В подъезде пахло жареной мойвой и старой штукатуркой. Этот запах Нина Ильинична узнала бы из тысячи.
Так пахнет безысходность понедельника в доме, где вентиляция забита еще с олимпиады восьмидесятого года. Она поставила тяжелую сумку на пол, перевела дух.
Правое колено, которое всегда ныло перед дождем, сегодня просто горело огнем. Значит, к ночи точно ливанет.
Лифт, как всегда, не работал. Где-то в шахте гулял сквозняк, посвистывая в щели закрытых дверей.
Пришлось идти пешком на третий. Ступеньки казались выше, чем обычно.
На площадке между вторым и третьим этажом стояла герань в консервной банке. Соседка, Зоя, выставила, чтобы не засохла в душной квартире.
Нина Ильинична механически поправила сухой листок.
Поднявшись на свой этаж, она сначала не поняла, что видит. Подумала — соседи ремонт затеяли, вынесли хлам.
У двери сорок второй квартиры громоздились клетчатые баулы и туго набитые черные мешки для мусора. Рядом притулился старый торшер с бахромой, которую она когда-то пришивала вручную.
Торшер был её.
Баулы были её.
И дверь, закрытая на два оборота, тоже была, казалось бы, её.
Нина Ильинична подошла ближе. В горле застрял ком, сухой и колючий, как та самая герань.
Она протянула руку к мешку. Сквозь тонкий полиэтилен прощупывалось что-то мягкое и знакомое.
Кажется, её зимнее пальто, то самое, с каракулевым воротником, которое «еще поносит». Сверху, прямо на узле мусорного пакета, белел приклеенный малярным скотчем лист бумаги.
Ключ в замке не поворачивался. Сменили личинку.
Дверь распахнулась не сразу. Сначала загремела цепочка, потом щелкнул засов.
На пороге стояла Ирина. В домашнем велюровом костюме цвета «пыльная роза», с телефоном, прижатым плечом к уху.
— Да, я записала. На семнадцать ноль-ноль… Нет, покрытие матовое.
Она бросила быстрый, словно сканирующий взгляд на свекровь, и закончила разговор, ткнув пальцем в экран.
— Ира, — голос Нины Ильиничны звучал глухо, будто из бочки. — Ира, это что?
Она откашлялась, пытаясь вернуть голос.
— Почему вещи… тут?
Невестка вздохнула. Так вздыхают воспитательницы в детском саду, когда ребенок в десятый раз не может завязать шнурки.
— Нина Ильинична, ну мы же обсуждали. Вы говорили, что на дачу хотите.
Ирина поправила прическу, глядя в зеркало в прихожей.
— Воздух там, природа. А тут тесно. Сашке уроки делать негде.
Она понизила голос, кивнув в сторону комнаты.
— Паша с работы приходит злой, потому что даже ноги вытянуть некуда.
— На дачу? — Нина Ильинична растерянно теребила пуговицу на плаще.
Нитки там давно ослабли, пуговица висела на честном слове.
— Так ведь октябрь, Ирочка. Там печка дымит, и вода в колодце уже ледяная.
Она сжала мокрыми ладонями ручки сумки.
— Я же говорила — летом поеду. Летом.
— Ой, да бросьте, — Ирина поморщилась, словно от зубной боли. — Сейчас обогреватели хорошие, мы вам свой отдадим, масляный.
Невестка махнула рукой куда-то в сторону.
— Он в гараже, Паша привезет. А вещи… Ну куда их столько?
Ирина брезгливо пнула крайний пакет носком тапочка.
— Мы там перебрали немного. Половина — труха, моль подавится. Остальное вот, собрали.
Она взглянула на настенные часы, но тут же отвела взгляд.
— Машина через час будет, отвезут вас с комфортом.
— А Паша? Паша где?
— Павел на работе. Ему семью кормить надо.
Ирина сложила руки на груди.
— Ипотеку мы закрыли, слава богу, благодаря вам, но ремонт-то делать надо. Детская сама себя не оклеит.
Нина Ильинична смотрела на невестку, на её ухоженные руки с «матовым покрытием». Потом перевела взгляд на идеально чистый коридор за её спиной.
