— Ну, Катюш, ну что ты как неродная? Ну цветы же вот, смотри, твои любимые, бордовые. Акция была, грех не взять, но они свежие, честно. Ну давай поговорим по-человечески, а? Сквозняк же, дует, простудишься.
Андрей переминался с ноги на ногу на жестком резиновом коврике перед дверью, стараясь выглядеть максимально безобидно и даже жалко. В руках он сжимал шуршащую, дешевую целлофановую обертку букета, который выглядел так, словно прошел через мясорубку, прежде чем попасть в цветочный ларь у метро. Розы уже начали опускать свои темные, почти черные от увядания головки, а листья по краям свернулись в сухие, ломкие трубочки, напоминающие старый чай. Сам Андрей выглядел не лучше этих несчастных цветов: трехдневная, неопрятная щетина, мятая рубашка, выбившийся край которой торчал из-под расстегнутой куртки, и глаза побитого спаниеля. Спаниеля, который точно знает, что нагадил на дорогой персидский ковер, но искренне надеется на сахарную косточку просто за то, что он вернулся домой.
Екатерина стояла в дверном проеме, скрестив руки на груди. Она была в домашнем велюровом костюме, мягком и уютном, и этот вид домашнего тепла был для Андрея сейчас как красная тряпка для быка — недосягаемый комфорт. Она даже не подумала отойти в сторону, пропуская его внутрь. Её взгляд скользил по лицу бывшего парня так, словно она рассматривала пятно черной плесени, внезапно появившееся на свежепокрашенной стене. Ни злости, ни обиды, ни тем более слез, на которые он, видимо, рассчитывал, — только холодная, клиническая брезгливость хирурга, вскрывающего гнойник.
— Сквозняк, говоришь? — переспросила она ровным, глухим голосом. — А мне кажется, это от тебя несет. Ты когда мылся последний раз, герой-любовник? Запах перегара вперемешку с несвежим потом даже цветы перебивает.
— Ну вот опять ты начинаешь, — Андрей поморщился и попытался сделать шаг вперед, но Катя не шелохнулась, превратившись в живой бетонный барьер. — У Витьки горячую воду отключили, бойлер сломался, а жена его экономит, мастера не вызывает. Я там как в казарме живу, Кать. На полу, на матрасе надувном, который кот продрал. Он сдувается к трем часам ночи, и я просыпаюсь на голом ламинате. Спина просто отваливается, разогнуться не могу. Кать, ну имей совесть. Я же извиниться пришел.
Он протянул ей этот веник из умирающих роз, пытаясь ткнуть им ей чуть ли не в лицо. Запах дешевого табака от его синтетической куртки смешался с приторно-сладким, тяжелым ароматом подгнивающей органики. Это было отвратительно.
Катя даже не подняла руку, чтобы принять «подарок». Она смотрела сквозь него.
— Извиниться? — она усмехнулась уголком губ, и эта усмешка была острее бритвы. — Ты пришел не извиняться, Андрей. Ты пришел помыться, пожрать и поспать на ортопедическом матрасе. Я вижу это по твоему голодному взгляду, который косится через мое плечо на кухню. Ты же учуял запах котлет, да? У тебя нос дергается.
— Да при чем тут котлеты! — возмутился он, хотя его глаза предательски метнулись в глубину коридора, откуда действительно пахло уютом, едой и кофе — всем тем, чего он лишился по собственной глупости. — Мы же не чужие люди. Столько лет вместе. Ошибся я, с кем не бывает? Бес попутал, реально. Ну выпили с пацанами, ну занесло, ну оказалась она рядом. Это ж физиология, Кать, ничего серьезного, просто сброс напряжения. Я ж тебя люблю, дуреха.
Екатерина медленно выдохнула через нос, стараясь не вдыхать тот смрад, что он принес с собой из своей новой, неустроенной жизни. Неделю назад она вернулась из командировки на сутки раньше. Не было никаких предчувствий, никаких вещих снов, о которых пишут в женских романах. Просто повезло с билетами, и она хотела сделать сюрприз. Она вошла в квартиру тихо, своим ключом, мечтая только о горячем душе и своей постели. А вместо этого наткнулась на дорожку из одежды, ведущую в спальню. Чужие дешевые кружевные трусы валялись прямо на её любимом пушистом коврике у кровати. А потом был Андрей, который вскочил, путаясь в простыне, и какая-то девица с размазанной тушью, визжащая и прикрывающаяся её, Катиной, подушкой.
