— Я просто хочу, чтобы ты меня поняла, Ян. Мы же семья. А я… я тут как будто на птичьих правах.
Павел стоял, прислонившись к дверному косяку кухни, и наблюдал, как она разбирает пакеты с продуктами. Его голос был мягким, вкрадчивым, с тщательно выверенной ноткой обиды. Это был тот самый тон, который он использовал всегда, когда хотел чего-то добиться, не прибегая к прямому требованию. Тон страдающего, непонятого мужчины, взывающего к женской совести.
Яна не обернулась. Она с методичным спокойствием выставляла на столешницу молоко, сыр, упаковку фарша. Её движения были плавными и точными, в них не было ни капли суеты. Она слышала каждое его слово, но не давала ему понять, что они достигают цели. Шелест пакетов, глухой стук банки с огурцами о гранитную поверхность, щелчок дверцы холодильника — эти звуки были её единственным ответом.
— Вот уже третий год пошёл, как мы вместе, — продолжал он, и в его голосе появились более глубокие, бархатные нотки. — Я люблю тебя, ты же знаешь. Я стараюсь для нас. Работаю, всё в дом. Этот ремонт в ванной, помнишь, сколько я сил в него вложил? Я хочу строить наше общее будущее. Но как я могу его строить, если я даже не чувствую, что этот дом — мой? Я тут просто… гость. Дорогой, любимый, но гость.
Он сделал паузу, ожидая реакции. Он надеялся, что она остановится, повернётся к нему с виноватым лицом, может быть, даже подойдёт и обнимет. Но Яна лишь открыла кран и принялась с той же невозмутимой сосредоточенностью мыть яблоки, перекладывая их из сетки в вазу для фруктов. Вода тихо журчала, заглушая неловкое молчание.
Его терпение начинало истончаться. Эта её отстранённость выводила из себя куда сильнее, чем открытый спор.
— Это ведь просто формальность, Ян. Символ доверия. Чтобы я чувствовал себя уверенно. Чтобы я знал, что у нас всё по-настоящему, что мы оба вкладываемся в одно дело. Неужели тебе сложно понять мои чувства? Это унизительно, понимаешь? Жить с любимой женщиной и осознавать, что в любой момент она может просто указать тебе на дверь.
Вот теперь она отреагировала. Яна закрыла кран, насухо вытерла руки полотенцем и, наконец, повернулась к нему. Но на её лице не было ни сочувствия, ни вины. Только спокойное, чуть усталое любопытство исследователя, разглядывающего занятный экземпляр.
— Ты про ремонт в ванной? — спросила она ровным голосом. — Да, я помню. Ты сам вызвался поменять плитку, потому что тебя раздражал старый кафель. Я предлагала нанять мастеров, но ты настоял, что сделаешь всё сам. Я купила все материалы, которые ты выбрал. Или ты хочешь выставить мне счёт за свою работу? Мы можем это обсудить.
Павел дёрнулся, словно его ударили. Она свела его патетическую речь о «вложении души» к банальной смете расходов.
— При чём здесь счёт?! Я не об этом! Я говорю о доверии!
— Хорошо, давай о доверии, — она сделала шаг к нему, и он инстинктивно выпрямился, отлепившись от косяка. — А доверие, по-твоему, это когда тебе отдают ключи от сейфа, просто чтобы ты не чувствовал себя обделённым? Это моя квартира, Паша. Она была у меня задолго до того, как мы познакомились. Она досталась мне от бабушки. Какое отношение твои чувства и твоя «уверенность в завтрашнем дне» имеют к её стенам?
Его лицо начало медленно наливаться краской. Маска обиженного страдальца трещала по швам.
— Так вот оно что… «Твоя квартира». Не «наш дом», а «твоя квартира». Я так и знал. Ты меня даже мужем не считаешь. Просто удобный сожитель с функцией ремонта.
Яна слегка наклонила голову, продолжая смотреть на него всё тем же холодным, изучающим взглядом.
— Я считаю тебя мужем. Именно поэтому ты живёшь здесь, спишь в моей постели и ешь еду, которую я сейчас готовлю на своей кухне. Но когда мой муж начинает методично, раз в несколько месяцев, заводить разговоры о переоформлении моей собственности на него, прикрываясь высокими словами о доверии и чувствах, я начинаю сомневаться в его мотивах. Помоги мне понять, Паш. Где здесь про любовь, а где — про квадратные метры?
