Первые две недели Лена была похожа на испуганного котенка, которого подобрали на улице.
Она говорила тихо, почти шепотом, вздрагивала от любого резкого звука и постоянно благодарила — за тарелку супа, за чистое полотенце, за то, что мы с Олегом вообще пустили ее пожить.
— Я вам так обязана, Анечка, — говорила она, прижимая руки к груди. — Если бы не вы, я бы просто пропала.
Олег, мой муж и ее родной брат, только отмахивался.
— Перестань, Лен. Семья на то и семья.
Я была с ним согласна. Развод выбил ее из колеи, оставил без квартиры и с огромной дырой в душе. Наш просторный дом казался идеальным убежищем, тихой гаванью, где она сможет прийти в себя.
Странности начались незаметно, с мелочей, на которые сперва и внимания не обращаешь. Однажды утром я спустилась на кухню и обнаружила, что все банки со специями переставлены по алфавиту.
— Я решила помочь, — улыбнулась Лена, протягивая мне чашку свежесваренного кофе. — Так же логичнее, правда?
Я пробормотала что-то вроде «спасибо», хотя внутри поднялось слабое раздражение. Я двадцать лет расставляла эти банки так, как удобно мне, и теперь чувствовала себя гостьей на собственной кухне.
Потом она взяла мою любимую шелковую блузку. Без спроса. Я увидела ее на Лене, когда та вернулась с прогулки, сияющая и довольная.
— Ой, Ань, она тебе все равно была велика, — беззаботно бросила она, поймав мой взгляд. — А на мне сидит идеально. Мы же теперь как сестры, можем меняться.
Она сказала это с такой обезоруживающей улыбкой, что я не нашлась, что ответить. Олег вечером лишь пожал плечами:
— Ну чего ты, Ань? Жалко, что ли? У нее сейчас ничего нет, пусть порадуется.
Я промолчала. Но чувство, что мои границы медленно, но верно продавливают, становилось все отчетливее. Лена больше не шептала, ее голос окреп и даже приобрел властные нотки.
Она начала давать мне советы по ведению хозяйства, критиковать мой выбор продуктов и комментировать мои отношения с мужем. Все это — под соусом заботы.
А потом ее внимание переключилось на мои волосы.
У меня были длинные, до поясницы, волосы — моя гордость. Я ухаживала за ними, как за драгоценностью. Олег их обожал.
— Зачем тебе такая тяжесть? — спросила Лена однажды вечером, когда я расчесывала их перед зеркалом в гостиной. Она подошла сзади и взяла в руку толстую прядь. Ее пальцы показались мне неприятно холодными.
— Мне нравится, — коротко ответила я, стараясь не выдать своего дискомфорта.
— Это несовременно, — продолжила она, ее голос стал тихим, почти гипнотизирующим. — Сильная, уверенная в себе женщина не будет прятаться за волосами. Ей нужна стрижка. Короткая, дерзкая.
Она провела пальцами по моим волосам вниз, до самых кончиков, и я почувствовала, как по коже пробежали мурашки.
В ее взгляде, отражавшемся в зеркале, было что-то такое, от чего стало не по себе. Что-то хищное и абсолютно чужое.
— Представляешь, как было бы здорово? — прошептала она, наклонившись к самому моему уху. — Проснуться однажды утром — и стать совершенно другим человеком. Свободным.
Я резко отстранилась, убрав волосы из ее рук.
— Лена, не надо. Это мои волосы, и мне решать, что с ними делать.
Она отступила на шаг, и на ее лице снова появилась милая, немного обиженная улыбка.
— Конечно, Анечка. Я же просто так. Из лучших побуждений.
Этот разговор меня напугал. Той же ночью я впервые за пятнадцать лет брака повернула ключ в замке нашей спальни. Олег удивленно поднял бровь.
— Мы теперь от кого-то прячемся?
— Просто для спокойствия, — уклончиво ответила я. Я не могла объяснить ему, что боюсь его сестру. Он бы счел меня сумасшедшей.
Но замок не спасал от ощущения ее незримого присутствия. Ее присутствие в доме стало давящим, как спертый воздух.
Я выходила из ванной — она стояла под дверью, будто поджидая. Говорила по телефону с подругой — и физически ощущала ее взгляд в спину. Она больше не просила. Она начала поучать.
— Зачем ты купила эти помидоры? Они же пластиковые. В следующий раз бери на ветке.