Тогда она не кричала. Она не била посуду. Она просто сказала одно слово: «Вон». И они ушли. Оба. Быстро, суетливо одеваясь в прихожей, сталкиваясь лбами. А теперь он стоял здесь, спустя семь дней, с этим жалким букетом, и искренне верил, что «карантин» закончился.
— С чего ты взял, что после того, как я застану тебя в нашей постели с другой девушкой, то ты по-прежнему будешь тут жить? Всё! Пошёл вон отсюда!
— Кать, ну не начинай истерику, — Андрей закатил глаза, словно это он тут был жертвой обстоятельств и женской нелогичности. — Ну выгнала, ну проучила, характер показала. Я понял. Я осознал. Реально понял, что был дураком. Но неделю-то я уже отмучился! У Витьки жена пилит круглосуточно, дети орут как резаные, места нет, я на кухне сплю под столом практически. Я там лишний. А у нас тут… у тебя тут тихо, спокойно, Интернет нормальный. Давай я просто вещи занесу, в душ схожу, а? Ну нельзя же так с живым человеком, я же не собака.
Он снова попытался просунуть ногу в грязном кроссовке между дверью и косяком, блокируя возможность захлопнуть её. Ребристая подошва оставила влажный, грязный след на светлом ламинате прихожей.
Катя посмотрела на этот след. Потом перевела взгляд на его лицо. В её глазах не было ни капли сочувствия, только холодный расчет времени, которое придется потратить на мытье пола хлоркой.
— У Витьки жена и дети, — медленно, разделяя слова, проговорила она. — А у той девицы, которую ты трахал на моих простынях, квартиры не оказалось? К ней чего не пошел? Или там тоже надувной матрас сдувается и борщ не варят?
Андрей поморщился, как от внезапной зубной боли, и переложил букет в другую руку.
— Да при чем тут она вообще? Это так, эпизод, пыль. Я даже имени её не помню, если честно. Кать, пусти, реально ноги гудят. Я с чемоданом через весь город тащился, на такси денег пожалел, думал, тебе на цветы лучше потрачу.
Рядом с ним на бетонной площадке лестничной клетки действительно стоял его огромный чемодан на колесиках. Тот самый, серый, пластиковый, с которым они летали в Турцию прошлым летом, когда еще казалось, что у них семья. Сейчас этот чемодан выглядел как нелепый памятник его самоуверенности. Он даже не допускал мысли, что его могут не пустить обратно. Он не вещи пришел забрать. Он приехал заселяться обратно, уверенный, что его «наказание» окончено.
— Слушай, ну это уже смешно. «Такси денег пожалел», — Катя фыркнула, но даже не улыбнулась. — Ты такси пожалел не ради меня, Андрей. А потому что ты жадный. Ты всегда был жадным, просто раньше я называла это «практичностью». А теперь я вижу просто мужика, который зажал триста рублей на комфорт, чтобы потом ныть мне про гудящие ноги.
Андрей тяжело вздохнул, всем своим видом показывая, как несправедливо с ним обходится жизнь в лице этой жестокой женщины. Он переставил чемодан ближе к порогу, колесики глухо стукнули о плитку.
— Кать, ну хватит. Ну давай без психоанализа. Я в туалет хочу, сил нет. Пусти хотя бы в санузел, а? Ну по-человечески прошу. Или мне прям тут, на коврик, как соседскому коту?
Он сделал еще одну попытку протиснуться. Его плечо коснулось дверного косяка, и он попытался использовать инерцию своего тела, чтобы мягко, но настойчиво отодвинуть Катю в сторону. Так он делал всегда: чуть-чуть давления, чуть-чуть нытья, и она сдавалась. Раньше сдавалась.
Катя уперлась рукой в косяк, блокируя проход. Её рука была твердой, как шлагбаум.
— В «Макдональдс» у метро сходишь. Тут пять минут пешком.
