— Глеб, ты не сильно занят?
Его жена, Оксана, вошла в кабинет без стука, двигаясь с той плавной, хищной грацией, которую он когда-то находил неотразимой. Сейчас же это тихое скольжение по ворсу дорогого ковра вызывало у него лишь глухое, привычное раздражение. Она была одета в шёлковый халат цвета тёмной сливы, и ткань тихо шелестела, будто подчёркивая её право находиться здесь, в его святая святых, где каждая вещь лежала на своём, раз и навсегда определённом месте.
Глеб не поднял головы. Он медленно закончил подчёркивать строку в документе, аккуратно положил свой «Паркер» в специальную ложбинку на мраморной подставке и только после этого откинулся на спинку массивного кожаного кресла. Его взгляд, холодный и внимательный, остановился на её лице.
— Я занят. Что ты хотела?
Она подошла ближе, обогнула тяжёлый дубовый стол и положила ладонь ему на плечо. Прикосновение было лёгким, почти невесомым, но Глеб почувствовал его как давление. Это была прелюдия. Он знал все её прелюдии наизусть.
— Я тут подумала о Димке… — начала она вкрадчивым, чуть пониженным голосом, которым обычно говорят о чём-то очень сокровенном или очень выгодном. — Он мальчик, в общем-то, хороший, но ты же видишь, как ему сейчас непросто. Возраст такой, тринадцать лет. Все эти их самоутверждения, компании…
Глеб молчал, давая ей возможность выложить на стол все свои карты. Он был превосходным переговорщиком и знал, что лучшая тактика — позволить оппоненту раскрыться первому.
— Так вот, — продолжила Оксана, её пальцы едва заметно поглаживали ткань его рубашки. — Я думаю, что для полного, вот прямо абсолютного счастья, ему не хватает такой малости. Пустяка, можно сказать, который бы сразу всё изменил.
Она сделала паузу, ожидая его реакции, вопроса. Не дождавшись, она вздохнула с наигранной лёгкостью, будто делилась забавной новостью.
— Новый телефон. Айфон, конечно. Последней модели. У всех ребят в классе уже такие. Он бы сразу понял, что ты ему не чужой. Что ты о нём заботишься. Это ведь не просто вещь, Глеб. Это… инвестиция. В нашу семью. В ваши с ним отношения.
Вот оно. Ключевое слово прозвучало. Инвестиция. Глеб едва заметно усмехнулся углом рта. Он медленно снял её руку со своего плеча, взял её ладонь в свою и посмотрел ей прямо в глаза. Его взгляд стал жёстким, как стальной лист.
— Мы с тобой заключили договор, Оксана. Очень простой и понятный договор, ещё до того, как пошли в ЗАГС. Ты помнишь его условия?
Она попыталась выдернуть руку, но он держал крепко, без грубости, но с непреклонной силой. На её лице промелькнуло недовольство.
— Глеб, не начинай… Это совсем другое.
— Нет, это именно то самое, — его голос оставался ровным, безэмоциональным, и от этого становился ещё более весомым. — Я полностью обеспечиваю тебя. Этот дом, машина, твои поездки, твои капризы. Я не спрашиваю, сколько ты тратишь. Взамен я не лезу в жизнь твоего сына. Совсем. Ни в его проблемы, ни в его желания, ни в его воспитание. А ты не лезешь в мой кошелёк с его потребностями. Или ты забыла?
— Но это не потребность, это для вас же! Чтобы вы сблизились! — в её голосе появились настойчивые, капризные нотки.
— Нет, — жёстко прервал её Глеб, отпуская наконец её руку. — Это не инвестиция. Это попытка купить его расположение за мой счёт. Я не буду этого делать. У него есть отец. Живой и, насколько я знаю, не нищий. Вот пусть он и покупает ему игрушки. А я для него чужой. И, судя по всему, для тебя тоже, раз ты так легко нарушаешь наши главные договорённости. Этот вопрос закрыт.
Он демонстративно развернулся обратно к столу, взял ручку и снова склонился над бумагами, показывая, что аудиенция окончена. Оксана застыла за его спиной, и он физически ощущал волны негодования, исходящие от неё. Первый ход в этой партии был сделан. И он его отбил.
Отказ Глеба не растворился в воздухе кабинета. Он просочился сквозь закрытую дверь, заполнил коридор и осел в гостиной тяжёлой, невидимой пылью. Атмосфера в доме изменилась. Если раньше тишина была признаком комфорта и самодостаточности, то теперь она стала плотной, тактической. Это было молчание двух армий, окопавшихся на противоположных сторонах и выжидающих, кто первый совершит ошибку. Оксана больше не заходила к нему в кабинет. Она не пыталась его обнять. Она просто присутствовала в доме, как укор.
