— Привет! А я думал, что приготовить… Может, пасту с грибами, как ты любишь?
Саша вошёл на кухню, сбрасывая на ходу пиджак на стул, и замер. Лена не обернулась. Она сидела за столом, положив руки на колени, и смотрела в одну точку перед собой. На столе лежал её телефон, экраном вверх. Саша обошёл стол, чтобы заглянуть ей в лицо, и его весёлая улыбка медленно сползла, наткнувшись на её застывший, отсутствующий взгляд. Она даже не моргала.
— Лен? Что-то случилось? На работе?
Она не ответила. Медленно, словно это требовало неимоверных усилий, она подняла руку и развернула телефон экраном к нему. Саша склонился, вглядываясь в светящиеся цифры. Уведомление от банка. Сухое, безликое сообщение, в котором было всего три слова и пять цифр: «Списание: 50 000 р.». Он выпрямился, и его взгляд забегал по кухне, по шкафчикам, по окну, куда угодно, лишь бы не встречаться с её глазами.
— Маме на море надо было… устала она, — пробормотал он, теребя пуговицу на рубашке. Голос его звучал глухо и виновато, как у нашкодившего школьника.
Лена молчала ещё несколько секунд, которые показались Саше вечностью. Он ожидал чего угодно: крика, слёз, упрёков. Но она просто медленно встала, обошла его, словно он был предметом мебели, и подошла к холодильнику. Дверца открылась с мягким шипением, обдав кухню холодком. Саша наблюдал за её движениями, не в силах понять, что происходит.
Она достала большую кастрюлю с вчерашним супом. Поставила её на стол. Затем достала два одинаковых пластиковых контейнера и положила их рядом. Открыла крышку кастрюли, взяла половник и начала методично, не пролив ни капли, переливать суп. Один половник в первый контейнер, один — во второй. Ещё один в первый, ещё — во второй. Она делала это с пугающей точностью, пока кастрюля не опустела ровно наполовину. Затем она закрыла кастрюлю и убрала её обратно. Следом на стол отправились котлеты. Четыре штуки. Две — в один контейнер, две — в другой. Потом салат. Она накладывала его ложкой, скрупулёзно деля пополам.
Саша смотрел на этот молчаливый ритуал, и по его спине пробежал неприятный холодок. Это было страшнее любого скандала. Это было похоже на работу патологоанатома, который бесстрастно препарирует мёртвое тело их совместной жизни.
Когда всё было поделено, Лена щелкнула крышками контейнеров. Один она подвинула к краю стола, в его сторону. Второй поставила перед собой.
— Это моё, — произнесла она. Голос её был ровным, без единой дрогнувшей нотки. — Это твоё. Наш общий бюджет с этой минуты закрыт. Коммунальные платежи делим пополам, будешь приносить мне свою часть наличными вместе с чеками. Продукты каждый покупает себе сам.
Она сделала паузу, словно давая ему время осознать сказанное.
— Деньги на ребёнка я буду откладывать на свой личный счёт, к которому у тебя не будет доступа. Ты свой приоритет выбрал — отдых твоей мамы. Теперь обеспечивай его сам.
Саша наконец обрёл дар речи. Он шагнул к ней, протягивая руки, чтобы обнять, чтобы растопить этот лёд привычной лаской.
— Лен, ну ты чего? Прекрати. Это просто деньги, мы заработаем ещё. Мама же…
Она отшатнулась от него так резко, будто он был раскалённым. Её глаза, до этого пустые, вспыхнули холодным, колючим огнём.
— И не смей ко мне прикасаться. Никогда.
С этими словами она села за стол, открыла свой контейнер, взяла ложку и начала есть. Медленно, методично, глядя прямо перед собой. Она не смотрела на него, не замечала его присутствия. Он просто перестал для неё существовать. Саша стоял посреди кухни, глядя на свой контейнер с половиной их общего ужина, на женщину, которая только что вычеркнула его из своей жизни одним движением ложки, и отчётливо понимал, что холодная война в их маленькой квартире только что началась. И правил этой войны он не знал.
Два дня прошли в звенящем, морозном вакууме. Квартира, когда-то бывшая их общей крепостью, превратилась в демаркационную зону. Утром они молча двигались по кухне, как два невидимых друг для друга призрака. Лена доставала из холодильника свою, помеченную маркером, бутылку молока, наливала в свою личную кружку и делала кофе в своей маленькой гейзерной кофеварке. Саша, делая вид, что ничего не происходит, доставал общий пакет молока и пользовался общей кофемашиной. Но его молоко теперь стояло на отдельной полке, которую Лена молчаливо ему выделила, переставив все свои продукты.
Саша пытался пробить эту ледяную стену. Он не понимал, не хотел понимать глубины пропасти, которая разверзлась между ними. Для него это был досадный, затянувшийся каприз, усиленный беременностью. Вечером первого дня он принёс её любимый фисташковый торт. Поставил на стол, улыбаясь своей самой обезоруживающей улыбкой.
