— Лен, твой сын опять витает в облаках, — Борис Аркадьевич Зайцев громко поставил стакан на стол, расплескав воду. — Совсем не думает о семье.
Мама вздрогнула, ее пальцы нервно сжали край скатерти.
Она бросила на меня быстрый, затравленный взгляд, словно извиняясь заранее за то, что сейчас начнется.
— Боря, пожалуйста, не начинай. Он только с работы пришел.
Но он уже не слушал. Его взгляд, тяжелый и маслянистый, впился в меня, пока я разувался в коридоре. Он не считал нужным дождаться, когда я войду в комнату. Хозяин в доме начинает разговор, где хочет и когда хочет.
— Я о работе твоей, Кирилл. Ты же в головном офисе своего «Метрополь Групп» штаны просиживаешь.
Бумажки перебираешь. А мог бы словом замолвить за отчима.
Я мысленно усмехнулся. Мог бы. Но не буду. Пятнадцать лет он был для меня кем угодно — сожителем матери, домашним тираном, источником вечного унижения, — но только не отчимом.
Я молча прошел на кухню, открыл холодильник. Желудок свело от голода, но кусок не лез в горло в его присутствии.
— Вашу контору, «ПромСнабСервис», наш холдинг купил на прошлой неделе. Идет слияние, — сухо пояснил я, делая вид, что ищу что-то на полке. — Я пока не в курсе кадровых перестановок.
Борис самодовольно хмыкнул, не уловив холод в моем голосе. Он вообще не улавливал нюансов, мир для него был простым и понятным, как устройство молотка.
— Вот именно! Слияние! А значит — новые возможности! Старых пердунов на пенсию отправят, а для тех, кто с головой, — зеленый свет!
Твоего нового начальника управления на днях назначили. Подойди к нему, скажи, что Борис Аркадьевич — кадр ценный, проверенный годами. Незаменимый.
Он еще не знал, кто именно через месяц займет этот кабинет с новой блестящей табличкой «Начальник управления интегрированных активов». Какая восхитительная, пьянящая ирония.
Он даже не знал моей полной фамилии, называя меня по фамилии матери. Он не знал моей должности. Зачем? В его мире я был просто «сын Ленки», приложение к его женщине.
— На место Петрова мечу, начальника отдела снабжения, — продолжил он, не дождавшись ответа, и ткнул в мою сторону вилкой.
— Он уже одной ногой в могиле, ничего не соображает. А я — хваткий. Я им нужен. И ты мне это место обеспечишь. Понял?
Это был не вопрос. Это был приказ. Тот самый тон, которым он разговаривал с нами все эти годы.
Мама посмотрела на меня с немой мольбой. Ее глаза кричали: «Промолчи, согласись, только бы не скандал». Ее страх перед его гневом был осязаем. Он висел в воздухе гуще, чем запах вчерашних щей.
Именно из-за этого страха я и терпел. Терпел его вечные придирки, пьяные ночные монологи о моей никчемности и его снисходительные похлопывания по плечу, от которых хотелось стряхнуть с себя невидимую грязь.
— Что застыл? — прорычал он. — Твоя мать заслуживает мужа-начальника, а не простого инженера. А ты что можешь ей дать? Свои дипломы в рамочках?
Каждое его слово было очередным камнем, который я аккуратно укладывал в фундамент своей мести.
Он сам, своими руками, все эти годы строил для себя эшафот. Моя карьера в «Метрополь Групп» с самого начала была не просто амбицией.
Это был план. Долгий, выверенный, холодный. И поглощение «ПромСнабСервиса» было вишенкой на торте, подарком судьбы, о котором я не смел и мечтать.
Я медленно поднял на него глаза, изображая покорность, которую так долго тренировал.
— Я поговорю.
Он победно откинулся на спинку стула. Он снова заставил меня прогнуться. Он так думал.
Он не видел, как внутри меня все каменеет, превращаясь в острый, холодный клинок. Он не знал, что это не капитуляция.
Это было официальное приглашение на казнь, назначенную через тридцать один день.
Следующие две недели превратились в персональный ад. Борис Аркадьевич не давал мне прохода, его нетерпение и наглость росли с каждым днем, как сорняк на ухоженном газоне.