Ужин превратился в театр одного актёра, где в главной роли выступала её демонстративная печаль. Она накрывала на стол с преувеличенной, медлительной аккуратностью, ставя тарелки так осторожно, словно они были сделаны из тончайшего льда и могли треснуть от любого резкого движения. Сегодня на ужин был стейк рибай идеальной прожарки и спаржа с пармезаном — всё то, что любил Глеб. Но подавала она это так, будто приносила ему тюремную баланду.
— Ешь, Глеб, — сказала она тихим, ровным голосом, не глядя на него. — Нужно поддерживать силы.
Она сама почти не притронулась к еде. Отрезала крошечный кусочек мяса, задумчиво повертела его на вилке и положила обратно на тарелку. Затем она тяжело вздохнула — негромко, но так, чтобы этот вздох невозможно было не заметить. Это был звук вселенской скорби матери, чьё дитя несчастно.
Дверь в столовую открылась, и на сцену вышел второй участник этого спектакля — Дима. Он не вошёл, а ввалился, сутулясь и шаркая ногами. На его лице застыло выражение оскорблённого гения, которого мир упорно отказывается понимать. Он молча плюхнулся на стул и уставился в свою тарелку.
— Приятного аппетита, — бросил Глеб в пустоту.
Дима что-то промычал в ответ, не поднимая глаз. А потом, с нарочитой небрежностью, вытащил из кармана свой старый телефон и швырнул его на стол рядом с тарелкой. Аппарат был не таким уж и старым, но рядом с фарфором и серебром он выглядел как бедный родственник на балу. Это было не просто действие — это был жест. Реквизит. Главный вещдок в деле о чёрствости отчима.
Весь ужин прошёл под аккомпанемент Диминых страданий. Он то и дело брал телефон, с силой тыкал в экран пальцем, который, казалось, вот-вот проломит стекло, и раздражённо цыкал языком.
— Да что ты будешь делать, опять завис, — пробормотал он достаточно громко, чтобы услышали на другом конце стола.
Оксана тут же отреагировала. Она подняла на сына взгляд, полный материнской боли и сочувствия.
— Димочка, ну не нервничай так. Это всего лишь техника.
Глеб молча резал стейк. Он видел всю незамысловатую механику этого спектакля. Видел, как Оксана бросает на сына ободряющие взгляды, как тот послушно исполняет свою роль обиженного и обделённого подростка. Они разыгрывали перед ним дешёвую пьесу, наивно полагая, что он — безвольный зритель, который в конце концов не выдержит и купит билет, просто чтобы прекратить это убогое представление. Его раздражение медленно кристаллизовалось в холодное, острое как бритва презрение.
— Сегодня с Леной разговаривала, — вдруг как бы невзначай произнесла Оксана, обращаясь вроде бы ни к кому. — Её Виталику отец тоже новый телефон купил. Мальчик на седьмом небе. Говорит, это так важно сейчас, для них, для подростков. Чувствовать себя не хуже других. Это ведь их статус, их общение… Когда ты в чём-то отстаёшь, тебя просто выталкивают из круга.
Она посмотрела на Глеба, её глаза были влажными и умоляющими. Психологическая осада перешла в решающую фазу.
Глеб дожевал кусок мяса, протёр губы салфеткой и отложил приборы. Он посмотрел сначала на Оксану, потом на Диму, который как раз в этот момент с особым остервенением пытался «оживить» свой телефон.
— Скажи, Дима, — голос Глеба был абсолютно спокойным, почти дружелюбным. — Этот кусок пластика — единственное, что мешает тебе насладиться стейком за две тысячи рублей? Если да, то можешь просто убрать его со стола. Он портит вид.
Неделя превратилась в тягучее, вязкое болото. Пассивная агрессия Оксаны и демонстративные страдания Димы стали фоновым шумом в доме, как капающий кран или гул неисправного холодильника. Глеб научился не замечать этого, двигаясь сквозь дом как сквозь туман, который, он знал, рассеется, как только он закроет за собой дверь кабинета. Он работал, читал, принимал решения, а за стеной разворачивалась своя маленькая драма, рассчитанная на одного-единственного зрителя. Он не собирался покупать им билет. Он ждал. Он знал, что в любой затяжной осаде побеждает тот, у кого крепче нервы и больше ресурсов.
