— Анна Петровна, а правда, что у вас с Иваном своих детей нет? — прищурилась соседка Галина, перегнувшись через забор.
— Бог не дал, — ответила я тихо, сжимая в руках пустое ведро.
Я ненавидела эти разговоры. Каждый раз, когда кто-то из деревенских заводил тему о детях, внутри все сжималось, будто кто-то медленно выкручивал мокрое белье. А в нашей деревне Михайловке только и разговоров было что о детях да урожае. Урожай в этом году выдался неплохой, а вот с детьми…
Вечерами я часто сидела на крыльце нашего старого дома, смотрела на закат и думала о муже. Иван уже полтора года работал на вахте в тайге – валил лес, чтобы мы могли позволить себе что-то больше, чем просто картошку с огорода.
Когда он уезжал, я целовала его колючие щеки и шептала: «Возвращайся скорее». А он улыбался своей кривоватой улыбкой и отвечал: «Обязательно, Анютка. Глазом моргнуть не успеешь».
Но я успела. Успела состариться лет на десять, наверное. В тридцать я чувствовала себя старухой, особенно когда мимо пробегали соседские ребятишки. Машка справа от нас родила третьего, Танька слева ждала двойню.
А я… я просто поливала свои георгины и делала вид, что мне и так хорошо. Мы пытались завести детей, но ничего не выходило.
Той ночью шел дождь. Не просто дождь – настоящий ливень, который барабанил по крыше так, словно собирался пробить в ней дыру. Я проснулась от какого-то странного звука. Сначала подумала – кошка орет, у нас тут много бродячих. Но звук был другой – тонкий, захлебывающийся.
Когда я открыла дверь, первое, что увидела – маленький сверток на пороге. Сердце екнуло и застыло где-то в горле. В свертке кто-то шевелился.
— Господи, — только и смогла прошептать я, поднимая его на руки.
Это был мальчик. Совсем крошечный, месяца три-четыре. Личико красное от крика, глазки зажмурены, кулачки сжаты. Рядом валялась потрепанная плюшевая собака, насквозь промокшая от дождя.
— Тише, маленький, тише, — я прижала его к груди, и он почти сразу затих, только всхлипывал иногда.
Утром я первым делом побежала к Николаю Степановичу, нашему фельдшеру. Он жил через два дома от меня и знал все наши с Иваном проблемы.
— Коля, — с порога начала я, — помоги.
Он посмотрел на сверток в моих руках, потом на мое лицо, и все понял без слов.
— Анна, ты что задумала? — он покачал головой, но в глазах его я увидела не осуждение, а что-то похожее на сочувствие.
— Коленька, миленький, — я готова была на колени встать. — Помоги оформить документы. Скажем, что преждевременные роды были. Иван ничего не узнает, он же в тайге…
— А совесть как же? — спросил он, но я видела, что он уже сдается.
— А без ребенка мне совесть все равно покоя не даст.
Пять месяцев пролетели как один день. Мальчик, которого я назвала Мишей, рос как на дрожжах. Научился переворачиваться, гулил без остановки, а когда улыбался – у него появлялась очаровательная ямочка на правой щеке.
Я готовилась к приезду Ивана как к самому главному экзамену в жизни. Наготовила пирогов с капустой – его любимых, натерла полы до блеска, даже занавески новые повесила. А сердце все равно колотилось как бешеное.
Когда во дворе раздался знакомый голос, у меня едва колени не подкосились.
— Анютка! — Иван ворвался в дом как вихрь, загорелый, похудевший, но такой родной. — А это кто у нас тут?
Он застыл перед кроваткой, где лежал Миша. Малыш тут же заулыбался, показывая свою ямочку.
— Это… это наш сын, Ваня, — голос мой дрожал, но я старалась говорить уверенно. — Я узнала, что беременна, когда ты уже уехал. А он… он немного раньше срока появился. Прости, что не писала об этом, боялась сглазить.
