— Машенька, открой, это я! Свеженьких пирожков принесла, с капустой, как Павлик любит!
Голос за дверью был бодрым и настойчивым, не оставляющим ни единого шанса сделать вид, что дома никого нет. Мария медленно вытерла руки о кухонное полотенце, бросив короткий, тяжёлый взгляд на мужа. Павел сидел за столом, уставившись в остывшую чашку с кофе, и всем своим видом изображал страдающего гения, погружённого в пучину экзистенциального кризиса. Он на визит матери не отреагировал никак, словно звонок в дверь был лишь частью назойливого и несовершенного внешнего мира.
Открыв замок, Мария натянула на лицо подобие вежливой улыбки. На пороге стояла Раиса Григорьевна — монолитная женщина в добротном пальто, с проницательным, тяжёлым взглядом и пакетом, источающим удушающе-домашний запах жареного теста. Она не вошла, а вплыла в прихожую, принеся с собой ауру неоспоримой правоты.
— Здравствуй, Машенька. А что это ты такая бледная? Недомогаешь? — спросила она, раздеваясь и цепким взглядом окидывая квартиру. — Павлуша где? На кухне? Ну я так и знала.
Не дожидаясь приглашения, Раиса Григорьевна проследовала на кухню. Её появление мгновенно нарушило стерильный порядок, который Мария так ценила. Кухня, с её гладкими стальными поверхностями и минималистичным дизайном, казалась неподходящей сценой для этой демонстрации материнской заботы. Павел, наконец, оторвал взгляд от чашки и слабо кивнул матери, выдавив нечто похожее на улыбку.
— Мам, привет. Зачем так рано?
— Для матери не бывает рано, сынок, — провозгласила Раиса Григорьевна, водружая пакет с пирожками на стол, как знамя. — Увидела, что совсем похудел, осунулся. Вот, принесла подкрепиться. Кушай, пока горячие.
Мария молча поставила на плиту чайник. Она двигалась плавно, почти бесшумно, но в каждом её жесте сквозило огромное внутреннее напряжение. Она чувствовала себя актрисой в давно надоевшем спектакле, где все реплики были известны наперёд. Сейчас начнётся прелюдия: разговоры о погоде, о здоровье дальних родственников, о ценах на рынке. А потом, когда почва будет достаточно удобрена этой бытовой шелухой, Раиса Григорьевна перейдёт к главному.
— Чисто у тебя всегда, Маша. Стерильно даже, — заметила свекровь, проводя пальцем по столешнице и удовлетворённо не обнаружив пыли. — Только уюта маловато. Мужчине ведь тепло нужно, особенно когда у него такой сложный период.
Мария поставила перед ней чашку.
— Чай будете? Чёрный, зелёный?
— Чёрный, как обычно. Павлик, ты хоть бы пирожок съел. Горяченький ещё. Совсем без аппетита сидишь, смотреть больно, — Раиса Григорьевна заботливо пододвинула к сыну тарелку.
Павел картинно вздохнул, взял пирожок, но откусить не спешил. Он вертел его в руках, словно это был некий философский артефакт, а не просто кусок теста с капустой. — Не до пирожков сейчас, мам. Думы.
Это было кодовое слово. Сигнал. Мария почувствовала, как свекровь тут же подобралась, сфокусировала всё своё внимание и приготовилась к атаке. Она повернулась к Марии, и её лицо приняло скорбно-понимающее выражение, которое так хорошо отработано годами.
— Вот видишь, Машенька. Человек весь в себе, в поиске. Творческая натура не может, как все, ходить от звонка до звонка. Ему нужно время, чтобы переосмыслить, найти новый путь. А в такие моменты ему как никогда важна поддержка близкого человека. Женская мудрость, она ведь в том и заключается, чтобы плечо подставить, когда мужчине тяжело. Понять, принять…
Она говорила тихо, вкрадчиво, обволакивая своими словами, словно тёплым, но удушливым одеялом. Павел слушал её с видом мученика, молчаливо соглашаясь с каждым словом. Мария же разливала по чашкам кипяток, и лёгкий пар, поднимавшийся над фарфором, казался единственным живым и честным явлением на этой кухне. Она дождалась, когда Раиса Григорьевна сделает паузу, чтобы перевести дух, и посмотрела ей прямо в глаза. Пауза затянулась. Свекровь поняла, что уговоры не действуют, и её голос приобрёл стальные нотки.