В пятницу вечером он вернулся домой позже обычного. Он вошёл в гостиную, где Оксана сидела в кресле с журналом в руках, а Дима, развалившись на диване, в очередной раз мучил свой многострадальный телефон. Глеб не сказал ни слова. Он молча поставил на кофейный столик свой портфель, а рядом с ним — лаконичную тёмно-синюю коробку с серебряным тиснением известного ювелирного бренда.
Это была не просто коробка. Это был символ. Точка в конце предложения. Воздух в комнате мгновенно изменился. Журнал в руках Оксаны замер, её взгляд, до этого скучающий, стал острым и внимательным. Она увидела коробку, и на её лице промелькнул почти неуловимый проблеск торжества. Она победила. Её тактика сработала. Он сломался.
Дима тоже увидел коробку. Он медленно опустил свой старый телефон, и на его лице расцвела та самая самодовольная, победная ухмылка, которую Глеб так презирал. Ухмылка подростка, который только что заставил взрослого плясать под свою дудку. Он не сомневался ни секунды. В этой коробке, конечно, не сам телефон. Наверное, какие-нибудь дорогие наушники или ещё один аксессуар к главному подарку, который Глеб принесёт чуть позже. Но это был знак капитуляции. И этого было достаточно.
Глеб медленно расстегнул манжеты на рубашке, закатал рукава, демонстрируя дорогие часы. Он делал всё подчёркнуто неторопливо, наслаждаясь моментом. Он чувствовал их взгляды, их затаённое дыхание, их уверенность в собственной победе. Затем он взял коробку и, проигнорировав выжидающий взгляд Димы, подошёл к Оксане. Он присел на подлокотник её кресла, наклонился к ней и тихо, но так, чтобы было слышно и на диване, произнёс:
— Я знаю, что последние дни были… напряжёнными.
Она кивнула, стараясь сохранить на лице выражение благосклонной снисходительности.
— И я много думал, — продолжил Глеб, его голос звучал мягко, почти интимно. — Я хочу, чтобы ты знала, как я ценю именно тебя. Нашу с тобой жизнь. То, что ты создаёшь в этом доме. И я хочу, чтобы ты помнила, что для моей жены мне ничего не жаль.
С этими словами он протянул ей коробку.
На секунду на лице Оксаны отразилось недоумение. Форма коробки явно не соответствовала айфону. Но она быстро взяла себя в руки и с улыбкой, в которой смешались любопытство и лёгкое разочарование, потянула за атласную ленточку. Дима на диване приподнялся, его ухмылка стала чуть менее уверенной.
Оксана сняла крышку. Внутри, на чёрной бархатной подушке, лежало колье. Тонкая платиновая цепь с россыпью мелких, но ослепительно сверкающих бриллиантов. Вещь была невероятно дорогой, изысканной и абсолютно, бесповоротно взрослой. Это было не просто украшение. Это был статус. Демонстрация. Оружие.
— Глеб… — выдохнула она, и в этом слове было всё: шок, восторг и смутное, леденящее душу понимание того, что только что произошло.
— Я надеюсь, тебе нравится, — сказал Глеб, поднимаясь. Он бросил короткий, холодный взгляд в сторону дивана. Ухмылка с лица Димы исчезла, будто её стёрли ластиком. На её месте было пустое, ошеломлённое выражение. Он смотрел на бриллианты в руках матери, потом на Глеба, и в его глазах медленно разгоралась бессильная, униженная ярость.
Глеб не просто отказал ему. Он показал, насколько ничтожна его просьба. Он взял цену вожделенного айфона, умножил её на десять и вложил в руки его матери, публично обозначив иерархию в этом доме. Он купил её молчание и лояльность самым унизительным для её сына способом. Мальчик хотел игрушку. Мужчина подарил женщине сокровище.
Не говоря больше ни слова, Дима встал и вышел из комнаты. Это было не демонстративное хлопанье дверью, а тихое, почти бесшумное отступление разгромленной армии. Оксана осталась сидеть в кресле, сжимая в руках бархатную коробку. С бриллиантами в руках и привкусом пепла во рту.
Коробка с колье осталась лежать на кофейном столике, где её оставила Оксана. Она не надела его. Она даже не прикасалась к нему больше. Украшение лежало в своём бархатном гнезде, и бриллианты ловили свет от торшера, рассыпая по комнате холодные, безразличные искры. Они были похожи на осколки льда. Оксана сидела в кресле, прямая, как струна, глядя в одну точку. Она не чувствовала себя победительницей. Она чувствовала себя соучастницей публичной порки собственного сына. Глеб же, удовлетворённый произведённым эффектом, налил себе бокал виски и встал у окна, глядя на ночной город. Он не нарушил сделку. Он её укрепил. Забетонировал.