Иван молчал, и эта тишина казалась мне вечностью. А потом он вдруг расплылся в улыбке:
— Сын? Мой сын? Анютка, да ты… да я… — он подхватил меня на руки и закружил по комнате.
Миша засмеялся, глядя на нас, а я почувствовала, как по щеке катится слеза. От счастья или от стыда – я уже не могла понять.
Годы летели как листья на ветру. Миша рос смышленым мальчишкой, радовал нас с Иваном каждый день. После той вахты муж устроился на лесопилку в соседнем поселке – платили, конечно, меньше, но зато каждый вечер дома. Я наблюдала, как они с Мишей возятся во дворе, строят скворечники, чинят старый «Москвич», и сердце заходилось от счастья и страха одновременно.
Каждый раз, когда Иван говорил: «Весь в меня растет!», я чувствовала, как внутри что-то обрывается. А говорил он это часто – особенно когда Миша упрямился или придумывал очередную проказу.
Помню, как Миша в первый раз сам залез на яблоню в нашем саду. Ему было лет шесть, не больше. Я белье развешивала, обернулась – а он уже на самой верхушке сидит, ногами болтает.
— Мам, смотри, я как птица! — кричит, а у самого глаза горят.
У меня сердце в пятки ушло:
— Миша, сейчас же слезай! Упадешь!
А он смеется:
— Не упаду, я же папин сын!
Иван, услышав это, просиял. Он всегда гордился тем, что в детстве по деревьям лазил не хуже белки. «Вот, — говорит, — гены свое берут!»
А я в тот вечер долго плакала в бане, чтобы никто не видел. Гены… Если бы он знал.
Мише исполнилось двенадцать, когда случилось то, чего я боялась больше всего. Мы сидели на веранде, пили чай с малиновым вареньем. Миша только что вернулся с речки – загорелый.
Иван вдруг прищурился, глядя на сына:
— Слушай, Анют, а в кого он у нас такой смуглый? У меня в роду вроде все светлые были.
Чашка в моих руках предательски задрожала.
— Так это… в дядю Петю, наверное, — пробормотала я первое, что пришло в голову. — Помнишь, я тебе фотографию показывала? Мамин брат двоюродный…
— А, ну да, — кивнул Иван, но я заметила, как он стал чаще присматриваться к Мише, особенно когда думал, что никто не видит.
После этого случая я начала замечать, как сильно Миша отличается от нас. Волосы темные, чуть вьются, глаза карие – ни у меня, ни у Ивана таких нет. Кожа смуглая, даже зимой не белеет. И характер… Боже мой, совсем другой характер.
Иван спокойный, основательный, все делает не спеша, с расстановкой. А Миша – как порох: вспыхивает от любой искры, горит ярко, но быстро остывает. Откуда это в нем? Чья кровь?
Бессонными ночами я часто думала о настоящей матери Миши. Кто она? Почему оставила его? Может, совсем молоденькая была, испугалась? Или замужняя, но не от мужа родила? А может, просто нищета довела?
Я представляла себе разные лица, разные судьбы, и каждый раз сердце сжималось от благодарности к этой неизвестной женщине. Она подарила мне счастье материнства, пусть и такой страшной ценой.
Однажды я даже пыталась найти ее – ездила по соседним деревням, осторожно расспрашивала про девушек, уехавших двенадцать лет назад. Но все без толку. Да и что бы я сказала, если бы нашла?
Когда Мише исполнилось пятнадцать, он сильно заболел. Температура под сорок, бредит, никакие лекарства не помогают. Мы с Иваном не спали трое суток, по очереди дежурили у его кровати.
— Может, в район его? — спрашивал Иван. — Там больница получше…
— Николай Степаныч сказал, что опасно сейчас перевозить, — качала я головой, меняя компресс на горячем лбу сына.
А сама думала – что если понадобится кровь? Что если спросят про наследственные болезни? Что я скажу?
К счастью, обошлось – на четвертый день температура спала. Миша открыл глаза, слабо улыбнулся:
— Мам, пить хочу.