— Машенька, Павлуше сейчас тяжело, он в поиске, ты должна его поддержать, войти в положение…
Эта фраза, произнесённая вкрадчивым голосом, стала щелчком взведённого курка. Мария с нарочитой аккуратностью поставила чайник на подставку. Звук пластика, соприкоснувшегося с подставкой, прозвучал в кухонной тишине сухо и резко, как выстрел. Она медленно повернулась, и на её лице больше не было даже тени гостеприимной улыбки. Её взгляд, прямой и холодный, был направлен на свекровь. Павел инстинктивно вжал голову в плечи, почувствовав, как изменилась атмосфера.
— Раиса Григорьевна, давайте без «Машенек», — голос Марии был ровным, лишённым всяких эмоций, и от этого он звучал ещё более угрожающе. — Ваш сын — сорокалетний мужик, а не потерявшийся щенок, которого нужно приютить и обогреть. Я ему уже всё предельно ясно объяснила, без ваших иносказаний и вздохов. Либо он завтра идёт на любое собеседование, на любое, хоть грузчиком, хоть курьером, либо собирает свои вещи и едет в поисках себя к вам.
Маска скорбного сочувствия сползла с лица Раисы Григорьевны, обнажив жёсткое, недовольное выражение. Она выпрямилась на стуле, её фигура приобрела монументальность.
— Да как ты…
— Именно так, — перебила её Мария, не повышая голоса. Она сделала шаг к столу и оперлась на него кончиками пальцев. — Вы его таким вырастили — вы и входите в положение. А я замуж выходила за мужчину, за партнёра, а не за венчурный проект, требующий постоянных и безвозвратных инвестиций. У меня на шее, к сожалению, нет места для балласта.
Слово «балласт» повисло в воздухе. Павел дёрнулся, словно его ударили, и наконец подал голос.
— Маша, ну что ты такое говоришь… при маме…
Но ни одна из женщин на него даже не посмотрела. Они сошлись в поединке, и его жалкий лепет был не более чем фоновым шумом.
— Я всегда знала, что в тебе нет сердца, — прошипела Раиса Григорьевна, и её глаза сузились. — Только калькулятор в голове. Деньги, деньги, деньги… А как же душа? Ты хоть понимаешь, что такое творческое выгорание? Это не лень! Это когда человек всего себя отдал работе, а теперь ему нужно восстановиться, наполниться! А ты со своими собеседованиями! Ты хочешь, чтобы гений разносил пиццу?
Мария коротко, беззвучно рассмеялась. Этот смех был страшнее крика.
— Гений? Раиса Григорьевна, не смешите. У вашего сына не тонкая душевная организация, а толстый слой инфантильности, который вы любовно удобряли все сорок лет его жизни. Вы с детства бегали за ним с пирожками, сдували пылинки и рассказывали, какой он особенный и непонятый. Вот он и вырос, абсолютно уверенный в своей особенности, только доказать её ничем не может, кроме как глубокомысленными вздохами над остывшим кофе. Его «выгорание» случилось ровно в тот день, когда его попросили взять на себя ответственность.
Каждое слово было точным, выверенным ударом. Мария не обвиняла, она констатировала факты, и эта холодная констатация была унизительнее любой истерики. Она выносила приговор не только Павлу, но и всей воспитательной системе Раисы Григорьевны.
— Мой сын — одарённый человек! — Раиса Григорьевна стукнула ладонью по столу, отчего чашки подпрыгнули. — А ты — чёрствая, меркантильная мегера, которая не способна оценить его талант! Тебе лишь бы деньги в дом тащил, а что у него на душе творится, тебе плевать!
— Совершенно верно, — спокойно согласилась Мария. — Мне плевать, что творится на душе у человека, который две недели лежит на диване, пока его жена работает, чтобы оплатить квартиру, в которой он лежит. Так что не нужно мне рассказывать про женскую мудрость. Вы свою мудрость уже применили — и получили результат, который сейчас сидит за моим столом и не может даже слово в свою защиту сказать. С меня хватит. Допивайте чай и забирайте своего искателя с собой. Ему как раз нужно помочь собрать чемодан.
