— Ты представляешь, что этот идиот сегодня отмочил?
Слова упали в созданную тишину гостиной, как грязный камень в чистый родник. Они прозвучали ещё до того, как Илья успел снять ботинки. Они пролетели над столом, накрытым лучшей скатертью, над тонкими бокалами, в которых рубиновым светом играло дорогое вино, над тарелками с дымящимся мясом, над маленькими язычками пламени двух свечей.
Катя услышала их спиной, пока доставала из духовки горячий хлеб. Она не вздрогнула. Она просто замерла на секунду, вдыхая аромат розмарина и своего рухнувшего вечера.
Она потратила на этот вечер весь день. Не просто на готовку, а на создание атмосферы. Она выгнала из головы все мысли о его вечно недовольном лице, о его бесконечных рассказах про тупого начальника Морозова и бездарную коллегу Светку. Она решила, что сегодня, в их годовщину, всё будет иначе.
Она сама создаст кокон праздника, в котором они смогут укрыться от серой пыли будней. Она купила то самое вино, которое они пили в их первый совместный отпуск, нашла музыку, под которую они впервые танцевали, приготовила утиную грудку с апельсиновым соусом — блюдо сложное, капризное, требующее внимания, как и их отношения. Она надела платье, которое он когда-то назвал своим любимым. Она была готова. Она была полна надежды.
Илья вошёл в комнату, бросил портфель на стул, ослабил узел галстука. Он не посмотрел на стол. Он не заметил свечей. Он не почувствовал аромат утки. Его мир был по-прежнему ограничен стенами офиса, который он приносил с собой каждый вечер, как черепаха свой панцирь.
— Этот Морозов вызвал меня к себе в пять вечера. В пять! Когда все нормальные люди уже думают о доме. И знаешь, что он мне заявил? Что мой квартальный отчёт — это «филькина грамота». Его слова! Он сказал, что я подошёл к делу без креатива. Ты можешь себе представить? Креатив в квартальном отчёте! Светка ему поддакивала, сидела там, глазами хлопала. Уверен, это она ему напела, что я…
Катя медленно поставила хлеб на стол. Она смотрела на него. На его лицо, искажённое привычной брезгливой гримасой. На то, как он жестикулировал, словно отмахиваясь от невидимых врагов. Звуки его голоса, имена Морозова и Светки смешивались с тихой музыкой, превращая её в бессмысленный шум. Она видела, как остывает утка, как на соусе появляется тонкая плёнка. Вино в бокалах казалось тёплым и густым, как кровь. Надежда, которую она так тщательно надувала весь вечер, сдулась в один миг, оставив после себя лишь сморщенную, уродливую оболочку.
Он сел за стол, машинально взял вилку, но даже не посмотрел в тарелку.
— …я ему говорю, что все цифры сходятся, все данные проверены трижды. А он мне про креатив! Да какой креатив может быть в бухгалтерии? Может, мне ему отчёт в стихах писать? Или станцевать? Эта Светка точно метит на моё место, я тебе говорю. Она спит и видит, как…
Он говорил, говорил и говорил. Это был нескончаемый поток яда, который он приносил домой и выливал в их общее пространство. Раньше она сочувствовала. Потом давала советы. Потом научилась отключаться и просто кивать, думая о своём. Но сегодня было невыносимо. Сегодня этот яд разъедал не просто воздух в комнате. Он разъедал её платье, её ужин, её праздник. Её саму.
Катя молча встала. Подошла к столу. Наклонилась. И одним резким выдохом задула обе свечи. Фитильки зашипели и погасли, оставив после себя две тонкие струйки горьковатого дыма. Комната погрузилась в резкий и неуютный свет потолочной люстры.
Илья удивлённо замолчал на полуслове, моргнув от перемены освещения. Он наконец-то увидел её. По-настоящему.
— Ты чего? Что-то случилось?
Она смотрела на него долго, без эмоций, словно изучала незнакомый предмет. Затем она произнесла всего четыре слова. Спокойно, ровно, без малейшего намёка на истерику.
— Я больше не могу.