— Ну что, говорил? — он ловил меня в коридоре, едва я успевал снять ботинки. — Что он сказал? Этот твой… начальник. Как его там?
Яхонтов. Фамилия-то какая, аристократ хренов. Из этих, эффективных, небось. Ничего в производстве не понимают, только графики свои рисуют.
Я с трудом сдерживал усмешку. Яхонтов Кирилл Валерьевич. Мое полное имя, которое он за пятнадцать лет так и не удосужился запомнить целиком. Да, я был из «этих, эффективных».
И я прекрасно понимал в производстве. Достаточно, чтобы видеть полную некомпетентность инженера Зайцева, чьи «рационализаторские» предложения сводились к экономии на технике безопасности.
— Борис Аркадьевич, там все непросто, — я тянул время, изображая участие. — Начальник новый, он из головного офиса. Сейчас идет аудит, он никого не принимает, знакомится с документами. Я не могу вот так с порога…
Он брезгливо отмахивался.
— Документы! Бюрократы! Всю страну в бумажках утопили! Ты ему на пальцах объясни, по-простому.
Скажи, Зайцев — мужик свой, хозяйственник. Не подведет. Ты пойми, это и в твоих интересах. Буду я начальником — и тебе дорога открыта. Сделаю своим замом.
Смотреть на него в эти моменты было физически тяжело.
На его лице проступала вся его суть — мелкая, алчная душонка, уверенная, что мир вращается вокруг его желаний, а кумовство — главный двигатель прогресса. Он искренне верил, что может сделать меня, топ-менеджера холдинга, своим заместителем в заштатном отделе.
Однажды вечером он был особенно настойчив. Он подкараулил меня, когда я говорил по рабочему телефону в своей комнате. Ворвался без стука.
— Хватит меня за нос водить! Завтра идешь к нему и говоришь все как есть. Скажи, что Зайцев — это голова! Скажи, что без меня весь ваш «ПромСнабСервис» развалится!
Я попытался воззвать к логике, прикрыв микрофон ладонью.
— Это так не работает. В «Метрополе» ценят эффективность, а не старые заслуги. Подобное давление вызовет только отторжение.
— Эффективность? — взревел он так, что мама, возившаяся на кухне, уронила тарелку. Грохот разбитой посуды стал привычным саундтреком нашей жизни. — Это я, по-твоему, неэффективный?
Да я жизнь прожил! А ты, сопляк, выучился на свою беду и будешь меня учить?
Позже, когда он ушел смотреть телевизор, ко мне в комнату проскользнула мама.
— Кирюша, сынок… Ну попроси за него, — зашептала она, оглядываясь на дверь. — Тебе же нетрудно. А нам спокойнее будет.
От ее слов стало тошно. Спокойнее? Это рабское существование она называла спокойствием? Я вспомнил, как лет десять назад она робко попыталась ему возразить, когда он хотел забрать мои деньги, отложенные на компьютер.
Он тогда не кричал. Он просто молча взял ее любимую фиалку в горшке, которую она холила несколько лет, и медленно, с улыбкой, раздавил ее ботинком на полу.
Мама после этого не разговаривала неделю. И больше никогда ему не перечила.
— Мам, он этого не заслуживает. Он плохой специалист и ужасный человек.
Она замахала руками, в ее глазах стоял привычный ужас.
— Не говори так! Он услышит! Просто сделай, как он просит. Пожалуйста. Ради меня.
Ее «ради меня» было тем самым ядом, который отравлял мою жизнь годами. Я должен был ее защищать, но вместо этого она сама тащила меня в то же болото.
Я кивнул, не в силах больше спорить. Обратный отсчет продолжался. Оставалось пятнадцать дней. И с каждым днем моя решимость становилась тверже гранита.
Точка невозврата была пройдена в субботу, за три дня до моего официального вступления в должность. Я вернулся домой раньше обычного и застал в гостиной незнакомого мужчину.
Он с важным видом перебирал стопку виниловых пластинок. Папиных пластинок. Единственное, что осталось от него, кроме пары фотографий и моих собственных воспоминаний.
