Разборки на пустом месте
На кухне пахло подгоревшими гренками и сваренным вчера борщом. За столом на табуретке сидела свекровь, Галина Алексеевна. На лице привычная маска неодобрения.
Мария, не обращая на неё внимания, открыла холодильник, взяла йогурт и, прищурившись, стала разглядывать дату на крышке. Свежий. Отлично. Она устало присела за край стола, не успев даже открыть крышку, как в воздухе повисло тяжёлое:
— Йогурт натощак? — голос свекрови был тихим, но колючим. — Ты же взрослый человек. Могла бы кашу сварить. Желудок-то не железный.
Мария кивнула, словно соглашаясь, но не ответила. Только продолжила размешивать йогурт ложкой, делая вид, что не услышала.
Из-за приоткрытой двери появился Андрей. Уже одетый, с телефоном в руке, он окинул взглядом сцену и, словно по команде, повернулся к окну.
— Я говорю, йогурты эти — сплошная химия, — продолжала Галина Алексеевна, — вот раньше… Овсянка, гречка. Натурально, полезно. А сейчас — мода, понимаешь, мода у них на ерунду. Желудок посадит — кто лечить будет?
Мария глубоко вдохнула, но снова промолчала. Каша была, конечно, в шкафу. Но вставать раньше, чтобы варить, — не было сил. Вчера она задержалась на работе до восьми. А дома — ещё уборка, готовка. И снова никто не заметил.
— Я возьму бутер и пойду, — бросил Андрей, уже натягивая куртку. — У меня планёрка.
— Конечно, иди, сынок, — голос матери стал мягче. — Ты устаёшь. У тебя работа серьёзная.
Мария допила йогурт молча. У неё, выходит, всё несерьёзно.
А утро снова началось не с доброго слова — с упрёка.
Жизнь под давлением
Когда Галина Алексеевна только переехала, Мария искренне старалась быть вежливой и терпеливой. В конце концов, речь шла всего о «двух-трёх неделях», пока завершится ремонт в квартире свекрови. Тогда это звучало вполне разумно.
Но неделя растянулась на месяц. Потом на два. А коробки, которые свекровь поначалу скромно оставила в углу, расползлись по всей квартире: одна в прихожей, другая под столом, третья вдруг заняла нижнюю полку в шкафу с вещами Марии.
— Я тут аккуратно сложила, — сказала Галина Алексеевна, заметив взгляд невестки. — У тебя, кажется, всё равно не сезон. А у меня вещи девать некуда. Только на чуть-чуть.
С кухни исчез её любимый электрочайник — «слишком шумный». Вместо него появился старый советский чайник на плите, который издавал тонкий воющий свист, пробуждая по утрам всех, кроме свекрови.
Постельное бельё на их с Андреем кровати сменилось — Галина Алексеевна сказала, что то было слишком тонким, «промозглым». Шторы в спальне — её инициатива. «Бабочка» на дверце холодильника — тоже. Марии ничего не нравилось, но говорить она не решалась.
— Понимаешь, ей там тяжело одной, — объяснял Андрей, когда она однажды попыталась начать разговор. — Ремонт затянулся, нервничает. Просто нужно потерпеть.
— Сколько? — спросила Мария. — Ещё месяц? Полгода?
Он пожал плечами.
Вечером, закрывшись в ванной, Мария долго сидела на бортике ванны с включённой душевой лейкой, слушая, как вода шумит по кафелю. Было глухо внутри. И тревожно. Эта квартира — была её домом. Но теперь всё в ней будто переставили. И не только мебель.
Накопилось
В тот день Мария пришла домой позже обычного. На работе было спокойно, но она нарочно задержалась — пошла в ближайшее кафе, выпила ромашковый чай, просто посидела, глядя в окно. Ей не хотелось возвращаться.
Когда она всё же вернулась, в квартире пахло жареной рыбой и лавровым листом. Галина Алексеевна готовила ужин. На вешалке в прихожей висело пальто Галины Алексеевны, аккуратно сложенный платок на полке.
Мария прошла в спальню, поставила сумку на пуф, потянулась к своей тумбочке — и замерла.
Там, где обычно стояли её флакон духов, крем и расческа, теперь красовалась кружевная салфетка и вазочка с засушенными розами. Сама тумбочка была вытерта до скрипа, и в ящике — пусто.
Она молча открыла шкаф. В нижнем отделении стояла коробка. На ней — бумажка с надписью: «Машины мелочи». Внутри — косметичка, блокнот, книга. На дне — её тапочки. Те самые, с лавандовой вышивкой, подарок от мамы на Новый год. Поверх — расческа свекрови.
— Галина Алексеевна… — Мария вышла на кухню. Та как раз размешивала сахар в кружке. В Машиной. Любимой, голубой, с птицами.