Слова Марии о чемодане упали на кухонный стол, как капли кислоты, мгновенно разъедая тонкий налёт семейного приличия. Павел, до этого момента казавшийся лишь бледной тенью, вялым приложением к своей матери, вдруг выпрямился. Он медленно поднялся со стула, и в этом движении было что-то театральное, отрепетированное. Он отодвинул от себя нетронутый пирожок, словно отрекаясь от последней связи с миром примитивных потребностей, и посмотрел на Марию. Но не как муж на жену, а как пророк на заблудшую, ограниченную паству.
— Ты никогда не понимала, — начал он тихо, но с глубоким, вибрирующим пафосом в голосе. — Ты всё время пыталась втиснуть меня в свою парадигму. Работа — зарплата — отпуск. Примитивный цикл биологического существования. Ты видишь поверхность, Маша, только обёртку. А я говорю о сути, об эссенции!
Раиса Григорьевна тут же подхватила знамя. Она с гордостью посмотрела на сына, а затем перевела на Марию торжествующий взгляд.
— Слышишь? Слышишь, как он говорит? Ты хоть одно слово поняла из того, что он сказал? Ему тесно в твоём мирке, тесно!
Но Павел жестом остановил её. Это был его бенефис.
— Я не просто «уволился», как ты это примитивно формулируешь, — он сделал шаг вперёд, входя в роль лектора. — Я вышел из системы, которая перемалывает личность, превращает человека в функцию, в винтик. Я ищу не «работу». Я ищу предназначение. А это, дорогая моя, совершенно разные вещи. И это требует времени, погружения, концентрации. Это внутренняя работа, духовный труд, который куда сложнее, чем перекладывать бумажки в офисе с девяти до шести.
Он говорил, упиваясь звуком собственного голоса, своими красивыми, пустыми формулировками. Он рисовал себя непонятым титаном мысли, который вынужден объяснять законы Вселенной дикарю, только что научившемуся добывать огонь.
— И что же ты наработал за эти две недели своего духовного труда, Павел? — спросила Мария с ледяным спокойствием, которое бесило его гораздо сильнее крика. — Открыл новый закон термодинамики, лёжа на диване? Или познал дзен, просматривая сериалы?
— Вот! Вот оно! — он воздел палец к потолку. — В этом вся ты! Ты пытаешься измерить духовный капитал в материальных единицах! Тебе не понять, что такое выгорание, когда ты истощаешь не тело, а душу! Я отдал той корпорации лучшие годы, всю свою энергию, а взамен получил опустошение. И вместо того, чтобы помочь мне наполниться снова, ты требуешь, чтобы я снова пошёл в это рабство! Ради чего? Ради новой модели телефона? Ради поездки на море, где такие же, как ты, будут фотографировать еду?
— Вот именно! Ради этого! — поддакнула Раиса Григорьевна, вложив в эти слова всю свою материнскую ярость. — Она не понимает, сынок, что ты человек высокого полёта! Ей нужен не орёл, а рабочая лошадь, которая будет тащить её повозку!
Мария слушала этот слаженный дуэт, этот гимн самооправданию и инфантильности, и чувствовала, как внутри неё закипает что-то тёмное и холодное. Она смотрела на этого сорокалетнего мужчину с горящими глазами проповедника, на его мать, смотрящую на своё чадо с благоговением, и картина сложилась окончательно. Это был не спор, не семейная ссора. Это было столкновение с целой вселенной, выстроенной на лжи, эгоизме и патологической неспособности брать на себя ответственность. Она больше не собиралась играть в их игру. Она выпрямилась во весь рост, и её спокойствие лопнуло, как перетянутая струна.
— Раиса Григорьевна, с чего вы взяли, что я должна содержать вашего сына? Он мой муж, он мужик, это он должен меня содержать, а не наоборот! Так что вы со своими «защитами» своего сыночка можете проваливать отсюда!