Борис стоял рядом, заискивающе улыбаясь.
— Вот, говорю же, раритет. Настоящий ценитель поймет. А нам только место занимают. Пылесборник.
Мама стояла у окна, спиной к ним. Ее плечи мелко дрожали. Она плакала. И молчала.
В этот момент что-то оборвалось. Все эти годы я терпел ради нее, ради ее иллюзорного спокойствия.
Я глотал оскорбления, чтобы уберечь ее от его гнева. А сейчас я увидел всю тщетность своих жертв. Он продавал память о моем отце. А она позволяла это делать.
— Что здесь происходит? — мой голос прозвучал так ровно и холодно, что я сам его не узнал.
Борис обернулся, его лицо скривилось в привычной презрительной гримасе.
— О, явился. Деньги зарабатываем. Решил продать этот хлам, хоть какая-то польза.
Он подмигнул покупателю.
— А то молодежь сейчас ничего не ценит.
Я посмотрел на маму. Она не оборачивалась.
— Мам?
Она лишь сильнее сжалась. И это было ответом. Страшнее любых слов.
Тогда я повернулся к покупателю.
— Эти пластинки не продаются. Прошу вас уйти.
Мужчина растерянно посмотрел на Бориса, потом на меня.
— Но мы почти договорились…
— Мы не договорились, — отрезал я. — Это собственность моего покойного отца. И она не продается. Никогда.
Я открыл входную дверь. Покупатель, что-то буркнув, поспешно ретировался.
Борис побагровел.
— Ты что себе позволяешь?! Я тут решаю, что продавать, а что нет! Я в этом доме хозяин!
Он двинулся на меня, но я не сдвинулся с места. Вся многолетняя тяжесть, весь страх, вся боль — все это исчезло. Осталась только пустота и холодная, звенящая ясность.
— Вы ошибаетесь, Борис Аркадьевич, — я впервые обратился к нему на «вы» в стенах этого дома. — Вы здесь никто.
Я достал телефон.
— Вы очень хотели, чтобы я поговорил с новым начальником о вашем повышении. Вы правы. Давно пора.
Я демонстративно набрал номер своего заместителя.
— Аркадий, добрый день. У меня к тебе просьба. В понедельник подготовь, пожалуйста, приказ об увольнении одного сотрудника.
Зайцев Борис Аркадьевич. Да, из «ПромСнабСервиса», отдел снабжения. Причина? Полное служебное несоответствие и создание в коллективе токсичной обстановки.
Когда я закончил говорить, повисла оглушительная пустота, в которой было слышно лишь его сбитое, хриплое дыхание.
Он смотрел на меня, и его лицо медленно меняло цвет с багрового на мертвенно-бледный.
— Что… что ты несешь? — просипел он. — Какой приказ? Ты кто такой?
Я убрал телефон в карман.
— Я — ваш новый начальник, Борис Аркадьевич. Тот самый, к которому вы так настоятельно просили меня сходить. Я Кирилл Валерьевич Яхонтов, начальник управления интегрированных активов. Вступаю в должность в понедельник.
Осознание ударило по нему не сразу. Сначала было недоумение, потом презрительная ухмылка, которая тут же сползла, столкнувшись с моим спокойным взглядом. Он понял.
Вся его напускная важность, вся его тирания лопнули, как мыльный пузырь. Он обмяк, осунулся и, кажется, даже стал ниже ростом.
— Не… не может быть… — пролепетал он. — Ты врешь!
Мама, наконец, обернулась. Она смотрела то на меня, то на него, и в ее глазах плескался невыносимый ужас.
Не радость, не облегчение, а страх перед неизвестностью, которая была страшнее привычного кошмара.
— Кирюша, что ты наделал… Что же теперь будет?
— Будет справедливость, мам, — ответил я, не сводя глаз с Бориса. — У вас есть два часа, чтобы собрать свои вещи и освободить эту квартиру.
Он задохнулся от возмущения, попытался взорваться, но из горла вырвался лишь жалкий сип.
— Ты не имеешь права! Это и мой дом!