— Да, Маша? — не поднимая глаз, отозвалась свекровь.
— Вы… зачем мои вещи с тумбочки убрали?
— А что? Освободила, решила чуть-чуть поуютнее сделать. Всё же я тут временно, но хочется порядка. Твои вещи внизу, всё аккуратно.
Мария хотела что-то сказать — что-то простое, чёткое, вроде: «Не трогайте мои вещи». Но в горле пересохло. Она просто прошла мимо и вернулась в комнату.
С тех пор она начала вести дневник. Маленький блокнот с закруглёнными углами, в котором появлялись записи: «Моя кружка — теперь чужая. Тапочки — в коробке. Моя тумбочка —больше не моя». Страница за страницей.
И однажды она записала: «Я чувствую, как теряюсь. Как будто меня здесь стирают. Медленно».
Она ещё не знала, что с этим делать. Но ощущение — было уже невыносимым.
Неожиданное открытие
Выходные у родителей прошли тихо и почти уютно. Мария старалась не думать о доме. О квартире. О женщине, которая там всё чаще говорила и действовала от их лица. Она просто пила чай с мамой, смотрела старые альбомы, слушала, как папа возится в кладовке.
Когда в воскресенье вечером Мария вернулась с электрички, в квартире стояла подозрительная тишина. Андрей был дома, сидел на кухне, листал что-то в телефоне, рядом дымилась кружка с растворимым кофе.
— Привет. Как добралась? — спросил он, не отрывая взгляда от экрана.
— Нормально, — устало улыбнулась она, скинула кеды, повесила пальто. — Пойду в спальню сумку разберу.
Она толкнула дверь — и замерла. Вместо привычного зелёного покрывала на кровати лежало какое-то жёлто-коричневое одеяло в цветочек. Шторы были заменены — тяжёлые, мрачно-бордовые, почти не пропускали свет. Зеркало стояло у другой стены, комод с её бельём исчез — вместо него в углу громоздилась этажерка с вязанными салфетками наверху.
Мария шагнула внутрь. Потянула за дверцу шкафа — внутри всё перемешано. Её вещи сдвинуты, на верхней полке аккуратно разложены полотенца.
— Андрей! — позвала она, голос дрожал.
Он зашёл с чашкой в руке, скользнул взглядом по комнате и пожал плечами:
— Мама немного переделала. Сказала, так просторнее. Ей показалось, вам будет удобнее.
— Нам?
Мария обернулась к нему. Он стоял, как ни в чём не бывало, с невозмутимым лицом, и вдруг всё стало ясно. Этот дом больше не был её. Её вещи — убраны. Её голос — не услышан. Даже их общая спальня стала чужой.
И вдруг она почувствовала: всё. Дальше — нельзя.
Дальше — нельзя
Мария тихо закрыла дверь спальни, села на край кровати и провела рукой по чужому покрывалу. Ткань была жёсткая, синтетическая. Пахла не её домом. Не её жизнью. Её тут больше не было.
Минут десять она просто сидела, смотрела в одну точку. Потом медленно встала, выдвинула нижний ящик комода и достала дорожную сумку. Методично, без суеты начала собирать вещи: пару рубашек, джинсы, свитер, зарядку от телефона. Всё складывала аккуратно, как будто уезжает в командировку, а не уходит из собственной жизни.
На кухне посуда глухо звякнула — тонкий фарфор столкнулся с металлической раковиной. Галина Алексеевна мыла чашки, тщательно, с нажимом, словно вытирала с них не грязь, а следы чужого присутствия. Водяная струя шипела, капли стекали по её локтям. Пахло лимонным моющим средством и жареным луком.
Андрей сидел за столом, облокотившись на локоть, держал в руке кружку и рассеянно смотрел в одну точку. Чай давно остыл, но он всё ещё делал вид, что пьёт. Рядом стояла вазочка с печеньем — «к маминому чаю».
Мария вышла из комнаты с небольшой серой сумкой через плечо. Волосы убраны — не как обычно. В глазах — спокойствие, но не мягкость, а твёрдость. Невозврат.
— Ты куда? — Андрей обернулся, его голос дрогнул, будто он услышал тревожный звук, но не сразу понял, что именно он означает.
— Я ухожу, — просто ответила она.
Галина Алексеевна резко вытерла руки о полотенце и повернулась, будто только ждала этого момента.
— Вот как! Значит, сбегаешь? После всего, что мы для тебя… Я тебе как мать почти! А ты…
— Вы — мама Андрея, — ровно перебила Мария. — И не надо «почти». Я старалась, правда. Долго. Но жить в доме, где меня нет, — больше не хочу.
Андрей поднялся, неуклюже, будто ноги не слушались. Губы дрогнули.