Я расплакалась, обнимая его. Иван гладил меня по спине:
— Ну что ты, Анют? Все же хорошо теперь.
А я не могла остановиться. Потому что поняла – никакая это не игра. Я действительно его мать. Не по крови – по сердцу, по бессонным ночам, по страху потерять.
В тот год Миша сильно вытянулся, стал выше отца на полголовы. Научился играть на гитаре – сам, по самоучителю. Вечерами во дворе собиралась молодежь, и его голос летел над затихающей деревней:
«Как упоительны в России вечера…»
Девчонки глаз с него не сводили. Особенно Ленка, дочка почтальонши – вечно что-то придумывала, лишь бы мимо нашего дома пройти.
— Весь в меня, — подмигивал Иван. — Я тоже в молодости первый парень на деревне был.
А я смотрела на своего красивого, талантливого, чужого сына и думала – что будет, когда он повзрослеет? Когда захочет узнать правду о себе? Когда заметит, что ни на кого из родни не похож?
Иногда по ночам я просыпалась от кошмаров. Снилось, что приходит настоящая мать Миши – красивая, молодая, успешная. Забирает его, а он уходит, не оглядываясь. Или что Иван узнает правду и уходит от меня, забрав все наши общие годы, все счастье, все тепло.
Я молилась каждый вечер – и за Мишу, и за Ивана, и за ту неизвестную женщину, что оставила мне своего ребенка. И за себя – чтобы хватило сил нести эту тайну дальше. Или чтобы хватило смелости признаться.
В тот год у нас в деревне случился большой пожар – загорелся дом Степановых. Все выбежали помогать тушить. Миша один из первых бросился в горящий дом – услышал, что там осталась старая Степаниха.
Я видела, как он выносит ее на руках – худую, маленькую, закутанную в мокрое одеяло. Седые волосы растрепались, лицо в саже, но живая.
— Мишенька, — прошептала она, когда он опустил ее на землю. — Сынок…
Он улыбнулся ей своей светлой улыбкой, той самой, с ямочкой на щеке:
— Да ладно вам, баб Валь. Разве ж можно было иначе?
И в этот момент я поняла – неважно, чья кровь течет в его жилах. Важно только то, что мы с Иваном вырастили хорошего человека. Может, это и есть настоящее родительство?
Но червячок сомнения все равно грыз меня изнутри. Каждый раз, когда я видела, как Иван гордится сыном, как светятся его глаза, когда он говорит о Мише, я чувствовала себя воровкой. Украла чужого ребенка, украла чужое счастье, украла у мужа право выбора.
Тайна росла во мне, и я знала – рано или поздно она меня убьет. Или я найду в себе силы сказать правду.
Мише исполнилось двадцать пять. Он окончил институт в городе, но вернулся в деревню – сказал, что не может без нашего воздуха, без простора. Устроился в школу учителем музыки, женился на Ленке – той самой, что в детстве все мимо нашего дома ходила. Теперь они жили в соседнем доме, который мы с Иваном помогли им купить.
Я уже совсем поседела к тому времени. Иван тоже – но все такой же крепкий, основательный. Только улыбаться стал чаще, особенно когда Ленка сказала, что ждет ребенка.
— Бабкой буду, — шептала я ночами в подушку. А так и не сказала правду.
Это случилось в конце сентября. День выдался теплый, почти летний. Мы собрались за столом во дворе – я, Иван, Миша с Ленкой. Пахло борщом и свежеиспеченным хлебом. На яблоне, той самой, куда Миша в детстве лазил, краснели последние яблоки.
— Представляете, — говорил Миша, накладывая себе салат, — сегодня первоклашка один спрашивает: «А правда, что музыка лечит?» Я ему говорю: «Конечно, правда. Вот смотри…» Взял гитару, сыграл «В траве сидел кузнечик» – так весь класс к концу урока уже пел!
Лена смеялась, поглаживая едва заметный живот. Иван подмигивал – мол, весь в меня, учитель. А я смотрела на них и чувствовала – больше не могу. Просто физически не могу носить эту тайну.
