мигом!
— Нет, — она остановила его. — Ты же мой Шейх. Негоже тебе у плиты стоять. Сходи, пожалуйста, в булочную. Купи нам… круассанов. И кофе. Как в Стамбуле.
— А… деньги? — он слегка замялся.
— Ты вчера что-то говорил про «формальности» и «билеты». Наверное, деньги на это лежат… вместе с моими документами? — она спросила это максимально невинно.
Он засмеялся.
— Хитрая! Но я и сам не промах.
Он вытащил из кармана брюк старый, потертый кошелек, достал мятую купюру.
— Жди меня. Я быстро, моя королева.
Он обулся, все еще улыбаясь своему отражению в мутном зеркале, и вышел.
Катя слушала, как его шаги удаляются по лестнице. Как хлопнула дверь подъезда.
Она бросилась к столу. Ящик был заперт.
Она рванула в спальню. Шкаф. Под матрас.
Ничего.
Кухня. В банке с крупой? В холодильнике?
Нет.
Она снова вбежала в комнату. Ящик. Он был старый, деревянный.
Она схватила с кухни вилку и просунула ее в щель. Нажала.
Старое дерево треснуло, замок вылетел.
Внутри, среди пожелтевших бумаг и старых квитанций, лежала ее сумка.
Она вырвала ее, сунула ноги в кроссовки.
Она не стала собирать чемодан. Она не стала брать шелковые платья, пропитавшиеся нафталином.
Через тридцать секунд она выбежала во двор. Тот же кислый запах. Те же ржавые гаражи.
Она бежала, не оглядываясь.
Она добежала до автобусной остановки на шоссе. Сердце колотилось.
Деньги на автобус у нее были — те, что мама дала «на всякий случай».
«На всякий случай» наступил.
Через час она стояла у двери своей квартиры. Той самой, откуда так хотела сбежать.
Она позвонила. Дверь открыла мама.
Ее лицо было бледным. Она смотрела на Катю — растрепанную, в кроссовках, с одной сумочкой.
— Явилась, — выдохнула мама.
Катя молча шагнула в прихожую. Здесь пахло домом. Чистотой и чем-то смутно знакомым, выпечкой.
— Мам…
— Я не буду говорить «я же говорила», — жестко сказала мама. — Не буду. Иди мой руки. Обед на плите.
Катя села на кухне. На их старой, но чистой кухне.
Она смотрела на обычную тарелку с обычной едой. И впервые за много месяцев увидела в этом не скуку, а спасение.
Вечером завибрировал телефон.
Катя посмотрела на экран. «Тимур».
Она не ответила.
Он позвонил еще раз. И еще.
Потом пришло сообщение: «Ты где, сокровище? Я купил круассаны. Они остыли».
Катя смотрела на буквы.
Следующее сообщение: «Катя, ты не смеешь! Я твой муж! Вернись немедленно!»
И еще: «Ты пожалеешь! Я подам в полицию за кражу!»
Катя усмехнулась. Какую кражу? Своей собственной сумки?
Он звонил еще три дня. Звонил ее матери.
Мама взяла трубку один раз. Катя слышала ее спокойный голос из комнаты:
— Петр Егорович. Я понимаю, что у вас… недоразумение. Но Катерина дома. И она к вам не вернется. Нет. Не приедет. Не звоните сюда больше.
Он больше не звонил. Его нарциссизм не мог вынести окончательного, холодного отказа. Он не мог существовать там, где его «величие» было развенчано.
Через неделю Катя подала на развод.
Она сидела в коридоре ЗАГСа, ожидая своей очереди.
Ей было двадцать лет. Она была замужем за семидесятилетним стариком, который оказался обманщиком.
Ей не было стыдно. Ей было… ясно.
Идеализм, вера в то, что кто-то придет и «подарит мир», выгорел дотла.
Осталась только она сама. Катя. Не «жемчужина», не «королева». Просто Катя, которая теперь точно знала: никаких «шейхов» в хрущевках не бывает.
А если тебе нужен дворец — придется строить его самой. Начиная с фундамента.
Прошел год.
Катя восстановилась в институте, но на заочное. Нашла работу администратором в стоматологической клинике.
Работа была нервной, но реальной. Пациенты не обещали ей дворцов, они просто хотели, чтобы у них не болели зубы.
Она научилась говорить «нет». Спокойно, без истерики, глядя прямо в глаза.
Когда особенно наглый пациент требовал «принять его прямо сейчас, потому что он очень торопится», она больше не вжимала голову в плечи.
Она смотрела на него и ровно говорила: «Ваше время в 16:30. Доктор примет вас в 16:30. Вы можете подождать в холле».
Она научилась разбираться в квитанциях за квартиру.
Она начала откладывать деньги. Не на «мечту», а на первый взнос по ипотеке. На крошечную, но свою студию.
Мама больше не пила капли. Они стали… ближе. Без иллюзий.
Однажды вечером они сидели на кухне и ели запеченную курицу.
— Тебя сегодня Егор из IT-отдела опять провожал, — заметила мама.
Катя кивнула.
— Он хороший парень.
— Испугалась?
Катя посмотрела на мать.
— Да. Немного. Я теперь… ко всем присматриваюсь. Как они едят. Как они врут. Как дышат.
— Пройдет, — просто сказала мама. — Не все такие, как он.
— Я знаю, — Катя усмехнулась. — Но проверять буду тщательно.
Она так и не выкинула то шелковое платье, которое осталось в шкафу у Петра Егоровича. Оно ей было не нужно. Ей было лень за ним ехать.
Она слышала от соседок, что он недолго горевал.
Его видели на лавочке у подъезда. Он снова был в своем единственном приличном костюме.
Он рассказывал какой-то новой, приехавшей из деревни девушке-почтальону, что у него серьезные связи в Дубае.
Он так и остался Нарциссом в своем выдуманном мире, которому постоянно требовались новые зрители.
Катя выключила свет на кухне и пошла в свою комнату.
Она открыла ноутбук и посмотрела на растущую сумму на своем сберегательном счете.
Это было медленно. Гораздо медленнее, чем выйти замуж за «шейха».
Но это было по-настоящему.
Ей больше не нужен был мир, который кто-то подарит. Ей нужен был свой.
Она закрыла ноутбук и легла спать. В своей постели. В своей комнате. И впервые за долгое время ей не снились ни дворцы, ни хрущевки.