— Да ты издеваешься?! — Андрей вскинул руки, и букет роз опасно накренился, роняя сухой лепесток на её тапочки. — Я тебе объясняю: я устал, я грязный, я хочу в нормальный туалет! Там зарядка моя где-то в спальне осталась, я точно помню, в розетке за тумбочкой. Мне телефон зарядить надо, Витька звонить будет.
— Зарядку я твою выкинула, — спокойно сообщила Катя. — Вместе с постельным бельем.
Андрей замер, уставившись на неё. Его лицо вытянулось.
— В смысле «выкинула»? Это же оригинальная, от айфона! Она две тысячи стоит! Ты нормальная вообще? Постельное белье-то зачем? Постирала бы на девяносто градусов и всё!
— Я не стираю грязь, Андрей. Я от неё избавляюсь, — она говорила тихо, но каждое слово падало тяжелым камнем. — Мне противно спать на том, где кувыркалась твоя «ошибка физиологии». И пользоваться вещами, которые ты трогал после неё, мне тоже противно. Ты для меня теперь — как инфекционное отделение. Я не хочу ничего оттуда в своей чистой зоне.
Андрей посмотрел на неё как на сумасшедшую. В его системе координат это было непостижимо. Ну изменил, ну спалился. Бывает. Но выкидывать вещи? Тратить деньги из-за принципа?
— Ты больная, — констатировал он, качая головой. — Реально, Кать, тебе лечиться надо. Это просто секс был. Механика! Трение, блин! Я же не в любви ей признавался, я даже не целовал её толком. А ты из-за этого готова меня без зарядки оставить и на белье разориться? Это нерационально. Это бабская дурь.
— Механика, значит? — Катя прищурилась. — То есть, если я сейчас приглашу сюда соседа сверху, того качка с перфоратором, и мы займемся «механикой» на кухонном столе, пока ты будешь сидеть в коридоре и ждать, когда освободится туалет, — ты поймешь? Это же просто трение.
Лицо Андрея пошло красными пятнами.
— Ты не сравнивай! — взвизгнул он, и голос его сорвался на фальцет. — Ты женщина! У вас это всё по-другому, у вас чувства, привязанность! А мужику просто слить надо!
— Надо же, какая удобная биология, — она скрестила руки на груди, наблюдая за его истерикой с холодным любопытством энтомолога. — У тебя — потребности, а у меня — чувства. У тебя — «слить», а у меня — «дурь». Знаешь, Андрей, я смотрю на тебя сейчас и думаю: как я вообще с тобой жила? Ты же пустой. Ты как этот твой чемодан — вроде объемный, место занимаешь, а внутри — только грязные тряпки и пустота.
— Хватит меня унижать! — Андрей ударил кулаком по двери, но звук вышел глухим и жалким. — Я не нанимался твои оскорбления слушать! Я домой пришел! Здесь мои вещи, здесь мой комп, здесь, между прочим, половина продуктов в холодильнике на мои деньги куплена!
— Комп твой стоит в коридоре, в коробке, — Катя кивнула головой за спину, в темноту прихожей. — Я его упаковала еще во вторник. А продукты… Ты серьезно сейчас будешь делить пачку гречки и полбанки майонеза?
Андрей засопел. Он чувствовал, что теряет контроль над ситуацией. Обычные рычаги давления не работали. Она не плакала, не кричала «за что?!», не требовала объяснений. Она просто стояла и смотрела на него как на постороннего, мешающего проходу гражданина. И это бесило больше всего. Его эго, привыкшее к тому, что Катя всегда прощает, всегда понимает, всегда «входит в положение», корчилось в муках.
— Послушай, — он сменил тон на вкрадчивый, почти ласковый, но в глазах оставался холодный расчет. — Давай так. Я сейчас захожу, иду в душ, мы спокойно ужинаем. Ты остываешь. Мы не чужие люди, два года вместе. Нельзя всё перечеркнуть из-за одной ошибки. Я же вижу, ты просто накрутила себя. Тебе одиноко, обидно. Я всё исправлю. Я буду идеальным. Посуду буду мыть.
Он снова попытался шагнуть вперед, на этот раз решительнее, почти наваливаясь на неё корпусом. От него пахнуло застарелым потом так сильно, что Катю чуть не затошнило.
