— Он ужасный человек, мама, он ненавидит нас!
— Молчи, дочка, он может быть рядом…
Анне было семь, когда Виктор вошёл в их жизнь, словно тень, закрывшая солнце. Поначалу эта тень казалась защитой – прохладой в знойный день. Высокий мужчина с глазами цвета холодной стали и руками, похожими на капканы, готовые захлопнуться в любой момент. Мать цвела рядом с ним, как растение, дорвавшееся до света после долгой зимы. Твердила, что теперь они спасены.
Первые месяцы вспоминались теперь как лихорадочный сон – яркий, но обманчивый. Подарки сыпались, будто осенние листья. Мороженое по воскресеньям таяло на языке вместе с детскими страхами. Мамины слёзы, привычный ночной шёпот подушки, высохли.
А потом свадьба срезала это благополучие, как садовник обрезает слишком пышные ветви. Медленно, день за днём, словно капли яда, проникавшие в их жизнь.
— Ты держишь вилку, как дикарка, — Виктор морщился за ужином, наблюдая, как Анна сражается с макаронами, извивающимися на тарелке, как непослушные змейки. — В приличных домах детей учат элементарным манерам.
Мама бледнела, будто выцветшая на солнце фотография, но молчала, проглатывая его слова вместе с ужином.
Словно ядовитый паук, он плёл свою паутину из замечаний, придирок, снисходительных улыбок. Двойка по математике становилась трагедией. Разбросанные карандаши превращались в свидетельство морального краха. Смех, звенящий серебряными колокольчиками, раздражал его чуткие уши.
— Анечка, ты ведёшь себя как дитя несмышлёное, — цедил он, когда ей исполнилось десять, его улыбка сидела на лице криво, как плохо пришитая маска. — Другие девочки в твоём возрасте уже понимают, что к чему.
Его слова были отточены, как хирургические инструменты – резали чисто, оставляя шрамы, которые не видны глазу.
***
К двенадцати годам Анна превратилась в домашнее привидение. Научилась ступать неслышно, как кошка, растворяться в воздухе, когда в комнату входил он. Но фарфор – хрупкая вещь, как и детская душа. Однажды чашка выскользнула из рук, и время остановилось вместе с сердцем.
— Ты сделала это намеренно, — тихо произнёс Виктор, рассматривая осколки, рассыпавшиеся по полу созвездиями несуществующих галактик. — Хочешь посмотреть, как я отреагирую, да?
— Нет, я просто… случайно, — слова вырвались сухим шелестом.
— Знаешь, что я делаю с вещами, которые меня огорчают? — он приблизился, и воздух между ними сгустился до консистенции холодного киселя. — Я их убираю. Навсегда.
Он никогда не бил её – это было бы слишком просто, слишком очевидно, слишком… банально. Его методы были изощрённее. Чулан превратился в тюремную камеру на двое суток. Темнота – в единственного собеседника. Голод – в постоянного спутника.
— Это необходимая мера воспитания, — объяснял он маме, чей протест увял, не успев расцвести. — Ребёнку нужны границы.
И мама снова проглотила возражения.
В тринадцать Анна осознала страшную истину – её мать, некогда её защитница, превратилась в испуганную птицу с подрезанными крыльями.
— Почему ты позволяешь ему так с нами обращаться? — спросила она однажды в редкую минуту уединения.
— Он… он не такой уж плохой, просто с характером, — мамин взгляд метался по комнате, как загнанный зверёк. — К тому же, он даёт нам крышу над головой, еду, одежду.
«Крышу, которая давит, как могильная плита,» — подумала Анна, но промолчала, запирая эти мысли на замок, ключ от которого хранила в тайнике своего сердца.
По ночам она слушала, как Виктор выжигает мамину волю каленым железом своих слов. Он не кричал – это было бы вульгарно. Его голос был тихим, методичным, как метроном, отсчитывающий последние минуты чьей-то жизни.
— Ты никогда не умела быть благодарной, Елена. Я вытащил тебя из грязи, когда ты стояла на обочине с ребёнком на руках. А ты не можешь выполнить даже самую простую мою просьбу.
Мама плакала, как умирающая скрипка – еле слышно, надрывно, безнадёжно. Анна знала этот звук. Она сама научилась плакать беззвучно.
***
В пятнадцать жизнь показала ей крошечный просвет – художественная школа. Кисти становились продолжением рук, краски – голосом, который она не могла подать дома. Учительница говорила, что у неё дар – видеть мир насквозь, облекать эмоции в цвет и форму.