Его лицо, до этого просто недовольное, наливалось тёмным, нездоровым румянцем. Он оттолкнулся от стены, словно она его обожгла, и сделал шаг в центр кухни. Мягкость и вкрадчивость испарились без следа, уступив место плохо скрываемой агрессии. Маска обиженного мальчика была сорвана, и под ней оказалось жёсткое, злое лицо мужчины, чью хитрость раскусили.
— То есть, по-твоему, я просто альфонс? Меркантильный гад, который только и думает, как бы отжать у тебя метры? Вот как ты меня видишь? После всего, что я для тебя сделал?
Он начал ходить по кухне, от столешницы к окну и обратно, его шаги были тяжёлыми и нарочито громкими. Это был уже не разговор, а спектакль. Спектакль, рассчитанный на одного зрителя.
— Я отказался от повышения на старой работе, потому что оно предполагало переезд в другой город! А ты не хотела уезжать из-за своей квартиры! Я вкалываю на двух проектах, чтобы мы могли позволить себе отпуск, чтобы у тебя была новая машина! Я потратил два месяца своей жизни на эту проклятую ванную, дышал пылью, срывал спину, а ты… Ты сводишь всё к деньгам!
Он остановился и развернулся к ней, картинно раскинув руки. Его голос звенел от праведного, как ему казалось, гнева.
— Да, я хочу долю! Хочу! Потому что это честно! Потому что семья — это когда всё общее! А у тебя потребительское отношение. Тебе просто нужен был удобный мужик, который и гвоздь прибьёт, и денег принесёт, но при этом будет помнить своё место и не претендовать на хозяйское имущество! Ты не любишь меня, Яна! Ты меня используешь!
Яна не перебивала. Она дала ему выдохнуться, дойти до пика своей ярости, извергнуть из себя весь этот заготовленный, отрепетированный монолог. Она смотрела на него так, как смотрят на неинтересный фильм — без вовлечённости, лишь с лёгким сожалением о потраченном времени. Когда он замолчал, тяжело дыша и ожидая её реакции — слёз, оправданий, ответных криков, — она позволила тишине повиснуть в воздухе на несколько долгих секунд. А затем её губы тронула лёгкая, почти незаметная усмешка.
— Постой, Паш! А с чего ты вообще взял, что я перепишу на тебя свою квартиру или хотя бы её долю? Или ты думаешь, если мы женаты, то ты тут теперь полноправный хозяин?
Она произнесла это тихо, без нажима, но каждое слово ударило его, как пощёчина. Её спокойствие обезоруживало. Она медленно, подчёркнуто грациозно встала из-за стола и подошла к нему почти вплотную, заставив его смотреть ей в глаза. Он был выше и крупнее, но сейчас она казалась хозяйкой положения.
— Ты правильно всё понял, — её голос был полон ядовитой, холодной иронии. — Я тебе не доверяю. И после сегодняшнего концерта я понимаю, что не зря. Гость, говоришь? Гости не требуют переписать на себя дом, в который их пригласили. Унизительно? Знаешь, что унизительно, Паша? Слушать, как мой муж пытается выдавить из меня чувство вины, чтобы получить то, что ему не принадлежит. Ты говоришь про любовь, а сам пересчитываешь плитки в ванной. Ты говоришь про семью, а сам прикидываешь рыночную стоимость моих стен.
Она отступила на шаг, обводя его презрительным взглядом с головы до ног.
— Так что запомни. Ещё раз поднимешь эту тему — и будешь искать себе другую жену. С квартирой. Или без. Мне всё равно.
Он не ответил. Вместо этого он достал из кармана телефон, демонстративно отвернувшись к окну, будто вид на серую панельную многоэтажку напротив был ему жизненно необходим. Яна осталась стоять посреди кухни, наблюдая за его напряжённой спиной. Она прекрасно знала, что он сейчас делает. Он не искал в интернете адреса съёмных квартир. Он не писал друзьям, жалуясь на стерву-жену. Он вызывал подкрепление. Самое предсказуемое и самое неприятное из всех возможных.
Его голос в телефонной трубке был тихим, но в звенящей после скандала кухне Яна слышала каждое слово. Он говорил с матерью. Голос был совершенно другим — не тот звенящий от гнева, что звучал здесь минуту назад, и не тот вкрадчиво-манипулятивный, с которого всё началось. Это был голос обиженного, уставшего ребёнка.