— Что значит «не могу»? — Илья отложил вилку, и она звякнула о край тарелки. Это был первый звук, нарушивший оцепенение после того, как она задула свечи. Его лицо из удивлённого стало раздражённым. — У тебя был тяжёлый день? Ты устала? Я тоже устал, если что. Я прихожу домой, пытаюсь поделиться, рассказать, что у меня накипело, а ты устраиваешь представление? Мы же семья, мы должны поддерживать друг друга.
Слово «поддерживать» сработало как детонатор. Катя медленно обошла стол и встала напротив него. Резкий свет люстры бил ей в лицо, но она не щурилась. Её глаза казались тёмными, почти чёрными.
— Поддерживать? — она произнесла это слово так, будто пробовала на вкус что-то протухшее. — Ты называешь это «делиться»? Илья, ты не делишься. Ты каждый вечер открываешь дверь в нашу квартиру и вываливаешь на порог контейнер с токсичными отходами. И я должна в этом жить. Я должна этим дышать.
Он открыл рот, чтобы возразить, но она не дала ему вставить ни слова. Её голос не был громким, он был низким и ровным, и от этого его размеренная сила пугала гораздо больше, чем крик.
— Я знаю твоего начальника Морозова лучше, чем свою родную тётку. Я знаю, во сколько он приходит на работу, какой кофе пьёт, какие идиотские шутки отпускает на совещаниях. Я знаю, что у твоей коллеги Светки новый любовник из отдела логистики, что она носит слишком короткие юбки и подставляет тебя с отчётами.
Эти люди, Илья, они живут с нами. Они сидят за этим столом. Они лежат с нами в нашей постели. Каждый божий вечер ты приводишь их в наш дом, и они выжирают наш воздух, наше время, нашу жизнь!
Она сделала шаг ближе. Илья инстинктивно вжался в спинку стула. Он никогда не видел её такой. Не заплаканной, не обиженной, а какой-то чужой, стальной.
— Год. Целый год я слушаю одно и то же. Каждый вечер. Сначала я тебе сочувствовала. Искренне. Потом я начала давать тебе советы. Десятки советов. Я нашла для тебя пять вакансий в других компаниях. Я отредактировала твоё резюме. Я предлагала тебе пойти на курсы повышения квалификации. И что ты сделал? Ничего. Ты отмахнулся от всего. Потому что тебе не нужны решения, Илья! Тебе нужна твоя проблема. Ты упиваешься ею. Ты смакуешь свою ненависть к Морозову, своё презрение к Светке. Это топливо, на котором ты работаешь. А я — выхлопная труба, в которую ты сбрасываешь всю эту гарь.
Он смотрел на остывшую утку в своей тарелке. На дорогое вино. На её лицо. И не понимал, как за пять минут его привычный, понятный мир мог так безвозвратно треснуть.
— Это несправедливо, — пробормотал он. — Я просто…
— Довольно! — отрезала она. Голос её не дрогнул. — Это закончилось. Сегодня. Прямо сейчас. Я объявляю тебе новые правила нашего совместного проживания. С завтрашнего дня в этом доме тема твоей работы — табу. Полное. Абсолютное. Ты не произносишь имён своих коллег. Ты не цитируешь своего начальника. Ты не рассказываешь мне о своих провальных проектах и гениальных идеях, которые никто не оценил.
Ни слова. Хочешь жаловаться — иди к друзьям в бар. Запишись к психологу. Заведи дневник. Мне всё равно. Но мой дом ты больше в филиал своего убогого офиса превращать не будешь. Ты меня понял?
Илья молчал, ошарашенно глядя на неё. Это было похоже на бред. На какой-то дурной спектакль. Он хотел возмутиться, закричать, что она не имеет права ставить ему такие условия, но слова застряли в горле. Он просто смотрел на женщину, которая только что провела между ними черту, превратив их общую квартиру в территорию с демаркационной линией. И он понял, что она не шутит. Война началась.
Первые несколько дней прошли в гулком, неестественном молчании. Квартира, казалось, увеличилась в размерах, а звук шагов по паркету стал громче, подчёркивая пустоту, которая теперь жила между ними. Илья приходил с работы, и Катя чувствовала его появление не по звуку ключа в замке, а по изменению плотности воздуха.
Он больше не начинал говорить с порога. Он входил, молча разувался, проходил в комнату и садился в своё кресло. Тишина была его первым оружием. Он ждал, что она не выдержит, что она спросит: «Как дела?», открывая ему лазейку. Но Катя не спрашивала. Она либо читала книгу, либо смотрела фильм на ноутбуке, и её лицо было непроницаемым.