Виктор перелистал её альбом, как скучную газету, и усмехнулся, скривив губы:
— И на эти каракули ты тратишь своё время? Могла бы заняться чем-то стоящим.
Он разорвал её рисунки. Звук рвущейся бумаги был похож на треск ломающихся костей.
— Я оказываю тебе услугу, — сказал он, глядя ей в глаза. — Мир не прощает посредственности. Лучше узнать это сейчас, чем продолжать тешить себя иллюзиями.
В ту ночь семена мести, дремавшие в тёмной почве её души, проклюнулись первыми ядовитыми ростками. Не детская фантазия о мелком возмездии – подсыпать соль в кофе или спрятать очки. Нет, это было нечто глубже и темнее, как колодец, дна которого не видно.
***
Переезд случился, когда ей исполнилось семнадцать. Новый район возник перед ними, как декорация к неизвестной пьесе. Квартира оказалась вдвое больше прежней – с лепниной на потолке и паркетом, скрипящим, как старческие кости.
— Как ты можешь позволить себе такую квартиру? — спросила она у Виктора в момент редкого затишья, когда его настроение было похоже на спокойное море перед штормом.
— У меня всегда были деньги, — он пожал плечами, словно отгоняя назойливую муху. — Просто некоторые люди не заслуживают комфорта, пока не научатся его ценить.
Его взгляд прошил её насквозь. Она поняла. Годами он держал их на голодном пайке психологического и финансового террора просто потому, что это доставляло ему удовольствие – видеть, как они бьются, словно мотыльки, попавшие в банку.
Анна готовилась к побегу – университет в другом городе казался спасательным кругом, брошенным утопающему. Она отсчитывала дни до отъезда, как узник, чертящий палочки на стене камеры.
Но судьба, эта вечная насмешница, подкинула последнее испытание. Мама заболела. Болезнь расползалась по её телу. Врачи говорили шёпотом, но суть была ясна – счёт шёл на месяцы. Но она оказалась сильней, после пары месяцев борьбы болезнь отступила.
***
— Я всегда знал, что твоя мать сильная, не то что ты! — сказал Виктор.
Анна молчала. В свои двадцать она разучилась плакать – даже в одиночестве, даже ночью, уткнувшись в подушку. Слёзы засохли внутри.
Позже, мама попросила ее разобрать старые вещи. В шкатулке для украшений, среди дешёвой бижутерии и единственной золотой цепочки, обнаружился конверт. Старые фотографии выскользнули из него, как призраки из приоткрытой двери. На одной из них – молодая женщина смотрела в объектив с улыбкой, застывшей между надеждой и отчаянием. На обороте выцветшие буквы складывались в имя: «Лариса, 1999».
И тогда Анна поняла – у всего этого есть еще одна история. У её боли есть предшественница. И, возможно, у её мести есть новая цель.
Это был обычный четверг, когда Анна узнала правду о своем отчиме. О женщине, чье имя никогда не произносилось в их доме. О тайне, похороненной под годами молчания.
Анне удалось узнать правду, глаза мамы блестели, когда она рассказывала о первой жене Виктора. О женщине, которая просто… исчезла. Она знала мало, но суть была ясна.
Анна сидела в своей комнате, перебирая старые фотоальбомы отчима. Пустые страницы зияли как раны — фотографии были аккуратно вырезаны. Все, кроме одной, застрявшей между страницами. На пожелтевшем снимке — молодая женщина с печальной улыбкой. На обороте выцветшими чернилами: «Лариса, 1999».
***
Квартира той самой Ларисы пахла старыми книгами и кошками. Седая женщина долго всматривалась в лицо Анны, прежде чем впустить её.
— Ты похожа на неё, — произнесла она наконец. — Такой же взгляд. Упрямый.
Старые коробки с вещами Ларисы хранились на антресолях. Среди них — потрёпанный дневник в кожаном переплёте.
— Она писала каждый день, — женщина провела рукой по обложке. — До самого конца.
Анна читала записи до глубокой ночи. Каждая страница была пропитана страхом. «4 марта. Он снова смотрел так, будто я пустое место. Говорил, что я ничтожество. Может, он прав?» «12 апреля. Мне кажется, я схожу с ума. Он везде. Даже когда его нет рядом, я чувствую его взгляд.»
Последняя запись была датирована днем её кончины: «Прости меня, сестра. Я больше не могу.»