— Мне нужно вам кое-что сказать, — голос мой прозвучал глухо, будто из-под земли.
Все повернулись ко мне. Миша перестал жевать, Лена отложила вилку. Только Иван продолжал улыбаться:
— Что такое, Анют? Еще какой-нибудь сюрприз для внука готовишь?
— Нет, — я сцепила пальцы так, что костяшки побелели. — Я должна рассказать… про Мишу.
Повисла тишина. Даже птицы, казалось, замолчали.
— Двадцать пять лет назад, — слова падали как камни, — в одну дождливую ночь… Я нашла на пороге младенца.
Я говорила и говорила, глядя в одну точку – на старую яблоню. Рассказала все: про ту ночь, про свой страх, про документы, которые помог оформить Николай Степаныч, про годы притворства и страха.
— Я солгала тебе, Ваня. Солгала, потому что боялась потерять тебя. Ты всегда говорил, что никогда не смог бы полюбить чужого ребенка…
Иван встал так резко, что опрокинул стул. Лицо его стало серым, как осеннее небо.
— Двадцать пять лет, — процедил он сквозь зубы. — Двадцать пять лет ты мне врала?
Он развернулся и пошел к калитке. Я дернулась было за ним, но Миша остановил меня:
— Пусть идет, мам. Ему нужно время.
«Мам…» – это слово прозвучало как спасение.
— Ты не сердишься? — прошептала я, боясь поднять глаза.
— На что? — он пересел ближе, взял мои руки в свои – большие, теплые. — На то, что ты подарила мне жизнь? Семью? Любовь?
— Но я не твоя настоящая…
— Настоящая, — перебил он твердо. — Самая настоящая. Ты носила меня не девять месяцев, а всю жизнь – в своем сердце. Какая разница, как я появился в этом доме?
Лена тихо всхлипнула:
— А я всегда думала – почему у вас глаза разные? Но это неважно совсем…
Иван вернулся за полночь. Я сидела на крыльце – там же, где когда-то молодой девчонкой ждала его с вахты. Он сел рядом, достал табака – первый раз за пятнадцать лет.
— Помнишь, — сказал он после долгого молчания, — как Мишка чуть не утонул в двенадцать лет? Я его тогда еле из омута вытащил.
Я кивнула. Конечно, помню – седых волос после того случая прибавилось.
— А помнишь, как он первую пятерку принес? Как на велосипеде научился ездить? Как в армию провожали?
Голос его дрогнул:
— Это все мое. Наше. И плевать, чья там кровь…
— Прости меня, — прошептала я.
— За что? — он горько усмехнулся. — За то, что сделала меня отцом? За то, что вырастили вместе такого сына? Дура ты, Анька…
Он обнял меня – неловко, словно в первый раз. И я расплакалась, уткнувшись в его плечо:
— Я просто очень боялась…
— Знаю. Я тоже много чего боялся. Но знаешь, что самое страшное? Что ты не доверяла мне все эти годы.
Внук родился в мае – крепкий, голосистый мальчишка. Назвали Иваном, в честь деда. Темноволосый, кареглазый – весь в отца.
— Гены, — подмигивает теперь свекровь Ленке. — Сильная кровь!
А я молчу и улыбаюсь. Потому что знаю – дело не в крови. Дело в любви, которая сильнее любой тайны, любого страха, любой боли.
Иногда, в особенно тихие вечера, я думаю о той женщине, что оставила мне своего ребенка. Надеюсь, она знает – ее сын вырос хорошим человеком. Надеюсь, она простила себя, как простили меня мои родные.
А еще я думаю о том, что жизнь – удивительная штука. Иногда нужно солгать, чтобы сказать главную правду: любовь не измеряется кровным родством. Она измеряется количеством бессонных ночей, пролитых слез, общих радостей и тревог.
И пусть я боялась потерять их, и потому солгала – но именно эта ложь подарила нам настоящую семью. Странно, правда?