Там уже не было привычного коврика, связанного из старых колготок.
— Я не поеду, — тихо сказала она. — Это моя квартира. Я здесь прописана.
Ирина усмехнулась. Усмешка вышла не злой, а какой-то устало-снисходительной, что было еще страшнее.
— Нина Ильинична, дорогая вы наша. Вы забыли? Квартира теперь Пашина.
Она сделала шаг назад, собираясь закрыть дверь.
— Дарственная. Вы сами подписали месяц назад. Чтобы «волокиты не было», помните?
Ирина взялась за ручку двери.
— Чтобы «все по-человечески». Вот мы и живем по-человечески. Молодым нужно пространство. А вам — покой.
И тогда прозвучала та самая фраза. Ирина поправила прядь волос, глядя куда-то сквозь свекровь, в темный угол подъезда:
— Вы свое уже отжили, дайте теперь нам пожить нормально, без запаха корвалола и старых тряпок.
Дверь захлопнулась. Лязгнул новый замок.
Нина Ильинична осталась стоять в полумраке лестничной клетки. Снизу тянуло холодом — кто-то не закрыл входную дверь.
Гудели провода в щитке, словно рой рассерженных пчел. Она опустилась на один из своих баулов.
Ноги больше не держали.
Месяц назад все казалось таким правильным.
Она сидела на кухне, пила кефир из кружки со сколотым краем и слушала Пашу. Сын ел жареную картошку прямо со сковороды, виновато пряча глаза.
— Мам, ну ты пойми. Мы деньги копим, а тут оформление это, нотариусы, если потом… ну, в наследство.
Паша ковырял вилкой подгоревший ломтик.
— И ждать полгода вступления. А так — оформим сейчас, и мы спокойны, и ты при нас.
Он поднял на неё глаза, полные надежды.
— Сделаем ремонт, у тебя комната своя будет, светлая.
Нина Ильинична смотрела на его макушку, где уже пробивалась ранняя седина, и сердце щемило. Пашенька.
Мягкий, добрый. Как он в детстве котят домой таскал, как плакал, когда велосипед украли.
Ему тяжело. Ира — женщина хваткая, требовательная. Ему крутиться надо.
— Конечно, сынок, — сказала она тогда. — Зачем ждать? Мне-то что, мне лишь бы у вас ладно было.
У нотариуса все прошло быстро. Девушка с высокой прической монотонно бубнила про пункты и параграфы.
Паша суетился, подавал ручку. Нина Ильинична подписала, не читая.
Разве можно читать, когда родной сын рядом? Это как недоверие, как обида.
Дома, после оформления, Ира впервые за полгода испекла шарлотку. Правда, яблоки были кисловаты, и тесто клеклое, но Нина Ильинична хвалила.
Ела и хвалила. Думала — теперь заживут дружно.
Изменения начались незаметно. Сначала из ванной исчезла её полка с шампунями и кремами.
«Мама, это неэстетично, мы купили органайзер, сложите все в ящик под раковину», — сказала тогда Ира.
Потом с кухни пропала её любимая чугунная сковородка. «Она царапает керамику, я выбросила».
Нина Ильинична терпела. Вытирала несуществующую пыль со стола, когда Ира делала замечания.
Пряталась в своей комнате, когда приходили гости. Старалась быть невидимкой.
И вот теперь она сидела на мешке с вещами в подъезде.
Мимо прошел сосед с пятого этажа, дядя Миша, гремя пустым ведром.
— Ильинична? Ты чего тут? Ключи потеряла?
— Потеряла, Миша, — кивнула она, не поднимая глаз. — Все потеряла.
— Бывает, — философски заметил он. — У меня вон вчера пульт от телевизора пропал.
Миша поставил ведро на пол, переводя дух.
— Весь диван перерыл. Нашел в холодильнике. Старость — не радость.
Он ушел, шаркая тапками. Нина Ильинична достала из кармана кнопочный телефон.
Пальцы дрожали. Нашла номер сына. Гудки шли длинные, тягучие.
— Да, мам? — голос Паши был тихим, почти шепотом. Видимо, на совещании. Или прятался.