— Мам… Да нет, ничего. Просто устал… Да всё нормально, говорю. Просто… Можешь заехать? Да, сейчас. Хочется тебя увидеть.
Яна молча развернулась и пошла в гостиную. Она не собиралась устраивать ещё одну сцену или запрещать ему видеться с матерью. Она просто села в кресло, взяла с журнального столика книгу и открыла её. Она не читала. Она ждала. Это был его следующий ход в их партии, и она была готова его принять.
Через полчаса раздался звонок в дверь. Павел, который всё это время мрачно сидел на кухне, подорвался и пошёл открывать. Яна не сдвинулась с места. Она слышала приглушённые голоса в прихожей, шелест снимаемого плаща, а затем в гостиную вошла Галина Ивановна, его мать. В руках она держала тёплый, завёрнутый в полотенце пирог с капустой, источавший удушливо-домашний аромат.
— Яночка, здравствуй, дорогая! А я мимо ехала, решила вот заскочить, пирога вам привезла. Павлик что-то по телефону такой расстроенный был, я прямо вся извелась.
Галина Ивановна была женщиной плотной, с намеренно-добродушным лицом и цепкими, быстрыми глазками, которые мгновенно обежали всю комнату, оценивая обстановку. Она прошла и без приглашения села на диван, прямо напротив Яны, положив пирог на столик, как некое мирное подношение. Павел вошёл следом и сел рядом с матерью, мгновенно принимая позу страдальца: ссутулился, опустил плечи, уставился в пол. Спектакль перешёл в следующую фазу.
— Здравствуйте, Галина Ивановна. Не стоило беспокоиться, — голос Яны был ровным и вежливым. Слишком вежливым.
— Ну как же не беспокоиться, мы же семья! — всплеснула руками свекровь. — Сын звонит, голос расстроенный. Сердце материнское не на месте. Что у вас тут стряслось? Пашенька, ты посмотри на него, весь извёлся. Он же для семьи всё делает, последнюю рубашку отдаст. А ему ведь что нужно? Только уверенность, опора. Чтобы чувствовал, что дом — это его крепость.
Она говорила это, обращаясь вроде бы к Яне, но поглаживая при этом сына по плечу. Её слова были мягкими и обволакивающими, как патока, но Яна чувствовала в них стальной стержень. Это была та же самая песня, что и у Павла, но в другой аранжировке — более искусной, рассчитанной на то, чтобы пробить броню ледяной вежливости.
— Каждый мужчина хочет иметь свой угол, Яночка. Это его природа. Чтобы он не просто приходил ночевать, а чтобы корнями врастал. Чтобы знал, что всё, что он делает — не в пустоту уходит. Что он строит гнездо для своей семьи, для будущих детей…
Яна медленно отложила книгу. Она посмотрела сначала на Павла, который продолжал играть свою роль, а потом перевела взгляд на его мать.
— Галина Ивановна, а вы с какой целью интересуетесь? Вы хотите, чтобы я переписала долю в своей квартире и на вас тоже? Для укрепления семейных уз?
Свекровь осеклась. Добродушная маска на её лице дала трещину. Глазки сузились.
— Что ты такое говоришь, Яна? При чём тут я? Я о сыне пекусь! Он заслужил чувствовать себя хозяином, а не приживалой!
— Он и есть хозяин. Вместе со мной, — спокойно ответила Яна. — Но хозяин дома и собственник квадратных метров — это разные юридические статусы. И я не вижу причин их смешивать. Особенно когда меня пытаются убедить в этом с помощью плохо срежиссированного давления.
Она встала. Её спокойствие было абсолютным, и от этого оно казалось зловещим.
— Спасибо за пирог. Но этот разговор окончен. Павел взрослый мальчик и может сам решать свои проблемы. Без привлечения мамы.
Галина Ивановна уходила оскорблённо. Её добродушное лицо превратилось в жёсткую, обиженную маску. Она не стала кричать или препираться, поняв, что её авторитет здесь равен нулю. Она молча подхватила со столика свой остывающий пирог, завёрнутый в полотенце, словно забирала назад знамя поверженной армии, и проследовала в прихожую. Павел покорно пошёл её провожать. Яна осталась в гостиной, прислушиваясь к их приглушённому, шипящему шёпоту у двери. Она не могла разобрать слов, но интонации были красноречивы: мать отчитывала провалившего миссию сына. Затем щелкнул замок.