***
План созрел не сразу. Анна начала с малого — старая помада Ларисы, найденная в коробке с вещами, появилась на рабочем столе Виктора. Потом — фотография на его подушке. Записка, написанная почерком Ларисы: «Я всё помню».
Каждый раз, когда Виктор находил эти «подарки», его лицо бледнело. Он начал запирать двери. Проверять углы комнат. Вздрагивать от каждого шороха.
Но настоящий страх пришёл, когда среди ночи его телефон ожил. Голос, который он не слышал пятнадцать лет, прошептал: «Ты не пришёл на мои похороны, милый. Но я дождусь тебя.»
Телефон разбился о стену, но эхо слов осталось.
Виктор начал слышать шаги за стеной своей спальни в три часа ночи. Каждую ночь. Всегда в одно и то же время. Тихие, осторожные — будто кто-то ходил на цыпочках, стараясь не разбудить мертвецов.
Он лежал без сна, вслушиваясь в темноту. Звуки становились отчётливее. Ближе. А потом начался шёпот.
— Виктор… — голос из динамика, спрятанного Анной за картиной, был едва различим. — Ты ведь помнишь, как любил душить мои цветы? Говорил, что они пахнут как на кладбище…
Программа для изменения голоса через компьютер работала отлично, голос был очень похож.
Его руки тряслись, когда он включал свет. Обшаривал комнату. Срывал картины со стен. Но голос всегда возвращался. Они с матерью уже давно спали в разных комнатах, поэтому ее это никак не тревожило.
***
— Ты заметил, что с отцом что-то не так? — спросила мать за завтраком, когда Виктор ушёл на работу.
— Может, совесть проснулась, — Анна намазала тост маслом, стараясь скрыть улыбку.
— Он какой-то дёрганый стал. Вчера всю ночь ходил по дому, бормотал что-то.
— Наверное, работа, — пожала плечами Анна. — Ты же знаешь его.
Знала ли она его на самом деле? Анна часто думала об этом, просматривая дневник Ларисы. Страницы рассказывали историю человека, который упивался чужой болью. Который методично, день за днём, ломал человеческую душу.
«27 июня. Сегодня он сказал, что я должна быть благодарна ему за каждый вдох. Что без него я — ничто. И знаешь? На секунду я почти поверила.»
***
Следы появились в ванной случайно. Анна просто забыла вытереть пол после душа. Но реакция Виктора… Он застыл в дверях, глядя на мокрые следы, ведущие к зеркалу. Его лицо приобрело пепельный оттенок.
С каждым днем реальность ускользала от Виктора, словно песок сквозь пальцы. Это началось с мелочей — вздрагивания от тиканья часов, долгих взглядов в пустые углы комнаты. А потом он застыл в дверном проеме ванной, уставившись на мокрые следы на кафеле. Его лицо исказилось, будто он увидел нечто невыносимое, а рука вцепилась в косяк с такой силой, что костяшки побелели.
Мать Анны осторожно подошла сзади, с тревогой вглядываясь в его лицо.
— Что случилось? — спросила она тихо, боясь спугнуть это новое, хрупкое состояние мужа.
Виктор обернулся к ней рывком, его зрачки расширились так, что почти поглотили радужку.
— Ты… ты правда не видишь? — голос его дрожал и прерывался, как у человека, бегущего от невидимой опасности. — Она здесь… прошла…
— Что я должна видеть?
— Следы… Они ведут… — он осёкся, заметив недоумённый взгляд жены.
В ту ночь Анна начала свою настоящую игру. Каждый час — новый звук. Скрип половиц. Шорох за шкафом. Тихий смех в темноте.
А потом — предметы. Старая заколка Ларисы на его подушке. Её любимая чашка — с отбитой ручкой — на кухонном столе. Порванное жемчужное ожерелье, рассыпанное по полу спальни. Все это она нашла в квартире Ларисы, все подробности были в дневнике. Старуха живущая в той квартире разрешила брать, Анна ей понравилась.
***
— Ты ведь знаешь, что она здесь? — прошептала Анна, изменив голос, когда Виктор снял трубку домашнего телефона.
— Кто… кто это?
— Она всегда была здесь. Следила. Ждала.
— Это шутка? — его голос сорвался. — Я вызову полицию!
— Виктор, милый… — в трубке послышался знакомый смех Ларисы. — Разве ты забыл? Ты сам научил меня терпению.
Он с силой ударил кулаком в стену. На пол посыпалась штукатурка, обнажая старые обои.
