— Опять полчаса воду лила?
Тёплый пар, окутывавший Алину, показался ледяным. Она застыла на пороге ванной, сжимая в руке край полотенца, которым только что наспех обернулась. Капли горячей воды, ещё не высохшие на плечах, внезапно стали холодными, неприятными. В узком коридоре их маленькой квартиры, словно выросшая из-под земли, стояла Тамара Игнатьевна. Она не выглядела удивлённой или смущённой. Она выглядела как ревизор, пришедший с внезапной проверкой. Её тонкие губы были плотно сжаты, а взгляд, цепкий и бесцеремонный, скользнул по мокрым волосам Алины, по её плечам и ниже, задерживаясь на бёдрах, едва прикрытых махровой тканью.
— И на себя бы в зеркало посмотрела, — продолжила свекровь тем же ровным, лишённым всяких эмоций голосом. Она не повышала его, и от этого её слова звучали ещё более унизительно, как медицинский диагноз, не подлежащий обсуждению. — Совсем распустилась. Мужу скоро противно будет смотреть.
Внутри Алины что-то оборвалось. Не обида, нет. Обида была раньше, месяцами, годами. Она копилась мелкими уколами, непрошеными советами, ядовитыми замечаниями, сказанными как бы невзначай. Сейчас это было другое. Это было похоже на щелчок тумблера, который выключил терпение и включил что-то холодное, острое и очень опасное. Вся расслабленность, всё тепло, которое она впитала под струями душа, испарились без следа. Она почувствовала, как напряглись мышцы спины.
Она не стала оправдываться. Не попыталась прикрыться плотнее или отступить назад, в спасительное пространство ванной. Она сделала шаг вперёд, прямо на свекровь. Босые ступни холодил старый линолеум. Тамара Игнатьевна инстинктивно отшатнулась, не ожидая такого движения. И тогда голос Алины, до этого момента молчавший, разрезал плотный воздух коридора. Он не дрожал. Он звенел, как натянутая до предела струна.
— Пошла вон из моего дома, старая гадость!!! Ещё хоть раз придёшь к нам домой, и я больше не посмотрю, что ты мать моего мужа!
Слова ударили свекровь, как пощёчина. Её лицо, до этого самоуверенное и строгое, на мгновение стало растерянным, почти детским. Она моргнула, словно пытаясь понять, не ослышалась ли.
— Я… что-то не поняла, — пролепетала она, и в её голосе впервые прорезалась неуверенность.
— Всё ты поняла, — отрезала Алина. Она сделала ещё один шаг, и теперь их разделяло не больше метра. Она чувствовала кисловатый запах духов свекрови, запах, который всегда ассоциировался у неё с вторжением. Она вытянула руку и ткнула пальцем в сторону входной двери. Палец не дрожал. — Ключи на тумбочку положила и пошла вон. А твоему сыну я сегодня скажу, чтобы он выбрал: или его мать забывает дорогу в наш дом, или он сам идёт жить к ней. Вон!
Последнее слово прозвучало как выстрел. Коротко и окончательно. Тамара Игнатьевна побагровела. Растерянность сменилась яростью, смешанной с глубочайшим унижением. Она смотрела на полуобнажённую, разъярённую невестку, и в её взгляде читалось неверие в происходящее. Её, Тамару Игнатьевну, выставляют из квартиры её же сына. Но что-то в ледяных глазах Алины, в её непоколебимой позе говорило о том, что это не шутка и не истерика. Это приговор.
Свекровь сдёрнула с шеи шнурок, на котором висел ключ. Швырнула его на тумбочку у входа. Металл звякнул о лакированную поверхность. Она не сказала больше ни слова. Развернулась, дёрнула на себя дверь и выскочила на лестничную площадку. Замок щёлкнул, отрезая её от квартиры.
Алина осталась стоять посреди коридора. Адреналин ещё гудел в ушах. Она посмотрела на свои босые ноги на холодном полу, на блестящий ключ, сиротливо лежащий на тумбочке, на закрытую дверь. Она только что сожгла мост. И впервые за долгое время почувствовала, что может дышать.
Вечер пришёл вместе с Виктором. Он вошёл в квартиру, как всегда, немного уставший, сбросил ботинки в коридоре и бросил ключи на тумбочку рядом с тем единственным, чужим, который лежал там, как улика. Алина была на кухне. Она резала овощи для ужина. Нож двигался по доске с ровным, методичным стуком, отмеряя секунды в густой, наэлектризованной тишине. Она не обернулась на звук открывающейся двери.