— Стоять, — рявкнула она, и в её голосе прорезались металлические нотки. Она уперлась ладонями ему в грудь, прямо в засаленную куртку. — Ты не понял. Нет никакого «мы». Нет никакого «дома». Ты здесь не живешь. Ты здесь гость, которому не рады. И если ты сейчас не уберешь ногу с моего порога, я вызову полицию. Скажу, что ломятся в квартиру.
Андрей отшатнулся, словно обжегшись.
— Полицию? На меня? — он смотрел на неё с искренним ужасом и непониманием. — Кать, ты гонишь. Какая полиция? Я прописан у родителей в Рязани, но живу-то я здесь! У меня тут… ну, быт!
— Вот именно. В Рязани, — кивнула она. — Вот туда и едь. Там и душ, и мама накормит, и матрас не сдувается.
— До Рязани четыре часа на электричке! — взвыл Андрей. — Мне завтра на работу! Ты мне жизнь сломать хочешь? Из-за бабской гордости?
— Я хочу, чтобы ты исчез из моей жизни. Вместе со своей «механикой», своими грязными носками и своей уверенностью, что тебе все должны. Ты предал меня, Андрей. Привел грязь в мой дом. А теперь стоишь и торгуешься за право посрать в моем туалете. Ты жалок.
Андрей смотрел на неё, и в его глазах медленно проступала не раскаяние, а злоба. Злоба мелкого человека, которому не дали то, что он считал своим по праву. Он швырнул букет на пол. Сухие бутоны от удара отлетели, рассыпавшись по бетонному полу коричневым мусором.
— Ах так? — прошипел он, наступая на мертвые цветы. — Ну ладно. Ладно, сука. Поговорим по-другому.
— Поговорим по-другому? — переспросила Катя, не меняя позы, но внутри у неё всё сжалось в тугой комок. Она знала этот тон. Это был тон человека, который понимает, что проиграл, но хочет напоследок нагадить как можно больше, чтобы победителю не досталось радости от триумфа.
Андрей выпрямился, расправил плечи, пытаясь казаться больше и значительнее. Его лицо, до этого искаженное жалкой гримасой просителя, теперь окаменело в маске праведного гнева.
— Да, по-другому! — рявкнул он, и его голос гулко разнесся по подъезду, отражаясь от выкрашенных грязно-зеленой краской стен. — Ты думаешь, ты тут королева, да? Квартира у неё, видите ли! Чистая зона! А кто тебе полки вешал? Кто кран чинил, когда он тек? Я тут два года горбатился, уют создавал! А теперь — «пошел вон»?
Катя смотрела на него с нескрываемым изумлением.
— Полки вешал? — тихо переспросила она. — Андрей, ты одну полку вешал три месяца. Три месяца она лежала в коробке посреди гостиной, пока я сама не взяла дрель. А кран… Ты просто изолентой его перемотал, пока я не вызвала сантехника. Ты это называешь «горбатился»?
— Не придирайся к словам! — отмахнулся он, как от назойливой мухи. — Суть в том, что я вкладывался! Эмоционально, физически! Я тратил на тебя лучшие годы, терпел твои капризы, твои командировки вечные. А ты? Чуть что — сразу за дверь? Это бесчеловечно, Катя! Ты эгоистка. Тебе плевать, что человеку жить негде. Тебе плевать, что у друга условия скотские. Тебе лишь бы своё «я» потешить.
Он шагнул к ней вплотную, нависая, пытаясь подавить её морально, заставить почувствовать вину. Это всегда работало. Манипуляция на чувстве вины была его коронным номером. «Я устал, а ты не ценишь», «Я старался, а ты недовольна».
— У друга жестко? — переспросила Катя с ядовитой ухмылкой, глядя на него как на пустое место. — А той девице на моих простынях было мягко? Ей, наверное, очень удобно было, пока ты её «механически» удовлетворял на моем ортопедическом матрасе? Ты о её комфорте думал? Или о моем, когда тащил её сюда?
— Опять ты за своё! — взревел Андрей, брызгая слюной. — Да забудь ты про эту девку! Это прошлое! А я говорю про настоящее! Про то, что я сейчас стою тут, голодный, холодный, а ты, моя типа «любимая женщина», ведешь себя как гестаповец! Ты понимаешь, что ты меня на улицу выгоняешь? Зимой! Ну, почти зимой! На улице ноябрь, между прочим!