Павел вернулся в комнату не сразу. Когда он вошёл, он был совершенно другим. Ссутулившаяся поза обиженного ребёнка исчезла. Он выпрямился, расправил плечи. На его лице не было ни гнева, ни обиды. Там было пусто. Холодное, отстранённое спокойствие человека, который проиграл партию и решил, что можно больше не притворяться. Он подошёл к креслу напротив неё и сел, глядя на неё в упор. В его глазах не было ничего, кроме холодного, трезвого цинизма.
— Ну что, довольна? Спектакль окончен, — сказал он тихо, и этот спокойный, почти безразличный тон был страшнее всех его предыдущих криков. — Выставила мою мать, унизила меня. Показала, кто в доме хозяин. Молодец.
Яна молчала, глядя на него в ответ. Она видела эту перемену и понимала, что сейчас произойдёт самое страшное. Маски были сброшены. Игра окончена.
Он усмехнулся, но это была лишь гримаса, движение мышц, не имевшее ничего общего с весельем.
— Знаешь, я ведь и правда считал тебя неглупой женщиной. Сильной, независимой. Думал, придётся повозиться. А оказалось, всё гораздо проще. Ты просто предсказуемая. Стоило надавить посильнее, и ты сразу ощетинилась, показала все свои иголки. Защита своей драгоценной собственности — это твой главный инстинкт. Сильнее, чем инстинкт самки, которая хочет сохранить семью.
Он говорил медленно, с расстановкой, словно читая лекцию. Каждое слово было пропитано ядом, который должен был проникнуть под кожу и отравить всё изнутри.
— Ты действительно думала, что я влюбился в твой замечательный характер? В твою вечную правоту и холодность? Яна, очнись. Я познакомился с тобой на дне рождения у общих друзей. И первое, что я о тебе узнал, было не то, какая ты интересная личность, а то, что у тебя есть своя, хорошая «двушка» в приличном районе. И что ты одна. Бинго.
Он откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы на животе. Он получал удовольствие. Это было его последнее оружие — уничтожить не их будущее, а их прошлое.
— Все эти ухаживания, цветы, кино… Это была инвестиция, Яна. Вполне просчитанный бизнес-проект. Я терпел твои настроения, соглашался с твоими дурацкими идеями по поводу отпуска, хвалил твою стряпню. Я делал всё, что должен делать хороший, заботливый партнёр, чтобы усыпить бдительность. Признаю, я немного поторопился с финальным этапом. Надо было подождать ещё годик, может, завести ребёнка. С ребёнком было бы проще давить на жалость и «общие интересы». Но я устал. Устал притворяться. Устал изображать любовь там, где был только расчёт.
Он смотрел на неё, ожидая реакции. Он хотел увидеть боль, унижение, слёзы — хоть что-то, что подтвердило бы его победу в этой последней, решающей атаке. Но Яна оставалась неподвижной. На её лице не отражалось ничего, кроме брезгливой усталости. Она смотрела на него так, словно он был не человеком, с которым она прожила три года, а каким-то отвратительным насекомым, которое она с удивлением обнаружила в своей постели.
Его холодное спокойствие начало давать сбой от её молчания. Он наклонился вперёд, и в его голосе снова появились злые нотки.
— Что, нечего сказать? Правда не нравится? А это она и есть. Я хотел просто закрепиться, получить своё, а потом жить спокойно. Ты бы так и думала, что тебя любят. Но ты сама всё испортила своей жадностью и недоверием. Так что это твоя вина. Только твоя.
Он закончил. Он выложил всё. В комнате повисла тишина, густая и тяжёлая, как грязь. Яна медленно поднялась. Она подошла к окну и несколько секунд смотрела на огни ночного города. Затем она повернулась к нему. На её лице впервые за весь вечер появилась живая эмоция. Это было не горе, не злость и не боль. Это было абсолютное, глухое омерзение.
— Спасибо, — сказала она тихо и предельно чётко. — Спасибо, что наконец перестал врать. А теперь уходи. Собери свои вещи и уходи. Прямо сейчас.
— Ага! Разбежался уже! Мы женаты!
— Ненадолго!
Яна взяла свой телефон, зашла в приложение и что-то старательно там вводила. Оказалось, что она зашла в государственное приложение и подала там заявление на развод, осталось только внести комиссию за эту услугу, но ей это было сделать недолго. Главное, чтобы этого человека, которого она называла своим мужем, больше никогда не было в её жизни…