— Это платье тебя старит, Аня. Тебе нужно носить что-то яркое. Как я.
Она начала подражать мне в мелочах: купила такой же парфюм, стала употреблять мои словечки. Это выводило из себя. Апогеем стало, когда я застала ее в нашей с Олегом спальне.
Она сидела перед моим туалетным столиком и перебирала мои украшения. Не блузку, не вещь, а личное, интимное.
— Что ты здесь делаешь? — голос сорвался на визг, сдержаться не было сил.
Лена медленно обернулась. На ее лице ни тени смущения, лишь странная, торжествующая ухмылка.
— Просто смотрю. У тебя столько всего красивого. Несправедливо, когда у одного есть всё, а у другого — ничего. Тебе не кажется?
— Вон отсюда, — процедила я сквозь зубы.
Вечером Олег пытался нас примирить. Он не хотел видеть очевидного, списывая все на «женские разборки».
— Аня, будь снисходительнее. Ей тяжело. Вот встанет на ноги и съедет.
Но я уже не верила. Я чувствовала, что она не съедет никогда. Что она плетет паутину, из которой мне уже не выбраться.
Развязка наступила в ночь на вторник. Уставшая за день, я провалилась в сон, едва коснувшись подушки.
И забыла повернуть ключ в замке. Среди ночи я проснулась от странного ощущения: что-то легко щекотало шею, и раздавался тихий, методичный звук — чик-чик.
Я открыла глаза. В комнате было темно, лишь лунный свет падал на пол. И в этом свете над моей кроватью склонился темный силуэт.
Лена. В ее руке зловеще поблескивали большие портновские ножницы. Она смотрела на меня и сосредоточенно, прядь за прядью, отрезала мои волосы.
Я закричала. Дико, животно, как никогда в жизни.
Олег подскочил, вслепую шаря по стене в поисках выключателя. Вспыхнул резкий, беспощадный свет. На полу у кровати лежала длинная, темная змея моей отрезанной косы.
А Лена стояла рядом, сжимая в руке ножницы. Она смотрела на меня без злобы, без раскаяния. В ее глазах было пугающее, безумное просветление.
— Не кричи, — спокойно сказала она, будто объясняя неразумному ребенку. — Пока ты спала, я обстригла твои длинные волосы! Я же тебе добра желаю. Теперь ты свободна.
Олег застыл на месте. Все его благодушие, все эти «будь снисходительнее» и «женские разборки» испарились, столкнувшись с реальностью.
Он смотрел то на меня, съежившуюся на кровати и инстинктивно прикрывающую голову руками, то на свою сестру с ножницами, то на отрезанную косу на полу. Его лицо стало пепельно-серым.
— Лена… что ты наделала? — прошептал он.
— Я ее освободила, — с той же пугающей ясностью в голосе ответила она. — Она была несчастна. Пряталась за этими волосами. А теперь все будет по-другому. Теперь она сможет стать мной.
От последней фразы по моей спине прошел ледяной озноб. Стать ею? Что это значит?
Олег сделал шаг к сестре и осторожно, как будто боясь спугнуть дикое животное, протянул руку.
— Лена, отдай ножницы.
Она посмотрела на него, и ее лицо исказилось. Просветление сменилось детской обидой.
— Ты тоже не понимаешь! Никто меня не понимает! Я хотела как лучше!
Она вдруг разрыдалась, громко, навзрыд, и уронила ножницы на ковер. Олег тут же обнял ее, и она вцепилась в него, сотрясаясь от рыданий. А я сидела на кровати, и единственной моей мыслью было: «Вызовите кто-нибудь врача».
Пока Олег уводил сестру в ее комнату, я набрала номер скорой помощи. Голос мой был на удивление ровным, я говорила четко, без эмоций, словно сообщала о чужой беде.
Когда приехали санитары, Лена уже была спокойна. Она сидела на своей кровати и раскачивалась из стороны в сторону, что-то напевая себе под нос. Она уехала без сопротивления.
Только когда за машиной закрылась дверь, на Олега, кажется, обрушилось полное понимание произошедшего. Он сел на ступеньку лестницы и закрыл лицо руками.
— Ее бывший муж звонил мне месяц назад, — глухо сказал он. — Говорил, что она стала… странной. Что она обвиняла его в том, что он украл ее жизнь. Я думал, он просто оправдывается. Не поверил.
