Лицо Егора, когда он войдёт в дом — вот что я представляла каждую минуту этих долгих дней.
Шесть месяцев вахты, шесть месяцев писем с помятыми краями, шесть месяцев ожидания. А теперь мои малыши — дома. Все трое. И он даже не догадывается.
Я осторожно поправила одеяла в трёх колыбельках, расставленных полукругом у окна.
Марк хмурился во сне, крохотные кулачки сжимались, словно готовясь к бою с миром. Ирина дышала глубоко и ровно.
А Даша — самая маленькая из них — чуть подрагивала во сне, будто ловила бабочек.
Врачи до последнего говорили: «Скорее всего, двойня». Но когда после второго раздался третий крик, мир вокруг меня просто взорвался — колокольным звоном, яркими красками, запахом майской грозы.
Тройня. В нашем захолустье, где даже УЗИ делают на древнем аппарате, привезённом ещё при советской власти.
Я не сказала Егору. Не из страха, не для сюрприза — просто сначала не была уверена, потом не нашла слов в редких письмах, а потом… потом захотелось увидеть это лицо вживую.
Увидеть, как расширятся его зелёные глаза, как дрогнут уголки губ, как он бросится обнимать меня и малышей.
Деревянные ступени нашего старого дома скрипнули. Сердце сжалось от необъяснимого волнения.
Я поспешно оправила занавески, выдохнула и замерла в ожидании. Там, за дверью, мой муж возвращался в совершенно новую жизнь.
— Наташка! — голос Егора, родной до щемящей боли, раскатился по дому.
— Я здесь, — отозвалась я, стараясь звучать обычно. — В детской.
Шаги, быстрые и нетерпеливые. Скрип половиц. Запах дороги, бензина и дешёвого одеколона, которым он всегда пользовался перед важными встречами.
Дверь распахнулась. Егор застыл на пороге — высокий, загорелый, с коробкой конфет в руках. Улыбка на его лице медленно таяла, сменяясь растерянностью, недоумением, шоком.
— Что это? — спросил он хрипло, не сводя глаз с трёх колыбелек.
— Наши дети, — прошептала я, улыбаясь сквозь непрошеные слёзы. — Марк, Ирина и Даша.
Он медленно подошёл, словно ступая по тонкому льду. Заглянул в первую колыбельку, потом во вторую, в третью. В комнате повисла тяжёлая, вязкая пауза.
— Тройня? — наконец выдавил он, и его голос прозвучал так странно, что меня пронзил первый укол тревоги. — Ты шутишь?
— Егор, я…
— Нет, ты шутишь? — Он отшатнулся, словно от удара. — Мы еле концы с концами сводим, дом разваливается, я как проклятый вкалываю на вахте, а ты… тройню?!
На мгновение мне показалось, что я ослышалась. Что это жестокая шутка.
Что сейчас его лицо озарится улыбкой, и он скажет: «Прости, просто растерялся от счастья». Но его глаза становились всё холоднее, всё отчуждённее.
— Я не готов на это, — процедил он сквозь зубы. — Мы договаривались про одного ребёнка. Одного! А не про этот… выводок.
— Егор, — я шагнула к нему, протягивая руки, — но они же наши. Наша кровь, наше…
— Отдай их куда хочешь! — рявкнул он так громко, что все трое детей вздрогнули и заплакали разом, их крики слились в один пронзительный хор. — В детдом, родственникам, куда угодно! Я этого не хотел!
Коробка с конфетами упала на пол, рассыпая по старым доскам шоколадные звёзды. Егор развернулся и выскочил из комнаты. Хлопнула входная дверь. Завёлся мотор старенького «УАЗика».
А я стояла и не могла пошевелиться. Одна рука замерла в воздухе, другая сжималась на груди, словно пытаясь удержать рвущееся сердце.
За окном поднималась пыль от колёс уезжающей машины, а в комнате плакали трое детей, которые только что потеряли отца, не успев его узнать.