— Смотри, что я принёс. Давай попьём чаю, Лен. Ну хватит уже.
Она вышла из комнаты, окинула коробку с тортом безразличным взглядом и, не сказав ни слова, взяла её и переставила на «его» половину стола, ближе к стулу, на котором лежал его пиджак. Это движение было красноречивее любой пощёчины. Она не просто отказалась — она классифицировала его жест как нечто, принадлежащее исключительно ему, чуждое её миру. Торт так и простоял всю ночь, а утром Саша в злости сгрёб его в мусорное ведро.
На третий вечер он решил действовать хитрее. Он готовил ужин на своей стороне кухни, когда зазвонил его телефон. На экране высветилось «Мама». Сердце Саши радостно подпрыгнуло. Вот он, шанс! Голос его счастливой, отдохнувшей матери должен был растопить этот лёд. Он принял вызов и, с заговорщицкой улыбкой глядя на спину Лены, нажал кнопку громкой связи.
— Сыночек мой золотой, привет! — раздался на всю кухню бодрый, пропитанный южным солнцем голос Светланы Марковны. — У меня всё просто замечательно! Сейчас вот сижу, выбираю отель, тут такой есть шикарный, «всё включено», представляешь? Спасибо тебе, мой щедрый, мой самый лучший! Я тут всем рассказываю, какой у меня сын заботливый.
Саша расплылся в довольной улыбке, кивая на телефон, будто Лена могла оценить его триумф. Но Лена не двигалась, она замерла, держа в руке нож над разделочной доской.
— Ты уж там передай своей… — голос матери на секунду запнулся, подбирая слово, — Леночке, чтобы не сердилась. Деньги — дело наживное, а здоровье у мамы одно. Отдохну как следует, наберусь сил, может, и Леночка твоя подобреет.
Саша торопливо отключил громкую связь.
— Ну вот, видишь? Мама счастлива, — заискивающе начал он, поворачиваясь к Лене.
Она медленно положила нож. Развернулась. Её лицо было белым, как полотно, а глаза потемнели. Дни холодного безразличия закончились. Началось нечто иное.
— Саша, твоя мать ещё даже не на пенсии! Она работает так же, как и мы, так что пусть сама себе зарабатывает на свои поездки, а не к нам с тобой бегает за деньгами! Тем более, что у нас скоро будет ребёнок! Приоритеты ты когда расставишь, что для тебя важнее?!
— Лен…
— Наша машина, на которой я должна буду возить нашего сына в поликлинику, или её «всё включено»?! — не дала она ему её перебить.
Он хотел возразить, сказать что-то про долг, про уважение, но она не дала ему.
— Сегодня. Прямо сейчас. Ты едешь к ней и забираешь эти деньги. До копейки. Я буду ждать тебя здесь. Если ты вернёшься без них, можешь сразу собирать свои вещи и ехать обратно к маме. Насовсем.
Саша вёл машину, вцепившись в руль так, что побелели костяшки пальцев. Ультиматум Лены гудел в ушах, смешиваясь с шумом ночного города. Но в голове он прокручивал не план по возврату денег. Он репетировал речь. Он подбирал слова, которыми объяснит матери, что нужно просто позвонить Лене, сказать пару ласковых слов, пообещать, что в следующий раз она непременно спросит разрешения. Он ехал не забирать деньги — он ехал тушить пожар бензином, наивно полагая, что это вода. Он видел себя не карателем, посланным женой, а мудрым дипломатом, который сейчас всё уладит.
Дверь открыла сама Светлана Марковна, в домашнем халате, с сияющим от предвкушения поездки лицом. На журнальном столике в гостиной были разложены яркие буклеты турагентств.
— Сашенька? Что-то случилось? Ты такой бледный. Проходи, я как раз чайник поставила.
— Мам, нам поговорить надо, — Саша прошёл в комнату, но садиться не стал. Он остался стоять посреди гостиной, как незваный гость.
— Поговорить? Конечно, садись. Я как раз выбираю, куда бы съездить на экскурсию. Пирамиды или…
— Мам, дело в Лене. Она… она всё знает про деньги.
Улыбка медленно сползла с лица Светланы Марковны. Она отложила буклет и посмотрела на сына долгим, изучающим взглядом. В её глазах не было ни удивления, ни вины. Только холодная, расчётливая оценка ситуации.
— Знает, значит. И что? Она прислала тебя забрать подарок, который ты сделал собственной матери?
Её голос стал жёстким, как накрахмаленный воротник. Саша почувствовал себя неуютно. Его заготовленная речь о примирении рассыпалась, не успев начаться.
— Нет, не совсем… Она очень расстроена. Кричала. Мам, я тебя прошу, просто позвони ей. Скажи, что ты сожалеешь, что так вышло. Скажи, что…
— Что я сожалею? — Светлана Марковна медленно поднялась. — Сожалею о том, что мой сын позаботился о здоровье своей матери? О том, что я, отработав тридцать лет, не могу позволить себе несчастную неделю на море, пока она сидит дома и копит на очередную железку? Саша, открой глаза!