— Ты сам себя выгнал, Андрей, — Катя говорила спокойно, но внутри у неё всё кипело. — В тот момент, когда расстегнул ширинку перед другой бабой в моем доме. Ты сделал выбор. Ты выбрал её «механику» вместо нашего дома. А теперь платишь по счетам. Это называется взрослая жизнь.
— Взрослая жизнь? — он истерически хохотнул. — Взрослая жизнь — это умение прощать! Умение идти на компромиссы! А ты ведешь себя как обиженная школьница. «Ах, он мне изменил, всё, конец света!». Да все изменяют! Все! Просто умные бабы молчат и сохраняют семью, а дуры вроде тебя рушат всё из-за гордыни!
— Семью? — Катя почувствовала, как по спине пробежал холодок. — Андрей, мы не женаты. У нас нет детей. Какая семья? Ты просто жил у меня, потому что тебе было удобно не платить за съем. Ты экономил на аренде, на еде, на коммуналке. Ты жил как паразит. А теперь паразит возмущается, что организм-хозяин решил принять лекарство.
Это сравнение ударило его больнее, чем пощечина. Он покраснел, вены на шее вздулись.
— Я не паразит! Я мужик! Я зарабатываю!
— Ты зарабатываешь на пиво и свои игрушки в «Танках», — отрезала Катя. — Я плачу ипотеку, я покупаю продукты, я планирую отпуск. Ты просто присутствуешь. И знаешь что? Мне надоело это присутствие. Мне стало легче, когда ты ушел неделю назад. Я вдруг поняла, что в квартире стало чище. Меньше мусора, меньше шума, меньше бессмысленных претензий. Я выдохнула, Андрей. И я не хочу вдыхать этот смрад обратно.
Андрей замер. Кажется, до него только сейчас начало доходить, что это не игра. Что это не просто скандал с целью выбить извинения или подарки. Что она действительно, по-настоящему, не хочет его видеть. И это осознание ударило по его самолюбию сильнее всего.
— Значит, так? — прошипел он, сузив глаза. — Значит, легче тебе стало? Ну хорошо. Тогда верни мне мои деньги.
— Какие деньги? — Катя удивленно приподняла бровь.
— За продукты! За последние полгода! Я покупал мясо, я покупал сыр! Я вкладывался в общий бюджет! Раз мы расходимся, возвращай половину. И за тот раз, когда мы в кино ходили, я билеты оплачивал. И за цветы эти, — он пнул ногой рассыпанные по полу розы. — Тоже верни. Я их тебе купил, а ты нос воротишь. Не берешь товар — верни деньги.
Катя смотрела на него и не верила своим ушам. Перед ней стоял человек, с которым она спала два года, с которым строила планы, с которым, черт возьми, делила жизнь. И этот человек сейчас, стоя в грязном подъезде, требовал вернуть деньги за билеты в кино и увядшие цветы. Это было дно. Абсолютное, беспросветное дно.
— Ты серьезно? — прошептала она. — Ты сейчас требуешь с меня деньги за еду, которую ты сам же и сожрал?
— Я ел половину! — заорал он, окончательно теряя человеческий облик. — А ты ела вторую! Верни мне мои бабки! Ты меня кинула, ты меня выгнала, ты мне жизнь портишь! Так хоть компенсируй моральный ущерб! Ты мне должна! Слышишь? Должна! За то, что я терпел твой храп по ночам! За то, что слушал твои тупые истории с работы! За то, что тратил на тебя свое время! Ты мне должна, сука!
Он схватил её за руку, пытаясь дернуть на себя, вытащить на лестничную площадку, чтобы доказать свою правоту силой.
Катя дернулась, вырывая руку. Брезгливость сменилась яростью. Чистой, холодной яростью.
— Я тебе ничего не должна, убожество, — сказала она ледяным тоном, от которого у нормального человека мурашки побежали бы по коже. Но Андрей был не в том состоянии, чтобы чувствовать нюансы. — Единственное, что я тебе должна — это пинок под зад, чтобы ты быстрее летел отсюда.