Я медленно опустилась на край кровати. Впервые за все эти дни я позволила себе заплакать — беззвучно, закусив покрывало, чтобы не пугать малышей.
Мир рушился, а мои дети кричали, требуя любви, молока, защиты.
И я вдруг поняла, что должна стать всем для них — не только матерью, но и отцом, и защитником, и добытчиком.
Вытерев слёзы, я подошла к колыбелькам и тихо запела колыбельную, ту самую, что пела мне мама, когда за окном выл ветер, а в доме было холодно и страшно.
— Мы справимся, — шептала я между строчками песни. — Мы обязательно справимся.
Солнце пробивалось сквозь занавески, рисуя на деревянном полу узорчатые пятна.
Ирина, самая беспокойная из троих, уже не спала — лежала, разглядывая свои пальчики с таким сосредоточенным видом, словно решала важную мировую задачу.
Я осторожно взяла её на руки, вдохнула неповторимый детский запах и прижалась щекой к пушистой макушке.
— С добрым утром, моя маленькая, — прошептала я.
Прошло две недели с того дня, как Егор хлопнул дверью. Две недели непрерывных кормлений, стирки пелёнок, недосыпа и слёз — моих, не детских.
Малыши, словно чувствуя моё состояние, вели себя на удивление спокойно. Марк просыпался строго по часам, Даша почти не капризничала, а Ирина…
Ирина всегда смотрела мне прямо в глаза, и в её взгляде мне чудилось обещание: «Я буду сильной, мама. Ради тебя».
Скрип калитки вырвал меня из задумчивости. Я осторожно опустила Ирину в колыбельку и выглянула в окно.
Мои родители — постаревшие, но всё такие же крепкие — шли по тропинке к дому. Мама несла огромную корзину, накрытую чистым полотенцем, отец тащил какие-то доски и ящик с инструментами.
— Наташенька! — мама обняла меня так крепко, что я едва не задохнулась. — Как вы тут? Мы бы раньше приехали, да дорогу размыло.
— Мы справляемся, — соврала я, чувствуя, как предательски дрожит подбородок.
Отец молча сжал моё плечо — в его прикосновении было больше поддержки, чем в любых словах. Потом он прошёл в дом, снял кепку и направился прямиком к колыбелькам.
— Так-так, — произнёс он с деланной строгостью, разглядывая малышей. — Это кто тут у нас богатырями растёт?
— Папа, Ирина — девочка, — улыбнулась я сквозь слёзы.
— И что? — он подмигнул мне. — У нас в роду все женщины — богатырши. Твоя мать однажды корову в одиночку из болота вытащила.
Мама вздохнула, начала раскладывать привезённую еду, потом вдруг замерла и спросила тихо:
— А Егор где?
Я пыталась ответить спокойно, но голос предал меня:
— Уехал. Сказал, что не готов к троим детям. Что я должна… должна отдать их.
Мама так резко выпрямилась, что едва не опрокинула стоящую на столе миску.
— Отдать?! Своих детей?! — её голос зазвенел от гнева. — Да как у него язык повернулся такое сказать?
Отец не проронил ни слова, лишь желваки заходили на его обветренном лице. Он вышел во двор, и вскоре оттуда донеслись гулкие удары — так он всегда справлялся с эмоциями, что-нибудь строя или ремонтируя.
Мама суетилась вокруг меня, ставила чайник, доставала из корзины банки с вареньем, соленьями, свежий хлеб.
Рассказывала деревенские новости, спрашивала про малышей, но ни разу не упомянула Егора. Как будто его и не было никогда.
Вечером, когда я укачивала Дашу, раздался ещё один стук в дверь. На пороге стояли родители Егора — Людмила и Пётр. В руках у свекрови был большой свёрток, свёкор держал деревянную люльку.
— Можно? — спросила Людмила, и её голос дрогнул.
Я молча кивнула. Они вошли, сняли обувь, прошли в комнату, где спали Марк и Ирина. Людмила остановилась над колыбельками, закрыла рот ладонью.