— Чем это у нас так вкусно пахнет? — бодро спросил Виктор, входя на кухню. Он подошёл к ней сзади, намереваясь обнять, но остановился в полушаге. Что-то в её прямой, напряжённой спине, в том, как сосредоточенно она смотрела на лезвие ножа, заставило его опустить руки. Воздух вокруг неё был холодным.
— Ужин, — коротко бросила она, не отрывая взгляда от доски.
Он постоял мгновение, пытаясь считать её настроение. Неудачно. Он обошёл стол, сел на табурет напротив и посмотрел на неё. Её лицо было спокойным, почти безмятежным, но это было спокойствие застывшего озера, под гладью которого скрывается бездонная глубина.
— Что-то случилось?
Она положила нож, вытерла руки о полотенце и наконец подняла на него глаза. Взгляд был прямой, немигающий.
— Твоя мать приходила.
Он едва заметно поморщился. Этого словосочетания — «твоя мать» — было достаточно, чтобы понять: произошло нечто большее, чем просто визит.
— И? — осторожно спросил он, готовясь к долгому рассказу о мелких придирках и вздохах.
— Я была в душе. Она открыла квартиру своим ключом, — Алина говорила ровно, словно зачитывала сводку происшествий. — Сказала, что я лью слишком много воды. Потом оценила мою фигуру и пришла к выводу, что я скоро стану тебе противна.
Виктор тяжело вздохнул. Он провёл рукой по лицу, стирая усталость дня и добавляя к ней новую, семейную. Он уже видел эту сцену в своём воображении, слышал интонации матери, чувствовал раздражение Алины. Это была старая, изнуряющая пьеса, которую они играли снова и снова.
— Алин, ну ты же знаешь маму. У неё язык как помело. Она не со зла, просто…
— Я её выгнала, — перебила она его на полуслове. Её голос не повысился ни на децибел, но фраза прозвучала оглушительно.
Виктор замер, уставившись на жену.
— В смысле… выгнала?
— В прямом, — она взяла нож и снова принялась за овощи. Стук по доске возобновился. Тук. Тук. Тук. — Я сказала ей убираться и больше здесь не появляться. И она ушла. Ключ свой оставила. Можешь забрать, когда пойдёшь её утешать.
Он вскочил. Его усталость как рукой сняло.
— Ты с ума сошла? Алина! Это же моя мать! Как ты могла? Просто взять и выставить пожилого человека за дверь?
Она остановилась и посмотрела на него. В её глазах мелькнуло что-то похожее на разочарование.
— А как она могла войти в мой дом без спроса, когда я стою голая в ванной, и комментировать моё тело? Она не пожилой человек, Витя. Она хищник, который метит свою территорию. И сегодня я объяснила ей, что это не её территория.
— Мы могли бы поговорить! Все вместе! Я бы объяснил ей… — он начал ходить по тесной кухне, чувствуя, как стены сжимаются вокруг него.
— Мы говорили. Сто раз. Ты объяснял. Она кивала. А через неделю снова приходила со своими проверками. Всё, Витя. Разговоры закончились.
Он остановился перед ней, его лицо покраснело от гнева и бессилия.
— И что теперь? Что ты предлагаешь? Чтобы я перестал общаться с собственной матерью?
— Я предлагаю тебе выбрать, — холодно ответила Алина. Она отложила нож в сторону, давая понять, что этот разговор для неё важнее ужина. — Твоя мать больше не войдёт в этот дом. Никогда. Я поменяю замки завтра утром. Это не обсуждается. А ты решай. Либо ты принимаешь это как факт, и мы живём дальше, но уже по моим правилам. Либо ты считаешь, что я не имею права защищать себя в собственном доме. И тогда дверь открыта не только для неё. Можешь собрать вещи и идти жить к маме. Ей как раз будет кому указывать, сколько воды лить и как правильно выглядеть.
Утро было тихим. Не спокойным, а именно тихим — той оглушающей тишиной, которая бывает после взрыва. Они двигались по квартире, как два призрака, случайно оказавшиеся в одном пространстве. Виктор встал раньше, молча оделся в полумраке спальни, не задев её, хотя кровать казалась огромной и пустой. На кухне он налил себе вчерашний чай из чайника и выпил его стоя, глядя в окно на серый рассвет. Когда Алина вошла, он уже зашнуровывал ботинки в коридоре. Они не сказали друг другу ни слова. Не было ни упрёка, ни просьбы, ни прощания. Просто два человека, между которыми за ночь выросла стеклянная стена — прозрачная, но непробиваемая.