— Паша, я в подъезде. Ира меня выставила. Вещи вынесла.
Пауза. В трубке было слышно, как кто-то стучит по клавиатуре.
— Мам, ну чего ты драматизируешь? Ира сказала, машина уже едет.
Он говорил быстро, сбивчиво.
— Там на даче воздух, я на выходных приеду, крыльцо поправлю. Ну правда, нам тут тесно, Сашка растет…
— Паша, это мой дом.
— Мам, юридически он мой. Ты же сама… Ну, не начинай, а?
В его голосе зазвучало раздражение.
— У меня отчет горит. Поговорим в субботу.
Гудки. Короткие, как выстрелы.
Нина Ильинична спрятала телефон. Внутри, где-то под солнечным сплетением, разрастался ледяной шар.
Не обида, нет. Обида — это когда горячо и слезы. А это было что-то другое. Холодное, ясное.
Она встала. Колено прострелило болью, но она не обратила внимания.
Подошла к торшеру, погладила бахрому. Потом решительно расстегнула верхнюю пуговицу плаща — стало душно.
В одном из пакетов, она знала точно, лежала старая папка с документами. Свидетельство о рождении, диплом медсестры, грамоты.
И старая записная книжка в потрепанном дерматиновом переплете. Ира не стала бы рыться в бумагах — побрезговала бы.
Нина Ильинична разорвала скотч. Пакет жалобно зашуршал.
Вот она, папка. Синяя, с завязками. Она вытащила записную книжку.
Страницы пожелтели, чернила местами выцвели.
Буква «К». Ковалев. Костя.
Двадцать лет назад она работала в процедурном кабинете районной поликлиники. Очереди, бабушки с жалобами на жизнь, мужики с перегаром.
Костя Ковалев пришел закрывать больничный. Студент-юрист, худой, бледный, с синяками под глазами от вечной зубрежки.
Ему нужно было поставить какой-то укол, витамины или что-то укрепляющее, прописанное терапевтом.
Нина Ильинична, тогда еще просто Нина, набрала лекарство.
— Аллергия есть на что-нибудь? — привычно спросила она, протирая сгиб локтя спиртом.
— Не знаю, вроде нет, — буркнул парень, отворачиваясь к стене. Боялся уколов.
Через минуту после инъекции он начал кашлять. Лицо пошло красными пятнами.
Губы начали распухать прямо на глазах. Он хватал ртом воздух, а воздуха не было. Анафилактический шок.
Врача в кабинете не было — вышла на пятиминутку. Медсестра-практикантка завизжала и уронила лоток с инструментами.
Нина действовала на автомате. Руки помнили сами.
Адреналин, преднизолон. Кубики, ампулы, шприц. Она не думала, она делала.
— Дыши, Костя, дыши! — кричала она ему в самое ухо, пока вводила лекарство. — Не смей отключаться! У тебя сессия!
Когда прибежал врач, Костя уже дышал. Хрипло, тяжело, но дышал.
Потом он приходил к ней с шоколадкой «Аленка» и цветами, завернутыми в газету.
Говорил: «Нина Ильинична, я вам жизнью обязан. Если что — любой юридический вопрос, днем и ночью».
Оставил визитку, написанную от руки на листке в клетку. Потом уже, спустя годы, занес настоящую визитку, с тиснением.
Она вклеила её в книжку. Константин Андреевич Ковалев. Адвокат.
Нина Ильинична набрала номер. Гудок прошел один, второй.
— Слушаю, — голос был низкий, уверенный.
— Костя? Константин Андреевич? Это Нина Ильинична. Медсестра. Из третьей поликлиники. Помните?
Пауза длилась секунду.
— Тетя Нина? Легкая рука? Господи, конечно помню! Что случилось? Здоровье?
— Нет, Костя. Жизнь.
Она сглотнула комок в горле.
— Я квартиру на сына переписала. А сегодня они меня… выставили. Вещи в подъезде.
На том конце провода повисла тишина. Не та, пустая, а плотная, рабочая тишина.
Слышно было, как он чиркнул зажигалкой.
— Где вы сейчас?