— Ну всё, — выдохнул Андрей, и его лицо исказилось в злой ухмылке. — Сама напросилась. Я сейчас зайду и возьму то, что мне причитается. Комп мой отдай. И приставку. И телик, который мы на Новый год смотрели, — я тоже за него пять тысяч добавлял!
Он рванулся вперед, пытаясь грудью вдавить её в квартиру, прорвать оборону. Он больше не просил. Он шел на штурм. В его глазах читалось только одно желание — разрушить, забрать, наказать.
Катя отступила на шаг назад, вглубь прихожей, но не от страха. Она освобождала пространство для маневра.
— Только попробуй переступить порог, — предупредила она тихо.
— И переступлю! Имею право! Здесь мои вещи! — орал Андрей, вваливаясь в коридор грязными ботинками, топчась по чистому коврику, наполняя пространство своим криком и злобой. — Где мой комп?! Где мои бабки?!
Он уже не видел ни Катю, ни квартиры. Он видел только врага, которого нужно победить. Он чувствовал себя правым. Он чувствовал себя жертвой, которая имеет право на возмездие. Он забыл про измену, про свои жалкие оправдания. Сейчас он был воином, отвоевывающим свое имущество у вероломного захватчика.
Катя видела это безумие в его глазах. И поняла, что слова закончились. Время дипломатии вышло. Наступило время действий.
— Хочешь свои вещи? — тихо, почти ласково спросила Катя. Её голос вдруг стал пугающе спокойным, контрастируя с багровым, перекошенным от злости лицом Андрея. — Ты так сильно переживаешь за своё барахло, что готов ради него вломиться в чужой дом?
Андрей на секунду опешил от смены её тона. Он уже занес ногу, чтобы сделать решительный шаг внутрь, но остановился, ожидая подвоха.
— Да, хочу! — рявкнул он, но уже не так уверенно. — И не в чужой, а в наш! Я тут жил! Имею право забрать то, что принадлежит мне. Отдай коробку с компом, и мы разойдемся. Или ты думаешь, я тебе её подарю за красивые глаза?
Катя молча наклонилась. Андрей напрягся, сжимая кулаки, ожидая, что она сейчас бросится на него или, чего доброго, схватит что-то тяжелое. Но она просто подняла с пола ту самую картонную коробку, стоявшую у обувницы, в которую она еще во вторник, с холодным расчетом и брезгливостью, скидала его системный блок, клавиатуру и мышь, перепутанную проводами как змеиным гнездом.
— Держи, — сказала она и с силой пихнула коробку ему в грудь.
Андрей не ожидал удара. Он думал, она протянет её, передаст из рук в руки. Но Катя использовала картонный ящик как таран. Тяжелый угол коробки врезался ему в солнечное сплетение, выбивая воздух. Инстинктивно, чтобы не выронить своё «сокровище», он схватился за края картона обеими руками и по инерции сделал два быстрых, неуклюжих шага назад — прочь из теплой прихожей, обратно на холодную, грязную площадку подъезда.
— Э! Ты чё творишь?! — захрипел он, прижимая коробку к животу, как самое дорогое, что у него осталось. — Там же видеокарта! Если что растряслось, ты платить будешь!
Катя шагнула на порог. Теперь она возвышалась над ним, стоящем на бетонном полу, как судья над осужденным. Её лицо было непроницаемым, как маска.
— Платить? — переспросила она, и в её глазах мелькнул дьявольский огонек. — Я уже заплатила, Андрей. Двумя годами своей жизни, потраченными на такого мелочного, жадного и пустого человека, как ты. Считай, что видеокарта — это амортизация.
Она перевела взгляд на его чемодан. Тот самый серый пластиковый чемодан, который сиротливо стоял у перил, ожидая своего хозяина. Андрей проследил за её взглядом и вдруг всё понял. В его глазах мелькнул животный страх.
— Нет… Кать, не смей, — просипел он, делая шаг к чемодану, но коробка в руках мешала ему двигаться быстро. — Там же шмотки! Там парфюм! Катя, не дури!
Но было поздно. Катя уже замахнулась.
— У друга жестко? — переспросила Катя с ядовитой ухмылкой, глядя на него как на пустое место, наслаждаясь его паникой. — А той девице на моих простынях было мягко?
— Ты больная! Стой! — заорал Андрей, бросая коробку на пол, чтобы успеть перехватить удар, но он был слишком медленным.