На работе Виктор не мог сосредоточиться. Цифры в отчётах расплывались, слова коллег доносились как через вату. Он механически отвечал на письма, кивал на совещаниях, но мыслями был там, в своей квартире, в эпицентре катастрофы, которую он пока не знал, как даже начать разгребать. Он чувствовал себя канатоходцем, застывшим над пропастью. С одной стороны была Алина, её холодная ярость и ультиматум, который не оставлял пространства для манёвра. С другой — мать. Он знал, что она позвонит. Это был лишь вопрос времени.
Звонок раздался после обеда. На экране высветилось «Мама». Он сглотнул, вышел из кабинета в гулкий коридор и нажал на приём.
— Витюша, здравствуй, сынок. У тебя всё хорошо? Ты не занят? — голос Тамары Игнатьевны был спокойным, даже немного усталым. Никаких обвинений. Никаких слёз.
— Здравствуй, мам. Нормально. Что-то случилось? — спросил он, хотя прекрасно знал, что случилось.
— Нет-нет, ничего особенного, — она сделала паузу, мастерски выдерживая её. — Я, кажется, стала помехой в вашем доме. Не хотела тебя отвлекать, но… я просто хотела убедиться, что у тебя всё в порядке. Я ведь только принести вам молока свежего зашла, хлеба. Алина, наверное, устала очень.
Её слова были как яд, введённый тончайшей иглой. Она не жаловалась, она «беспокоилась». Она не обвиняла Алину, она её «понимала». Этот приём был гораздо эффективнее любого крика. Виктор почувствовал, как внутри него поднимается волна глухой вины.
— Мам, я знаю, что произошло. Алина мне рассказала.
— Рассказала? — в её голосе прозвучало искреннее удивление, смешанное с тихой печалью. — Что ж, это её право. Не держи на неё зла, Витюша. Она молодая, горячая. Наверное, я действительно была неправа. Этот ключ… я его вернула. Наверное, так правильно. Просто… дай мне знать, если я тебе ещё нужна. Как мать.
И она повесила трубку. Не дожидаясь ответа. Она оставила его одного в гулком коридоре, с телефоном в руке и свинцовой тяжестью в груди. Она не просила защиты. Она не требовала справедливости. Она просто отказалась от него, переложив всю ответственность за этот отказ на его плечи. Она была не жертвой хамства невестки. Она была оскорблённой в лучших чувствах матерью, которую предал собственный сын.
Домой он не шёл — летел. Усталость, апатия, нерешительность — всё это сгорело в топке нового чувства: праведного гнева. Он ворвался в квартиру, уже не замечая звенящей тишины. Алина была в комнате, читала книгу. Она подняла на него глаза, и её спокойствие взбесило его ещё больше.
— Я говорил с матерью.
— Я так и думала, — ровно ответила она, откладывая книгу.
— Она унижена. Ты понимаешь, что ты сделала? Она даже не злится, она просто… раздавлена. Ты растоптала пожилого человека, который принёс нам чёртово молоко!
— Она не пожилой человек, она манипулятор, — голос Алины был холодным как сталь. — А растоптали меня, когда без спроса вломились в мой дом и стали меня осматривать, как скотину на ярмарке. Или эту часть твоего разговора с мамой ты удобно пропустил?
— Она моя мать! У неё могут быть свои странности, но это не повод вышвыривать её на лестницу!
— А я твоя жена! — она встала, и теперь они стояли друг напротив друга, как два бойца перед последним раундом. — И это мой дом! Место, где я имею право ходить голой после душа, не боясь, что кто-то войдёт и начнёт комментировать мои недостатки! Или ты забыл об этом?
— Ты ставишь свой комфорт выше моих отношений с семьёй!
— Нет, Витя! Это ты ставишь комфорт своей мамы выше достоинства своей жены! Ты готов оправдать любое её вторжение, любое унижение, лишь бы не вступать с ней в конфликт. Ты не защитник. Ты просто трус.
Слово «трус» повисло в воздухе. Оно было последней чертой. Лицо Виктора исказилось. Он сделал шаг к ней, его глаза потемнели.
— Значит, я трус? Тогда, может, этому трусу не место рядом с такой смелой и независимой женщиной? Может, этот дом и не мой вовсе, если я не могу привести сюда собственную мать?
Их взгляды скрестились над воображаемым полем боя, которым стала их гостиная. Слово «трус» ещё висело в воздухе, плотное и ядовитое. Прежде чем Алина успела ответить на его выпад, в тишину квартиры вклинился резкий, требовательный звонок в дверь. Он прозвучал не как просьба, а как приказ. Они оба замерли. Виктор, словно очнувшись, посмотрел на дверь, потом на Алину. В её глазах он не увидел удивления. Только холодное, тяжёлое понимание. Она знала, кто там. И она знала, что это конец.