— Этот дом принадлежит моей матери. А вы здесь больше не живете. И не работаете. Если не уйдете сами, я вызову полицию. И поверьте, в моем положении это не пустая угроза.
Он понял, что это конец. Окончательный и бесповоротный. Его игра была окончена. Он проиграл.
Он бросился к маме, схватил ее за руку.
— Лена, скажи ему! Скажи этому щенку! Он же все разрушит!
Но мама смотрела на меня. Впервые за много лет она смотрела не на него, а на меня. Она медленно, почти незаметно, высвободила свою руку из его хватки. И промолчала.
Это было ее решение. Непонятное, выстраданное, но ее.
Борис ушел через час, швырнув в коридоре сумку с вещами и прошипев на прощание какое-то проклятие. Дверь за ним захлопнулась.
Мы с мамой остались одни. Она так и стояла у окна. Я подошел к проигрывателю, осторожно достал из конверта одну из папиных пластинок и поставил на диск.
Из динамиков полилась тихая, немного печальная мелодия. Она не принесла ни радости, ни чувства триумфа. Просто заполнила пустоту.
Мама не плакала. Она просто смотрела в темное окно. Я не знал, о чем она думает. О прошлом? О будущем?
Или о том, что теперь ей придется учиться жить заново, без страха и без него. А может, она боялась меня. Того, кем я стал, чтобы ее защитить.
Победа не всегда бывает сладкой. Иногда у нее привкус пепла и долгой, изнурительной войны. Но это была моя победа. И моя новая реальность.
Эпилог
Прошло три месяца. Первые недели после ухода Бориса квартира казалась оглохшей. Привычные звуки — скрип его кресла, бурчание телевизора, тяжелые шаги — исчезли, и образовавшийся вакуум давил сильнее любого шума.
Мама почти не разговаривала. Она двигалась по квартире как тень, выполняя привычные действия на автомате.
Она все еще готовила его любимые блюда, а потом, спохватившись, растерянно смотрела на полную кастрюлю. Пятнадцать лет привычки не вытравить за один день.
Я не давил на нее. Просто был рядом. В понедельник я подписал приказ об увольнении Зайцева.
Он не пришел забирать трудовую, прислал по почте заявление. Никто в отделе не удивился его уходу. Как оказалось, его «незаменимость» была лишь плодом его собственного воображения.
Первый сдвиг произошел через месяц. Я вернулся домой и почувствовал незнакомый запах — корицы и печеных яблок.
Мама стояла у плиты и вынимала из духовки румяный штрудель. Она не пекла его с тех пор, как… с тех пор, как в нашей жизни появился Борис. Он не любил сладкое.
Она посмотрела на меня — впервые без страха и растерянности. В ее взгляде было что-то новое. Робкая, слабая искра интереса к жизни.
— Поужинаем? — просто спросила она.
Это был наш первый настоящий ужин за много лет. Мы говорили о пустяках: о погоде, о новом сериале.
Но за этими простыми словами стояло нечто большее — мы заново учились быть семьей. Не жертвами, не сокамерниками, а просто матерью и сыном.
Потом начались перемены. Сначала она переставила мебель в гостиной, избавившись от его уродливого кресла.
Потом записалась на курсы флористики, о которых мечтала всю жизнь. Квартира начала наполняться цветами и светом.
Однажды вечером она сама подошла к проигрывателю и поставила одну из папиных пластинок. Не ту, печальную, а джазовую, энергичную.
— Отец любил танцевать под нее, — сказала она, и впервые за пятнадцать лет улыбнулась, вспоминая его. Это была не улыбка вежливости. Это была настоящая, теплая улыбка.
Я понял, что моя месть была не в том, чтобы уволить Бориса.
Это был лишь инструмент, хирургический скальпель, отсекший опухоль. Настоящая победа заключалась не в его падении, а в ее возрождении.
Я не знаю, что стало с Борисом, и не хочу знать. Его история для меня закончилась.
А наша с мамой только начиналась. Впереди было еще много трудностей, много старых ран, которые нужно было залечить.
Но теперь я знал точно — мы справимся. Потому что теперь в нашем доме жила не привычка к боли, а робкая, но настойчивая надежда на счастье.