***
Зеркала стали его врагами. Он завесил их все — сначала простынями, потом — забил досками. Но отражения находили его везде: в оконных стёклах, в хроме кухонных приборов, в тёмном экране выключенного телевизора.
Она всегда стояла за его спиной. Бледная. Улыбающаяся. С синяками на шее — точно такими же, как в день своей смерти.
— Я видел её, — хрипло сказал он священнику. — Она приходит каждую ночь.
— Кого вы видели, сын мой?
— Ларису. Мою… мою первую жену.
— Но ведь она…
— Умерла? — он истерически рассмеялся. — Да. Но это её не останавливает.
Прижавшись к холодной колонне, Анна слушала исповедь человека, потерявшего рассудок. Каждое слово впитывалось, как доказательство того, что её план сработал даже лучше, чем она рассчитывала. Пальцы сами нашли телефон в кармане. Она на секунду прикрыла глаза, собираясь с духом, а затем решительно набрала номер, который хранила в заметках уже несколько недель.
— Психиатрическая клиника доктора Соколова, чем могу помочь? — женский голос звучал обыденно, будто принимал заказ пиццы, а не разбитые человеческие судьбы.
— Мне кажется, моему отчиму нужна помощь, — Анна произнесла это тихо, но твёрдо, чувствуя, как дрожь отступает от кончиков пальцев.
***
Последней каплей стало кольцо. Простое золотое кольцо с гравировкой внутри: «Навсегда твоя, Л.» Виктор нашёл его утром — на своей груди, прямо над сердцем.
Он не кричал. Не звал на помощь. Виктор застыл на краю кровати. Пальцы, красные от напряжения, стискивали кольцо так, будто оно могло исчезнуть. Его тело мелко дрожало, плечи сутулились под невидимой тяжестью. Взгляд, устремлённый в пустой угол комнаты, казался одновременно испуганным и смирившимся.
— Я знаю, что ты здесь, — голос его был хриплым, надломленным. — Чувствую тебя. Ты ведь за мной пришла, да?
В его глазах застыло то самое выражение загнанного зверя, которое когда-то он так жадно искал в глазах Ларисы. Круг замкнулся.
Анна стояла в дверях, наблюдая за агонией человека, разрушившего две жизни. Она достала дневник Ларисы и открыла его на последней странице.
— Знаешь, что она написала в конце? — спросила Анна своим обычным голосом. — «Я всё ещё люблю тебя. Даже сейчас. Даже после всего.»
Виктор поднял на неё остекленевший взгляд.
— Ты… это ты?
— Нет, — улыбнулась Анна. — Это она. Всегда была она.
В ту ночь его крики разбудили весь дом. Он выбежал на улицу босиком, в одной пижаме, крича о женщине в белом, которая преследует его. О верёвке на её шее. О прощении, которого он не заслуживает.
Соседи вызвали скорую. Виктора увезли.
***
Психиатрическая больница пахла хлоркой и отчаянием.
— Вы же родня Виктора Николаевича? — медсестра резко выглянула из-за стойки.
— Да, да, это я, — Анна поднялась.
— Иди за мной, дорогуша. Доктор хочет поговорить.
Кабинет главврача казался неуместно уютным для этого места.
— День добрый, — доктор Савельев указал указал на кресло резким жестом. Состояние вашего отца, ну знаете… необычное.
— В каком смысле? — Анна подалась вперёд.
— Он постоянно говорит о своей покойной жене. Утверждает, что она преследует его. Что она… — доктор сверился с записями, — «вернулась забрать то, что принадлежит ей».
Анна молчала, разглядывая свои руки. На безымянном пальце — кольцо Ларисы, которое она нашла среди вещей в старой коробке.
— Но самое интересное, — продолжил врач, — это его реакция на фотографии. Мы проводили тест…
***
Тремя днями ранее. Кабинет психотерапии.
— Что вы видите, Виктор Николаевич? — психолог показывал карточки с размытыми пятнами.
— Она… она везде, — Виктор сжался в кресле. — В каждом пятне. В каждой тени.
— Кто — она?
— Лариса! — он вскочил, опрокинув стул. — Вы что, не видите? Она стоит прямо за вами!
Медбратья скрутили его, когда он попытался выбежать из кабинета. Укол успокоительного подействовал почти мгновенно.
***
— Мы назначили медикаментозное лечение, — Савельев протянул Анне рецепт. — Но нужно время. Много времени.
Анна кивнула, сложив бумагу и убрав её в сумку. Рядом с дневником Ларисы.