— В подъезде. На вещах сижу.
— Адрес?
Она назвала.
— Никуда не уходите. Ничего не подписывайте. С сыном не говорите. Я буду через двадцать минут.
Константин Андреевич приехал на черном внедорожнике. Во дворе их хрущевки машина смотрелась как космический корабль.
Он постарел, раздался в плечах, но глаза остались те же — цепкие, умные.
Он поднялся на третий этаж, брезгливо перешагнул через лужу пролитого кем-то пива.
Увидел Нину Ильиничну, сидящую на бауле, и у него заходили желваки.
— Так, — сказал он вместо приветствия. — Договор дарения есть на руках?
— У них, — махнула она рукой на дверь.
— Неважно. Восстановим. Вы прописаны?
— Да.
Костя подошел к двери сорок второй квартиры. Нажал на кнопку звонка и не отпускал.
Звонок внутри надрывался истеричной трелью.
Дверь распахнулась. На пороге снова возникла Ирина, уже без телефона, но с красными пятнами на шее.
— Вы что хулиганите? Я сейчас полицию вызову! Нина Ильинична, я же сказала…
— Вызывайте, — спокойно сказал Костя, надвигаясь на неё как ледокол.
Он достал удостоверение, но даже не стал его раскрывать.
— Полиция нам очень пригодится. Статья 330, самоуправство. Плюс незаконное выселение.
В глубине коридора появился Павел. В майке, с пультом от телевизора в руке. Увидев здоровенного мужика в дорогом костюме, он сжался.
— Вы кто? — пискнул он.
— Я адвокат вашей мамы, — Костя прошел в прихожую, не разуваясь.
Его ботинки оставили четкие грязные следы на светлом ламинате.
— Собирайте семейный совет. У вас пять минут.
Они сидели на кухне. Той самой, где раньше пахло пирожками, а теперь — дорогим кофе и химическим освежителем.
Нина Ильинична сидела на краешке стула, сжимая в руках свою сумочку.
Костя расположился во главе стола, положив перед собой смартфон в режиме диктофона.
— Значит так, — начал он, глядя на Павла. — Ситуация следующая. Договор дарения — сделка безвозмездная.
Он сделал паузу, оглядывая кухню.
— Но это не значит, что она безусловная.
— Мы собственники! — взвизгнула Ирина. — У нас документы!
— У вас — документы. А у Нины Ильиничны — право пожизненного проживания.
Костя говорил тихо, но каждое слово падало тяжело, как камень.
— На момент приватизации она была прописана и от участия в приватизации отказалась в пользу сына. Это право сохраняется даже при смене собственника.
Павел моргал. Он явно этого не знал.
— Кроме того, — продолжил Костя, — есть статья 578 Гражданского кодекса. Отмена дарения.
Ирина нервно теребила край скатерти.
— Если одаряемый совершил покушение на жизнь дарителя…
— Мы не покушались! — буркнул Павел.
— Выставив пожилую мать на улицу без ключей, без денег, в преддверии зимы?
Костя усмехнулся, но глаза его оставались холодными.
— Создав угрозу её здоровью и жизни? Суд расценит это именно так. Плюс моральный ущерб.
Он наклонился ближе к Павлу.
— Плюс я лично, как адвокат, гарантирую вам такие судебные издержки, что вам придется продать эту квартиру, чтобы расплатиться.
Павел побледнел.
— А еще я организую проверку опеки. В каких условиях живет ваш ребенок, если в квартире скандалы и выгоняют бабушек?
Ирина побледнела еще сильнее. Она была женщиной практичной и умела считать деньги. И риски.
— Чего вы хотите? — спросила она сухо.
— Аннулирования дарственной. Добровольного. Через нотариуса. Возвращаем все как было.
— Нет! — Ирина вскочила. — Мы столько денег в ремонт вложили! Паша!
Паша молчал. Он смотрел на мать. Нина Ильинична впервые за вечер подняла глаза на сына.
— Паша, — сказала она тихо. — Я ведь тебе не чужая. Я тебя растила.
Голос её дрогнул, но она сдержалась.