— Копия Егорушка, — прошептала она, глядя на Марка. — Те же брови, тот же носик…
— Мы не знаем, где он, — глухо произнёс Пётр, не глядя мне в глаза. — Телефон выключен. На вахту не вернулся. Мы… мы стыдимся.
— Это вы что привезли? — я кивнула на люльку, чтобы перевести разговор.
— Да, — Людмила начала разворачивать свёрток. — Я одеяльца связала, три разных: голубое, розовое и жёлтое. А Пётр люльку смастерил — на улице качаться. Воздухом дышать полезно.
Я смотрела на этих двух немолодых людей, на их натруженные руки, их виноватые лица, и чувствовала, как что-то оттаивает внутри. Они не виноваты. Они тоже преданы.
— Мы будем помогать, — твёрдо сказала Людмила. — Чем сможем. Они и наши внуки тоже.
Так началась наша новая жизнь. Родители остались жить со мной — отец и мама заняли комнату, где раньше хранились старые вещи.
Свекровь приходила каждый день, варила супы, пекла пироги, выхаживала огород. Свёкор вечерами возился с домом — подправлял крыльцо, латал крышу, строил пристройку. Работал вместе с моим папой.
Маленькая деревенская изба, казавшаяся мне раньше такой тесной, наполнилась жизнью.
Колыбельки перекочевали в большую комнату, чтобы всем было удобнее присматривать за малышами.
Над ними висели связанные бабушками погремушки, дедушка вырезал деревянные игрушки — кубики, лошадок, птичек.
А по вечерам, когда все засыпали, я садилась между колыбелями и шептала им сказки — не страшные, а светлые, о том, как героиня преодолевает все трудности и обретает настоящее счастье.
В такие минуты мне казалось, что Даша улыбается во сне, Ирина хмурит бровки, словно обдумывая услышанное, а Марк машет крохотными ручками, будто хочет обнять весь мир.
Однажды, укладывая малышей спать, я поймала взгляд матери:
— Ты справишься, — сказала она уверенно. — Вы все справитесь.
И впервые за долгое время я поверила, что это правда.
***
— Мам, смотри! — Двенадцатилетний Марк ворвался в дом, размахивая бумажным листом. За ним, сверкая глазами, влетела Ирина, а следом спокойно вошла Даша, бережно прижимая к груди котёнка.
Я отложила недовязанный свитер и улыбнулась.
После двенадцати лет материнства моё лицо покрывала сеточка морщинок, руки огрубели, но внутри я ощущала себя бесконечно молодой — каждый раз, когда видела их, своих детей.
— Мам, мне отличную оценку за проект поставили!
— Марк положил передо мной рисунок: дом — удивительно точный, с соблюдением пропорций, с витиеватыми узорами на наличниках. — Учительница сказала, у меня талант к архитектуре!
— А я выиграла школьные дебаты, — Ирина гордо задрала подбородок. — Победила даже девятиклассников!
— Молодцы, — я обняла обоих. — А ты что, Дашенька?
— Лёшка хотел утопить котёнка в реке, — тихо произнесла она, поглаживая пушистый комочек. — Я отняла. Можно оставить?
Я посмотрела в её глаза — точь-в-точь как у отца, только лучистые, добрые — и не смогла отказать:
— Конечно, родная. Только ты будешь за ним ухаживать.
Даша просияла, прижала котёнка к щеке и побежала на кухню — угостить новообретённого питомца.
Наша изба за эти годы преобразилась. Дедушки пристроили ещё две комнаты, покрыли крышу новым шифером, построили веранду.
Во дворе было много малины, сарай наполнился живностью — курами, кроликами, козами.
Я работала в сельской школе — сначала уборщицей, потом библиотекарем, а с прошлого года начала вести кружок краеведения. Жизнь наладилась, хоть и нелегко было растить троих.
— Наташа! — донёсся с улицы голос соседки Зинаиды Петровны. — К тебе гости!
Я вышла на крыльцо, прикрывая глаза от яркого солнца. У калитки стоял незнакомый мужчина — изможденный, с ранней сединой, в потрёпанной куртке.