— Можно его увидеть?
***
Палата была на третьем этаже. Маленькое окно с решёткой выходило во внутренний двор, где облетали последние осенние листья.
Виктор сидел на кровати, глядя в одну точку. Он похудел. Щетина превратилась в неопрятную бороду. Под глазами залегли тёмные круги.
— Папа? — Анна произнесла это слово впервые за много лет.
Он медленно повернул голову. В его взгляде не было узнавания.
— Ты пришла, — прошептал он. — Я знал, что ты придёшь.
— Это я, Анна.
— Нет, — он покачал головой. — Ты — это она. Я вижу. Вижу, как верёвка затягивается на твоей шее.
Анна застыла на месте. Время будто остановилось, пока смысл его слов медленно проникал в сознание. Верёвка на шее. Она перебрала в памяти все свои «представления», каждую деталь своей мести. Нигде, ни разу она не упоминала о способе смерти Ларисы. В дневнике об этом тоже не было ни слова. Но это и понятно. Последняя запись обрывалась на полуслове, а дальше — пустые страницы.
В горле пересохло. Она машинально сделала шаг назад, почувствовав, как немеют кончики пальцев. Всё это время она думала, что играет с его разумом, но сейчас… Сейчас перед ней сидел убийца, выдавший себя словами, которые не мог знать никто другой.
Анна почувствовала тошноту. Пятнадцать лет она жила под одной крышей с человеком, который задушил женщину. Делила с ним обеденный стол. Слушала его нравоучения. А он всё это время знал. Помнил. Носил эту тайну в себе, пока она не начала пожирать его изнутри. Она думала, что бывшая жена ушла сама, не смогла жить с эти человеком, но все оказалось иначе.
***
В коридоре её догнала молодая медсестра.
— Подождите! — она протянула Анне сложенный лист бумаги. — Он пишет это каждый день. Может быть, вы поймёте…
Анна развернула листок. Почерк был неровным, буквы наползали друг на друга:
«Прости меня. Прости меня. Прости меня. Я не хотел. Она была такой красивой. Такой живой. Я просто хотел, чтобы она принадлежала мне. Только мне. Верёвка была шёлковой. Совсем как её волосы. Прости меня. Прости…»
***
Дома Анна достала дневник. Перечитала последние страницы. События пятнадцатилетней давности обретали новый смысл.
«Сегодня он принёс верёвку. Сказал, что это подарок. Она действительно красивая — белая, шёлковая. Как свадебная лента.»
Последняя запись обрывалась на полуслове.
Анна взяла ручку. Помедлила. Потом твёрдым почерком написала:
«Дорогая Лариса. Он признался. Спустя пятнадцать лет правда вышла наружу. Ты можешь успокоиться. Можешь идти с миром.»
***
Прошёл месяц. Виктора перевели в закрытое отделение.
— Его состояние ухудшается, — сказал доктор Савельев. — Он почти не спит. Говорит, что она приходит по ночам. Садится на край кровати. Поёт колыбельные.
— Какие колыбельные? — Анна нахмурилась.
— Всегда одну и ту же. Про ангела, который прилетает ночью.
Анна похолодела. Эту песню она нигде не записывала. Никогда не включала в своих «представлениях».
***
Вечером Анна перебирала вещи Ларисы в старой коробке. Пальцы нащупали что-то твёрдое, завёрнутое в потускневший бархат. Сердце ёкнуло — она не помнила этой вещи среди того, что использовала для своей мести. Медленно развернув ткань, она увидела музыкальную шкатулку красного дерева. Крышка со скрипом поддалась.
Мелодия, нежная и печальная, наполнила комнату. Та самая колыбельная.
На внутренней стороне крышки — надпись выцветшими чернилами:
«Моей любимой Ларисе. Пусть эта мелодия охраняет твой сон. Навсегда твой, Виктор.»
Шкатулка выскользнула из её рук.
***
Последний визит в больницу был коротким. Виктор лежал, привязанный к кровати. Его губы беззвучно шевелились.
— Что он говорит? — спросила Анна у медсестры.
— Всё время одно и то же, — она пожала плечами. — «Она здесь. Она простила меня. Скоро мы будем вместе.»
Анна подошла ближе. Виктор открыл глаза — впервые за долгое время они были ясными.
— Я знаю, что это была ты, — прошептал он. — Но теперь… теперь она действительно здесь. И она прекрасна.
Той ночью Виктор умер во сне. На его лице застыла улыбка.