— Я тебе квартиру отдала, чтобы тебе легче было. А ты… Вещи мои в подъезд? Сковородку мою — на помойку?
Она не плакала. Просто смотрела. И под этим взглядом Паша сломался.
Он вдруг вспомнил, как болел в детстве ангиной, и мать ночами сидела рядом, меняла компрессы.
Как она ходила в старом пальто, чтобы купить ему модные кроссовки.
— Ира, — сказал он, не глядя на жену. — Заноси вещи.
— Что?! Ты спятил?
— Заноси вещи! — рявкнул он так, что звякнула ложечка в пустой чашке. — Мама остается. В своей комнате.
— Но дарственная… — начал было Костя, но Нина Ильинична положила руку ему на рукав.
— Не надо, Костя. Не надо судов. Пусть живут. Квартира на нем.
Она вздохнула, глядя на испуганную невестку.
— Только пусть бумагу напишут. Что я здесь живу. До конца. И чтоб никто…
— Соглашение о порядке пользования жилым помещением, — кивнул адвокат. — Заверим нотариально.
Он убрал телефон в карман.
— С прописанным правом пожизненного проживания и запретом на отчуждение без вашего согласия. Завтра же.
Костя повернулся к Ирине.
— И если хоть одна её вещь сдвинется с места без спроса… Если хоть одно грубое слово…
Он не договорил, но по его тону все было понятно.
— Я узнаю. Поверьте, я узнаю. И тогда мы пойдем по плохому сценарию. Вам понятно?
Ирина молча кивнула. Губы у нее были белые, сжатые в тонкую нитку.
Вещи занесли обратно. Павел таскал тяжелые мешки, сопя и отводя глаза.
Торшер вернулся на свое место в углу маленькой комнаты. Костя уехал, взяв с Нины Ильиничны слово звонить в любое время.
Вечер опустился на город синий и дождливый. В квартире было тихо.
Но это была не та мертвая тишина, что раньше. Это была тишина перемирия.
Нина Ильинична сидела в своем старом кресле. Оно было продавленным, уютным, пахнущим пылью и прошлым.
Колено наконец-то перестало ныть — дождь все-таки пошел, забарабанил по жестяному отливу за окном.
В дверь осторожно постучали. Вошел Павел. В руках у него была кружка.
Та самая, со сколотым краем.
— Мам… я это… чаю тебе. С лимоном. Как ты любишь.
Он поставил кружку на тумбочку. Постоял, переминаясь с ноги на ногу.
Хотел что-то сказать, может быть, «прости», может быть, «я люблю тебя». Но такие слова в их семье застревали в горле.
— Спасибо, сынок, — сказала Нина Ильинична. — Иди. Сашке завтра в школу.
Паша ушел, прикрыв за собой дверь. Но не до конца. Оставил щелку, чтобы проникал свет из коридора.
Эпилог
Нина Ильинична взяла кружку. Горячий пар коснулся лица.
Она сделала глоток. Чай был крепкий, сладкий.
Правда, лимон Паша нарезал слишком толсто, с кожурой, и от этого горчило.
Она достала из ящика стола катушку ниток и иголку. На плаще болталась пуговица. Надо пришить.
Негоже с оторванной пуговицей ходить. Хозяйкой в доме быть надо, даже если дом теперь только на бумаге твой.
За стеной бубнил телевизор — новости передавали прогноз погоды. Обещали заморозки.
Нина Ильинична подумала, что надо бы достать теплые носки из того мешка, что лежал в самом низу.
И еще надо помыть банку из-под огурцов, ту, трехлитровую. Пригодится.
Камень с души не упал, нет. Он просто стал легче, обтесался, лег удобнее.
Жизнь продолжалась. Просто теперь она знала, что у нее есть не только сын, который может предать.
Есть еще и чужой человек, который помнит добро. А это уже немало.
Она вдела нитку в иголку с первой попытки. Глаз еще верный. Рука твердая.
Поживем еще.
Напишите, что вы думаете об этой истории! Мне будет очень приятно!
Если вам понравилось, поставьте лайк и подпишитесь на канал. С вами был Джесси Джеймс.
Все мои истории являются вымыслом