Потребовалось несколько мгновений, чтобы узнать в нём Егора.
Сердце, которое я считала давно зажившим, вдруг глухо стукнуло и замерло.
— Здравствуй, Наташа, — произнёс он хрипло.
— Здравствуй, — ответила я ровно.
— Можно… поговорить?
Я молча пропустила его в дом. Он остановился на пороге, оглядываясь с каким-то детским удивлением:
— Как у вас… уютно.
Я не ответила. Зачем он пришёл? После двенадцати лет молчания? Даже его родители не видели его все это время.
— Я многое передумал, — начал он, не дождавшись моей реакции. — Пил сначала, потом в сидел за драки. Недавно освободился. Работаю на пилораме.
— Зачем ты здесь? — спросила я прямо.
— Хотел… детей увидеть. Узнать, как они.
Словно по сигналу, дверь распахнулась, и в комнату влетел Марк:
— Мам, а можно нам с ребятами на великах к реке? — Он осёкся, заметив незнакомца. — Здрасьте.
— Здравствуй, — Егор смотрел на него с жадным интересом. — Ты Марк?
— Да, — мальчик нахмурился. — А вы кто?
Я затаила дыхание. Егор сглотнул:
— Я… старый знакомый твоей мамы. Проездом.
Он отвёл глаза, не выдержав прямого взгляда сына. Мне вдруг стало его жаль — этого чужого, сломленного человека, потерявшего всё, что могло быть его.
— Иди к реке, только к обеду вернитесь, — сказала я Марку. — Бабушка пироги печёт.
Мальчик кивнул и убежал, а мы остались вдвоём.
— Спасибо, что не сказала ему, — пробормотал Егор.
— Это не для тебя, — отрезала я. — Для них. Они счастливы и без тебя.
Он медленно опустился на лавку, обхватил голову руками:
— Я всё испортил, да? Всё… насовсем?
Я смотрела на его поникшие плечи и думала о том, что ненависть — слишком тяжёлый груз. Я давно отпустила её, как отпускают в небо воздушный шарик.
— Егор, — проговорила я мягко. — Тебе лучше уйти. Начни жизнь заново, в другом месте.
— А дети? — поднял он воспалённые глаза. — Может, я мог бы…
Я покачала головой:
— Они не знают тебя. У них свои мечты, свои планы. Марк хочет стать архитектором, Ирина — юристом, Даша — ветеринаром. У них полно забот. И они… целые люди. Без тебя.
Он долго молчал, потом кивнул, словно что-то понял для себя. Встал, одёрнул куртку, достал из кармана конверт:
— Здесь деньги. Немного, но… пусть будет. На день рождения им купи что-нибудь. От… незнакомого дяди.
Я взяла конверт — не столько ради денег, сколько ради его спокойствия.
— Прощай, Егор.
— Прощай.
Он ушёл, сгорбившись и не оглядываясь.
А я вернулась в дом, где через несколько часов соберутся мои дети, мои родители, свекры, соседи — на большой праздник.
Свекровь рассказала, что сын заходил к ним, они поговорили.
Сегодня исполнялось ровно двенадцать лет с того дня, как в моей жизни появились три маленьких чуда.
Я расставила на столе чашки, разложила салфетки. Из духовки пахло мамиными корзинками с малиной. Дедушки во дворе настраивали гармонь. Жизнь продолжалась — ровная и спокойная, как течение большой реки.
Вечером, когда дети уснули, я вышла на крыльцо. Звёзды висели над деревней, яркие и близкие.
Мама подошла, накинула мне на плечи пуховый платок:
— О чём задумалась, доченька?
Я улыбнулась:
— О жизни. О том, что иногда счастье приходит не так, как ты его ждёшь.
Она обняла меня, и мы долго стояли так, глядя на звёзды. А потом из дома донёсся голос Даши:
— Мам, котёнок под кровать забрался!
Я рассмеялась и пошла спасать котёнка.