На третий день Илья не выдержал. Он сел ужинать и издал первый звук — громкий, мученический вздох, полный вселенской скорби. Это был вздох человека, несущего на своих плечах непосильную ношу. Катя, размешивавшая сахар в чае, даже не подняла головы. Её ложечка продолжала методично позвякивать о стенки чашки. Раз. Два. Три. Илья вздохнул снова, на этот раз с присвистом, добавив в звук нотки отчаяния. Катя отпила чай, поставила чашку на блюдце и перевернула страницу книги.
Его пассивная агрессия натыкалась на стену её демонстративного безразличия. Он начал оставлять на кухонном столе распечатки рабочих документов с подчёркнутыми красной ручкой «ошибками». Он стал громко хлопать крышкой ноутбука, заканчивая работать по вечерам. Он перестал есть то, что она готовила, демонстративно разогревая себе пельмени из пачки. Каждый его жест кричал: «Смотри, как мне плохо! Смотри, как ты меня не поддерживаешь!». Но Катя смотрела сквозь него. Она убирала его бумаги со стола, не читая. Она не вздрагивала от его хлопков. Она молча мыла свою тарелку и уходила в спальню.
Тогда Илья нашёл идеальный обходной путь. В субботу днём, когда они оба были дома, он достал телефон и громко, с нарочитой бодростью, набрал номер. Катя сидела на диване, разбирая фотографии.
— Олег, привет! Да, это я. Слушай, есть минута? Мне просто выговориться надо, а то крыша поедет. Ты не поверишь, что сегодня этот наш Морозов учудил… Нет, ты просто послушай! Он завернул весь проект, над которым я работал два месяца! Говорит, «концепция устарела». Это он мне говорит! Человек, который до сих пор пользуется кнопочным телефоном!
А Светка, эта змея, тут же подсунула ему свой вариантик, который она у меня слизала ещё месяц назад, только цвета поменяла в презентации. И он его принял! Представляешь? Прямо при мне!
Он ходил по комнате из угла в угол, почти крича в трубку. Он не смотрел на Катю, но весь этот спектакль был предназначен исключительно для неё. Он формально не нарушал её запрет — он же говорил не с ней. Но его голос заполнял всю квартиру, отравляя и выходной день, и воздух, и её мысли. Катя не пошевелилась. Она продолжала перебирать фотографии, но её пальцы застыли над одним из снимков — они с Ильёй, смеющиеся, на берегу моря, два года назад.
Илья, не получая ожидаемой реакции, повысил градус.
— …и я ему говорю, что это подлость! Что это непрофессионально! А он мне в ответ: «Илья Сергеевич, умерьте свой пыл, не нравится — никто не держит». Он мне, Олег, он мне это говорит! Мне, который вытащил на себе два последних годовых отчёта!
В этот момент Катя медленно положила фотографии на журнальный столик. Она встала. Илья на мгновение замолчал, ожидая взрыва. Но она спокойно подошла к комоду, взяла свои наушники, вернулась на диван, надела их и включила музыку. Негромко, но достаточно, чтобы отгородиться. Она откинулась на спинку дивана, закрыла глаза и полностью отключилась от его театра одного актёра.
Илья смотрел на неё, и его голос в телефоне дрогнул. Он что-то буркнул Олегу про то, что ему надо идти, и быстро закончил разговор. Он остался стоять посреди комнаты в оглушительной тишине, которую теперь создавала музыка в её ушах. Он проиграл этот раунд. И эта тишина была гораздо хуже и унизительнее любого крика. Она была приговором. Холодная война в их квартире перешла в новую, ещё более жестокую фазу.
Неделя превратилась в тягучее, вязкое болото. Тишина в квартире стала физически ощутимой, плотной, как вата, забивающая уши и лёгкие. Они двигались по выученным траекториям, стараясь не пересекаться. Молчаливые ужины, во время которых единственным звуком был стук столовых приборов о тарелки, стали нормой.