Тишина в гостиной была почти физически ощутимой. Она давила на уши, заставляя сердце биться медленнее. Это была не тишина мира, а тишина перед казнью. И палач не заставил себя долго ждать.
Дима снова появился в дверном проёме. Он не плакал. Его лицо было бледным и жёстким, а глаза, в которых больше не было ни капризной подростковой обиды, ни показного страдания, смотрели на Глеба с ледяной, взрослой ненавистью. Он сделал несколько шагов в комнату, остановился посреди ковра.
— Довольны? — его голос был незнакомо низким и ровным. Он обращался к ним обоим.
Оксана вздрогнула и повернула к нему голову.
— Дима, иди к себе в комнату. Мы поговорим позже.
— Нет. Мы поговорим сейчас, — отрезал он, не сводя взгляда с Глеба. — Тебе понравилось? Тебе понравилось показывать, кто тут хозяин? Унижать меня перед матерью? Ты ведь не просто отказал. Ты же наслаждался этим, да?
— Дима, прекрати сейчас же! — голос Оксаны обрёл силу.
— Что «прекрати»? — он резко повернулся к ней. — Ты не видишь? Он же издевается! Он купил тебя этой побрякушкой, а меня втоптал в грязь! И ты это приняла!
Слова сына ударили Оксану сильнее, чем любой упрёк Глеба. Она посмотрела на колье, потом на сына, и маска спокойствия на её лице треснула. Она встала, подошла к Диме и, повернувшись к мужу, выпустила всю ярость, которую подавляла последнюю неделю.
— Он прав! Ты бесчеловечный, Глеб! Ты знал, как это для него важно! Ты мог просто отказать, но ты устроил этот спектакль! Эту жестокую, показательную экзекуцию! Тебе доставляет удовольствие видеть, как другим больно? Ты специально его унизил!
Она говорила громко, но её голос не срывался. Это была не истерика, а обвинительный приговор. Она сделала свой выбор.
Глеб медленно допил виски, поставил бокал на подоконник и повернулся к ним. На его лице не было ни злости, ни раскаяния. Только холодное, бесстрастное любопытство хирурга, наблюдающего за реакцией на разрез. Он выдержал паузу, давая их эмоциям достичь пика и начать спадать. А потом он заговорил. Спокойно, чётко, расставляя слова, как фигуры на шахматной доске.
— Почему это я должен заботиться о твоём сыне, Оксан? У него есть для этого отец! И мы с тобой ещё до свадьбы договаривались, что я дел твоего сына вообще никак не касаюсь!
Эта фраза, произнесённая ровным, почти будничным тоном, прозвучала в наэлектризованном воздухе оглушительно. Она была не ответом на их обвинения. Она была окончательным вердиктом, который отменял всё.
— Ты думаешь, я не видел вашей игры? — продолжил Глеб, медленно шагая к центру комнаты. — Твои вздохи, его сломанный телефон, ваши намёки. Вы решили, что сможете меня продавить, взять измором. Вы решили переписать правила на ходу. Но наш брак, Оксана, — это проект. Партнёрский проект, а не институт благородных девиц. У него есть чёткие условия. Я обеспечиваю тебе жизнь, о которой ты мечтала. Ты — создаёшь уют, являешься моей красивой и умной спутницей. И не обременяешь меня проблемами, которые не являются частью нашего с тобой соглашения. Твой сын в этот проект никогда не входил.
Он остановился напротив неё, глядя ей прямо в глаза.
— Ты говоришь, я жестокий? Нет. Я просто честный. Я никогда не обещал ему стать отцом. Я не собирался его любить. Я не собирался к нему привязываться. Это не входило в мои планы и не было частью нашей сделки. Ты попыталась нарушить договор, используя сына как рычаг. Я просто показал тебе, что этот рычаг не работает. Никогда не работал. И никогда работать не будет.
Он закончил говорить. В комнате снова воцарилась тишина. Но это была уже другая тишина. Не напряжённая, а мёртвая. Вакуум. Глеб спокойно стоял в центре комнаты, победитель в войне, которую он сам и спровоцировал. Дима смотрел на него так, словно впервые увидел чудовище в человеческом обличье. А Оксана… она медленно опустила взгляд на кофейный столик. На холодные, сверкающие бриллианты. Они больше не казались ей ни красивыми, ни дорогими. Это была просто плата. Плата за сделку, условия которой она только что осознала до конца. Их «семья» перестала существовать. Они остались в одной комнате, но между ними теперь была не стена непонимания, а бездна. И на дне этой бездны лежала правда…