Эта фраза, брошенная в лицо свекрови с откровенной, неприкрытой яростью, взорвала кухню. На несколько секунд воцарилась абсолютная пустота, в которой, казалось, замерли даже частички пыли в солнечном луче. Павел застыл с открытым ртом, его поза проповедника моментально сдулась, превратившись в нелепую позу растерянного подростка. Раиса Григорьевна побагровела, воздух с шумом вырвался из её лёгких. Она хотела что-то сказать, выкрикнуть, но Мария не дала ей ни единого шанса.
Она больше не спорила. Не доказывала. С ней произошло что-то необратимое. Словно внутри перегорел предохранитель, отвечающий за терпение, вежливость и надежду. Не говоря больше ни слова, она развернулась и вышла из кухни. Её шаги были твёрдыми и размеренными. Никакой спешки, никакой суеты. Павел и Раиса Григорьевна переглянулись. В их глазах смешались недоумение и смутная тревога.
Через минуту Мария вернулась. В руках она несла большой тёмно-синий чемодан на колёсиках — тот самый, с которым они когда-то ездили в свадебное путешествие. Она молча, с глухим стуком, поставила его на пол посреди кухни, прямо между столом и ошарашенной парой. Затем, не глядя на них, щёлкнула замками и рывком распахнула крышку. Пустая, зияющая внутренность чемодана выглядела как символ, как недвусмысленное заявление.
— Маша… ты что делаешь? — пролепетал Павел, наконец обретая голос. Но она его не слышала. Она подошла к высокому шкафу у стены, где висела его верхняя одежда. Первым в чемодан полетело дорогое кашемировое пальто, которое она подарила ему на прошлый день рождения.
— Вот это — для поиска себя в холодных реалиях, — произнесла она ровным, металлическим голосом, даже не взглянув на вещь. — Очень помогает сосредоточиться на высоких материях, когда не мёрзнешь.
Затем она открыла ящик комода и достала стопку его идеально выглаженных рубашек. Одна за другой они полетели в чемодан, скомканные, небрежно брошенные.
— А это — для собеседований. На роль гения, мессии, духовного гуру. Правда, обычно на такие вакансии дресс-код не требуется, но пусть будет. Для солидности.
Павел смотрел на это священнодействие с ужасом. Это было не просто собирание вещей. Это была публичная экзекуция, методичное уничтожение его образа, его легенды. Она брала каждую вещь, каждую деталь их прошлой жизни и лишала её всякого смысла, кроме одного — утилитарного.
— Перестань! Маша, немедленно прекрати! — он попытался схватить её за руку, но она увернулась с такой брезгливостью, будто он был чем-то грязным.
Она подошла к полке, где стояли его книги — все эти томики по саморазвитию, философии и поиску предназначения. Она сгребла их все охапкой и швырнула поверх рубашек.
— А это — духовная пища! Её в пути много понадобится. Гораздо больше, чем обычной. Потому что обычную, как мы выяснили, должен обеспечивать кто-то другой.
Раиса Григорьевна, оправившись от первого шока, бросилась к ней.
— Да ты с ума сошла! Это же его вещи!
— Были его. Теперь это ваш багаж, — отрезала Мария, не оборачиваясь. Она достала его ноутбук, аккуратно положила его в специальный отсек. — Инструмент для поиска предназначения. Или для просмотра сериалов. Зависит от степени просветления.
Последними в чемодан полетели его туфли, брошенные с таким глухим стуком, словно это были камни. Она с силой, с треском, захлопнула крышку, защёлкнула замки. Затем вытянула ручку и с грохотом подкатила чемодан прямо к ногам Раисе Григорьевны. Он остановился в сантиметре от её ботинок.
Мария выпрямилась, обвела их обоих долгим, тяжёлым взглядом, в котором не было ни боли, ни сожаления, только холодная, выжженная пустота. Она посмотрела прямо в глаза свекрови.
— Вы говорили, что ваш сын — одарённый. Забирайте свой дар. Я им наелась. Оформляйте возврат производителю.
После этого она развернулась и, не оглядываясь, вышла из кухни. Они остались одни: растерянный «гений», его багровая от ярости и унижения мать и чемодан, стоящий между ними, как надгробный камень на месте их разрушенной семейной жизни. В квартире наступила абсолютная, оглушающая тишина, которую уже никогда не нарушит их совместный быт…