Она со всей силы пнула его чемодан ногой, вкладывая в этот удар всю накопившуюся за неделю боль, всё разочарование, всю брезгливость к его измене и его сегодняшнему жалкому спектаклю. Удар пришелся точно в центр пластикового корпуса. Чемодан качнулся, на секунду завис на краю ступени, словно раздумывая, а потом с грохотом покатился вниз по бетонным ступеням.
Звук был страшным. Пластик хрустел и трещал, ударяясь об углы ступеней. Дешевая молния, не выдержав перегрузки и ударов, с треском разошлась на середине пролета. Чемодан раскрылся на ходу, как гнилой орех, и начал изрыгать своё содержимое.
— Мои вещи! — взвыл Андрей, перегибаясь через перила.
Вниз по лестнице, кружась в пыльном воздухе подъезда, летели его рубашки, те самые, которые Катя когда-то гладила по утрам. Катились, подпрыгивая, флаконы с дезодорантом и туалетной водой, один из которых разбился с звонким стеклянным звуком, мгновенно наполнив лестничную клетку удушающим запахом дешевого мускуса. Грязные носки, свернутые в комочки, шлепались о бетон. Джинсы повисли на перилах этажом ниже, как флаг капитуляции.
Андрей смотрел на это побоище с выражением ужаса, словно Катя только что сбросила с лестницы его самого. Он повернулся к ней, и его лицо исказилось от ненависти. Красивая маска «любящего парня», с которой он пришел полчаса назад, исчезла без следа. Перед ней стояло злобное, мелкое существо.
— Ты… ты мне за всё ответишь! — зашипел он, брызгая слюной. — Я на тебя в суд подам! За порчу имущества! Ты мне каждую тряпку оплатишь, стерва! Я тебя по миру пущу!
— В суд? — рассмеялась Катя, и смех её был легким, освобождающим. — Валяй. Расскажи судье, как ты требовал деньги за съеденные котлеты. Думаю, они посмеются. А пока — собирай свои манатки. Вон тот синий носок, кажется, в мусоропровод закатился. Поспеши.
Андрей дернулся было к ней, сжав кулаки, готовый ударить, готовый силой ворваться обратно, лишь бы не чувствовать себя таким униженным.
— Ключи я сменила вчера, — холодно отчеканила она, не шелохнувшись, глядя ему прямо в переносицу. — Твой пропуск в сытую жизнь аннулирован. Проваливай, пока я не спустила тебя с лестницы вслед за твоими тряпками. И поверь, Андрей, сейчас я этого хочу даже больше, чем ты хочешь свою видеокарту.
В её голосе было столько стали, что Андрей замер. Он понял, что она не шутит. Он увидел в её глазах готовность идти до конца, готовность драться, кусаться, но не пустить его обратно. И он отступил. Сдулся, как тот самый дырявый матрас у друга.
Он бросил на неё последний взгляд — полный бессильной злобы и обещания мелкой мести, схватил свою коробку с компьютером и, спотыкаясь, побежал вниз по лестнице, собирать разбросанные трусы и рубашки, которые уже начали топтать соседи, поднимающиеся на лифте.
Она с наслаждением захлопнула тяжелую металлическую дверь перед его носом.
Звук закрывающегося замка — два тяжелых, маслянистых щелчка — прозвучал для неё как самая лучшая музыка. Катя прижалась лбом к холодной обшивке двери и глубоко вдохнула. В квартире пахло кофе и чистотой. Никакого дешевого табака. Никаких увядших роз. Никакой лжи.
Она медленно сползла по двери на пол, но не заплакала. Наоборот, уголки её губ поползли вверх. Она посмотрела на свои руки — они не дрожали. Она посмотрела на пустую прихожую. Черт возьми, как же много места стало в квартире без его огромного эго и этого дурацкого чемодана.
— Ну вот и всё, — сказала она в пустоту, и пустота ответила ей уютным, благословенным покоем.
Она встала, поправила домашний костюм и пошла на кухню. Кофе наверняка остыл, но это было неважно. Важно было то, что теперь этот кофе принадлежал только ей. Весь, до последней капли. Без необходимости делить его с кем-то, кто считает это «инвестицией»…