Виктор пошёл открывать. Он двигался как автомат, механически, уже зная, что совершает непоправимое. Он повернул ключ в замке, и на пороге, как и ожидалось, стояла Тамара Игнатьевна. Она была одета в своё лучшее пальто, на лице — маска скорбного достоинства. Она пришла не просить и не скандалить. Она пришла забирать своё.
— Витюша, я не могла сидеть дома, зная, что мой сын страдает из-за меня, — произнесла она тихо, но так, чтобы её слова донеслись до самой глубины квартиры. Она смотрела только на сына, демонстративно игнорируя фигуру Алины, застывшую в дверном проёме гостиной.
Алина медленно усмехнулась. Это была не весёлая усмешка. Это было обнажение клыков.
— Ты привёл её сюда, — сказала она, обращаясь к Виктору. Голос её был спокоен, почти равнодушен, и это было страшнее любого крика. — Ты действительно привёл её сюда. После всего.
— Алина, нужно всё решить! — в отчаянии воскликнул Виктор, поворачиваясь к ней. — Мы не можем так жить!
— Мы уже не живём, — отрезала она. — Ты сделал свой выбор в тот момент, когда открыл эту дверь.
Тамара Игнатьевна наконец соизволила посмотреть на невестку. Её взгляд был полон ледяного презрения.
— О чём с ней говорить, Витюша? Ты посмотри на неё. В ней нет ни капли уважения, ни капли женской мудрости. Она только и умеет, что разрушать. Я всегда знала, что она тебе не пара. Она пустая. Эгоистка.
Виктор оказался между ними. С одной стороны — ледяная, непробиваемая стена Алины, с другой — удушающие, ядовитые объятия матери. Он чувствовал, как его разрывает на части.
— Мама, не надо…
— А что «не надо»? — подхватила Тамара Игнатьевна, повышая голос. — Правду говорить не надо? Я всю жизнь тебе посвятила, всё лучшее отдавала, а ты что? Привёл в дом эту… которая меня, твою мать, за порог вышвыривает! И ты молчишь! Ты позволяешь ей это делать!
— А ты позволяешь ей унижать меня! — впервые за весь вечер голос Алины дрогнул, но не от слабости, а от подступающей ярости. Она шагнула вперёд, прямо к Виктору. — Ты стоишь здесь, между нами, и пытаешься быть хорошим для всех. Но так не бывает, Витя! Ты не миротворец! Ты просто слабое звено! Она приходит в НАШ дом и оскорбляет меня, а ты звонишь ей и слушаешь её жалобы! Она вторгается в НАШУ жизнь, а ты открываешь ей дверь пошире! Тебя здесь нет! Есть только сын своей мамы!
— Хватит! — закричал Виктор. Это был не крик гнева, а крик боли, крик загнанного в угол зверя. Он посмотрел на мать, её лицо было искажено злобой и чувством собственной правоты. Он посмотрел на Алину, её глаза метали молнии презрения. Он увидел их обеих так ясно, как никогда раньше. Одна душила его своей заботой. Другая презирала за его слабость. И обе требовали от него быть кем-то другим.
Он сделал шаг назад, от них обеих. Он посмотрел на свои руки, будто видел их впервые. Потом поднял голову, и в его глазах не было ни любви, ни гнева. Только выжженная дотла пустота.
— Пошли вы обе, — сказал он тихо, почти шёпотом. Но этот шёпот прозвучал в комнате громче любого крика. — Просто… пошли вы.
Тамара Игнатьевна замерла с открытым ртом. Алина застыла, её гневная маска треснула, обнажив на мгновение растерянность. Они обе смотрели на него, не понимая. Он больше не был ничьим сыном и ничьим мужем. Он был просто человеком, который сломался. Он развернулся, молча прошёл в коридор, взял с тумбочки свои ключи от машины, сунул ноги в ботинки, даже не зашнуровывая их, и вышел за дверь. Замок щёлкнул с окончательной неотвратимостью.
В квартире остались стоять две женщины. Две победительницы, проигравшие всё. Они стояли в разных концах комнаты, больше не враги, потому что поле боя исчезло. Они были просто двумя чужими людьми в чужой квартире, в которой внезапно погас свет и остановился воздух. И тишина, которая наступила после, была уже не тяжёлой. Она была мёртвой…