Он поднял на меня глаза, полные вины и отчаяния.
— Она думала, что ты — это она. Что, забрав твою жизнь, твои вещи, твои волосы, она вернет себе свою. Прости меня, Аня. Я должен был заметить.
Я подошла и села рядом. Протянула руку и коснулась его плеча. Злости не было. Была только оглушающая пустота и странная, горькая жалость ко всем нам.
На следующее утро я пошла в парикмахерскую. Мастер долго цокала языком, глядя на рваные, обрубленные пряди.
— Что ж, будем спасать, — сказала она. — Придется делать очень короткую стрижку.
Я кивнула.
Когда все было кончено, я посмотрела на себя в зеркало. На меня смотрела незнакомая женщина с большими, испуганными глазами и стрижкой «под мальчика». Я провела рукой по колючему затылку.
И неожиданно для себя вспомнила слова Лены: «Проснуться однажды утром — и стать совершенно другим человеком. Свободным».
В ее безумии была своя страшная логика. Я действительно стала другой. Той, что больше никогда не позволит нарушить свои границы.
Той, что научилась защищаться. И в этом, как ни странно, была своя, выстраданная свобода.
***
Прошло два года.
Мои волосы снова отросли, теперь они были чуть ниже плеч. Иногда, ловя свое отражение в витрине, я видела ту, прежнюю Аню, но что-то неуловимо изменилось. Взгляд стал другим.
Прямым, может быть, даже жестким. Я больше не носила шелк и предпочитала простые, строгие вещи. Короткая стрижка, как оказалось, научила меня многому.
Мы с Олегом так и не смогли до конца пережить ту ночь. Она стояла между нами невидимой стеной. Он стал тише, заботливее, но его постоянное чувство вины было почти осязаемым.
Он пытался загладить то, чего не замечал, но некоторые трещины уже не склеить. Мы научились жить с ними, как живут с хронической болью.
Раз в месяц мы ездили навещать Лену. Она находилась в частном пансионате с хорошим уходом, в часе езды от города.
Первое время я отказывалась, не могла заставить себя. Ездил только Олег, возвращался всегда подавленным. Но полгода назад я все же решилась.
Сегодня был один из таких дней.
Пансионат утопал в зелени. Лена ждала нас в саду, на скамейке под старой яблоней. Она поправилась, щеки ее округлились, а в волосах, коротко и аккуратно подстриженных, пробивалась седина. Она выглядела… спокойной.
— Привет, — улыбнулась она нам. Это была не та хищная ухмылка и не заискивающая улыбка, а просто приветствие.
Мы сели рядом. Разговор, как всегда, был ни о чем. О погоде, о новых цветах в саду, о птицах. Лена рассказывала, что научилась лепить из глины, и показывала нам свои ладони, все еще испачканные.
Она ни разу не упомянула о прошлом. Врачи сказали, что ее память заблокировала самые травмирующие события, оставив лишь смутное чувство потери.
Она не помнила ни ножниц, ни моих волос на полу. Она просто знала, что болела.
Когда пришло время уезжать, она вдруг взяла меня за руку. Ее ладонь была теплой.
— Аня, — тихо сказала она, глядя мне в глаза. — У тебя красивые волосы.
Я замерла, ожидая продолжения. Но его не последовало.
Она просто смотрела на мои волосы с легкой, светлой грустью, как смотрят на что-то недостижимое, но прекрасное. В ее взгляде не было ни зависти, ни безумия. Только принятие.
— Спасибо, Лена, — ответила я, и впервые за два года эти слова прозвучали искренне.
Всю дорогу домой мы молчали. Но это было другое молчание. Не то давящее, что поселилось в нашем доме, а спокойное, очищающее.
Я смотрела в окно на бегущие мимо деревья.
Я поняла, что простила ее. Не потому, что она попросила. А потому, что я сама этого захотела.
Простила, чтобы освободиться окончательно. Не от волос, не от прошлого, а от страха, который два года сидел внутри.
Вечером, стоя перед зеркалом, я расчесывала волосы. Олег подошел сзади и обнял меня за плечи.
Мы посмотрели на наше общее отражение. Два человека, которые прошли через ад и пытались найти дорогу обратно.
— Может, подстрижешься снова? — тихо спросил он. — Тебе очень шло.
Я улыбнулась.
— Нет. Теперь я буду решать, какими им быть.