— Подожди… может, поговорим?
Мария покачала головой:
— Поздно. Если в этом доме всё решает твоя мама — мне в нём не место.
Она надела пальто, проверила карманы. Шагнула к двери. На секунду задержалась, глядя на него.
— Береги себя, Андрей.
И ушла. Спокойно, без жестов и драм.
За ней не хлопнула дверь. Только звякнула ложка, соскользнувшая в мойку. И снова — тишина.
Переоценка
Мария жила у подруги Лены третий день. Та любезно уступила ей небольшую комнату с диванчиком. К родителям она решила не ехать, чтобы не вмешивать их в эти разборки. Лена почти не лезла с расспросами, только иногда приносила горячий чай и оставляла тёплое одеяло на подлокотнике.
Вечером Мария сидела у окна с книжкой в руках и смотрела, как капли медленно скатываются по стеклу. Дождь стучал ровно и спокойно, как будто знал: ей нужно немного тишины. В воздухе витал тонкий запах лаванды — Лена зажгла аромапалочку, объяснив, что «с ней легче выдохнуть».
Легче и правда стало. За эти дни не было ни чужих рук в её вещах, ни неожиданных «переделок» её быта, ни взгляда, которым Галина Алексеевна будто измеряла её снизу вверх.
Зазвонил телефон. На экране — имя, от которого внутри всё чуть сжалось: «Андрей».
— Привет, — произнёс он, и Мария сразу почувствовала: голос другой. Усталый, сдавленный, как у человека, который долго молчал и теперь не знает, с чего начать. — Можем поговорить?
Мария молчала секунду-другую, прежде чем выдохнуть:
— Говори.
Андрей признал, что был неправ. Что закрывал глаза. Что считал — всё само как-то наладится. Что видел, как Мария отдаляется, но делал вид, что это временно. Теперь понял — не временно.
— Я хочу, чтобы ты вернулась, — сказал он наконец. — Но не так, как было.
Мария прикрыла глаза.
— Я не вернусь просто так, — ответила она тихо. — Только если всё будет иначе. Мне нужно своё пространство. И моё мнение должно звучать в доме не тише, чем твоё.
Пауза. Тихий вдох в трубке.
— Я понял. И согласен.
Она убрала телефон в карман и ещё долго смотрела в окно. Шторы чуть колыхались от сквозняка, а из кухни донёсся знакомый скрип половиц — Лена ставила чайник. Через пару минут она появилась в проёме, с двумя чашками в руках.
— Ну что, — сказала она, присаживаясь рядом, — поговорили?
Мария кивнула.
— Он просит вернуться. Говорит, всё понял. Что всё будет по-другому. Что я снова буду дома, а не в гостях.
— А ты как? Веришь? — Лена заглянула прямо в глаза.
— Хочу верить. Но боюсь. — Мария отставила чашку. — Мне так спокойно здесь… впервые за долгое время. Я боюсь вернуться и снова потеряться. Снова делать вид, что всё нормально, когда нет.
Лена помолчала, отпивая чай.
— Слушай, если ты решишь вернуться — вернись только как хозяйка. Поставь свои правила сразу. Скажи чётко: либо так, либо никак. Ты не обязана терпеть, потому что «так надо». У тебя есть право быть собой. В своём доме.
Мария почувствовала, как в груди потеплело.
— Спасибо. Я, наверное, впервые это услышала… от кого-то. Без «а вдруг». Без «ну потерпи».
— Вот и не забудь это, — улыбнулась Лена. — Ты себе не вра г. Это главное.
Мария слабо улыбнулась в ответ. Теперь ей было чуть легче делать выбор.
Свой дом
В квартире пахло ванилью — Мария только что вынула из духовки кексы. За окном таял вечер, на подоконнике лежали новые занавески в сине-белую полоску, а в колонках негромко играла джазовая пластинка. Комната снова стала их — не чужим музеем прошлого, а настоящим домом.
Андрей закручивал последнюю ножку комода, который они купили вместе на прошлой неделе. Он поднялся, стряхнул пыль с ладоней и посмотрел на Марию.
— Ну как? Подходит под твои шторы?
— Подходит, — она улыбнулась, расправляя складку у окна. — Всё подходит.
Через два месяца после той ссоры Галина Алексеевна наконец вернулась в свою отремонтированную квартиру. Прощание было вежливым, сдержанным, без упрёков. И с огромным облегчением для всех.
Теперь их жизнь начиналась заново. Без скандалов по утрам. Без перестановок за спиной. Без ощущения, что тебе в доме нет места.
Андрей подошёл, обнял Марию за плечи. Она обернулась, прижалась щекой к его рубашке и закрыла глаза. Было тихо, тепло. Дом снова был их. И впервые за долгое время — по-настоящему.