Илья испробовал весь свой арсенал: вздохи, громкие телефонные разговоры, демонстративное уныние. Но Катя возвела вокруг себя невидимую стену, которую не пробивал ни один из его снарядов. Он чувствовал себя запертым в клетке собственного недовольства, и это сводило его с ума. Ему нужна была реакция. Любая.
В пятницу он пришёл домой позже обычного. Катя была на кухне, спокойно нарезала овощи для салата. Он не разулся в прихожей, а прошёл прямо в кухню в уличных ботинках, оставляя на чистом полу грязные следы. Он бросил на кухонный стол свой портфель. Звук был резким, вызывающим. Катя не обернулась. Тогда он открыл портфель, достал из него несколько листов бумаги, скреплённых степлером, и бросил их перед ней, рядом с разделочной доской.
— Я хочу, чтобы ты это увидела, — его голос был хриплым, полным сдерживаемой ярости. Катя медленно опустила нож. Она посмотрела не на бумаги, а прямо на него. Её взгляд был спокойным, почти безразличным.
— Илья, мы договорились.
— К чёрту договорённости! — рявкнул он. — Это приказ о моём увольнении! По сокращению. А знаешь, кто попадёт под это «сокращение»? Только я! А на моё место посадят племянника Морозова! И Светка эта… она знала! Она знала и молчала, улыбалась мне в лицо! Я отдал этой конторе семь лет! Семь лет! А меня вышвыривают, как собаку! И тебе всё равно, да? Ты будешь стоять и резать свои огурцы, пока моя жизнь рушится?
Он ждал. Ждал крика, обвинений, может быть, даже злорадства. Чего угодно, что нарушило бы эту ледяную стену. Но Катя отреагировала не так, как он ожидал. Она не закричала. Она посмотрела на него так, как врач смотрит на безнадёжного пациента. В её глазах не было ни сочувствия, ни злости. Только безмерная, всепоглощающая усталость. А потом она заговорила, и её тихий голос резал по живому сильнее любого крика.
— Перестань ныть! Ты каждый день приходишь и рассказываешь, какая у тебя ужасная работа! Так уволься! Найди другую! Но ты же этого не сделаешь! Тебе просто нравится отравлять жизнь всем вокруг! Мне надоело жить в этой атмосфере вечного недовольства!
Её голос не сорвался. Наоборот, он обрёл стальную твёрдость. Она выпрямилась, и казалось, стала выше.
— Тебя не увольняют, Илья. Ты сам этого хотел. Ты месяцами, годами создавал эту ситуацию. Ты провоцировал Морозова, ты ссорился с коллегами, ты саботировал собственную работу. Зачем? Чтобы наконец-то получить официальное подтверждение своей теории о том, что мир несправедлив, а ты — непризнанный гений, жертва обстоятельств.
Ты получил то, что хотел. Теперь у тебя есть главная трагедия твоей жизни, которую ты будешь обсасывать до самой старости. Ты можешь теперь жаловаться на законных основаниях. Поздравляю.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в него. Илья стоял, открыв рот, не в силах произнести ни звука. Он был раздавлен.
— Ты думаешь, мне нужны были твои рассказы? Твоя работа? Нет. Это тебе нужна была аудитория. Бесплатный психотерапевт. Жилетка. Эмоциональный унитаз. Ты не делился со мной горем, ты заражал меня им. Это твой способ чувствовать себя живым — убеждаться, что кому-то рядом так же плохо, как и тебе. А если не плохо, то ты сделаешь всё, чтобы стало. Ты не несчастный человек, Илья. Ты — чёрная дыра.
Она обошла стол, взяла со стула его портфель и сунула ему в руки. Затем взяла листы с приказом об увольнении и аккуратно положила их сверху.
— Это твоё. Живи с этим. Но я в этом больше не участвую. Я больше не твоя аудитория. С этого дня ты можешь говорить о чём угодно, жаловаться кому угодно. Но я тебя не слышу. Для меня ты — просто сосед. Человек, который живёт со мной в одной квартире. Не больше.
Она отвернулась от него, подошла к раковине, включила воду и продолжила мыть овощи, как будто ничего не произошло. Илья остался стоять посреди кухни, оглушённый не её криком, а её вердиктом. Он не был изгнан. Он был аннулирован. И тишина, которая наступила после её слов, была уже не напряжённой и не временной. Она была окончательной. Мёртвой…