Она подошла к нему вплотную. Её голос не срывался на крик, он, наоборот, стал тише, доверительнее и оттого ещё более ядовитым.
— Это не из-за денег, сынок. Она просто использует это как повод. Она всегда была такой, с самого начала. Ей просто не нравится, что у тебя есть я. Что ты меня любишь и обо мне заботишься. А теперь она беременна, и её характер испортился окончательно. Она хочет, чтобы ты принадлежал только ей. Полностью. Чтобы ты забыл, кто тебя родил и вырастил.
Саша молчал, опустив голову. Слова матери ложились на благодатную почву его собственной обиды на Лену. Он ведь хотел как лучше. Он хороший сын. Почему Лена этого не понимает?
— Она поставила тебе ультиматум, да? — Светлана Марковна угадала безошибочно. — Или она, или я. Так ведь? И ты прибежал ко мне, чтобы я унизилась перед ней? Чтобы я, твоя мать, вымаливала прощение у этой девочки за то, что ты меня любишь?
Она положила руки ему на плечи, заглядывая в глаза с материнской нежностью, которая была искуснее любого актёрского приёма.
— Саша, будь мужчиной. Ты глава семьи. А она — твоя жена. И она должна быть мудрее. Объясни ей. Спокойно, без крика. Скажи, что мама — это святое. Она поймёт. Если любит тебя, поймёт. А если не поймёт… то стоит задуматься, что это за любовь такая.
Он поднял на неё глаза. В них больше не было растерянности. Была обретённая уверенность. Он вернулся домой не с деньгами, а с чем-то гораздо худшим — с твёрдым убеждением в своей правоте.
Лена ждала его на кухне, сидя на том же стуле. Она увидела его пустое, почти просветлённое лицо и всё поняла ещё до того, как он открыл рот.
— Я поговорил с мамой, — начал он тем самым покровительственным тоном, который она ненавидела. — Мы всё обсудили. Лен, ты должна понять. Это не просто деньги, это вопрос уважения. Мама считает, что ты просто слишком нервничаешь из-за беременности. Тебе нужно быть мудрее, не раздувать из мухи слона. Это же семья. Она твоя будущая свекровь, а ты…
Лена не ответила. Она просто встала и ушла в спальню, оставив его стоять посреди кухни с его «мудростью» и «уважением». После этого она прекратила с ним разговаривать. Совсем. Он пытался что-то говорить, объяснять, даже повышать голос, но натыкался на непробиваемую стену молчания. Она двигалась по квартире как тень, выполняла свои дела, ела из своей посуды, и его существование для неё закончилось в тот момент, когда он вернулся без денег. Для неё его не было.
Прошло ещё два дня. Вечером раздался звонок в дверь. Саша, обрадованный любому нарушению этой тягостной пустоты, бросился открывать. На пороге стояла его мать, сияющая и нарядная, с небольшим чемоданом у ног.
— Сашенька, я на минутку! Такси уже ждёт, решила заскочить, попрощаться по-семейному!
Она вошла в прихожую, оглядываясь с видом хозяйки, ожидающей увидеть раскаявшуюся невестку, которая, возможно, даже испекла прощальный пирог. Саша просиял, проведя её в гостиную. И там они оба замерли.
В центре комнаты стоял их обеденный стол, но выглядел он совершенно иначе. Он был накрыт белоснежной скатертью на одну персону. На красивой фарфоровой тарелке лежали бутерброды с толстым слоем красной икры. Рядом стояла вазочка с крупной клубникой и дольками манго. В высоком хрустальном бокале искрился тёмно-вишнёвый сок. И за этим столом, в элегантном шёлковом платье, которое Саша видел на ней лишь однажды в ресторане, сидела Лена. Она медленно намазывала икру на очередной кусочек хлеба, не обращая на вошедших ни малейшего внимания.
Тишина в комнате была настолько плотной, что, казалось, её можно было потрогать. Светлана Марковна перестала улыбаться. Её лицо медленно вытягивалось.
— Лен, а что это? — наконец выдавил из себя Саша, указывая на стол. Его голос прозвучал глупо и растерянно.
Лена закончила с бутербродом, аккуратно промокнула губы салфеткой и только после этого повернула голову в его сторону. Взгляд её был спокоен и холоден, как у хирурга, смотрящего на ампутированную конечность.
— Это ужин. Я праздную.
— Что ты празднуешь? — в голосе Саши уже слышались злые нотки. Роскошный стол, икра, фрукты — всё это выглядело как персональное оскорбление на фоне их конфликта.
— Начало моей новой жизни. Независимой. Я подсчитала, сколько денег смогу экономить, если не буду содержать тебя и твоих родственников. Оказалось, вполне приличная сумма. Хватит не только на ребёнка, но и на маленькие радости для себя. Вот, пробую, — она кивнула на икру.
Светлана Марковна издала какой-то сдавленный звук, похожий на шипение. Она хотела что-то сказать, но Лена опередила её. Она взяла в руки бокал с соком и подняла его, глядя прямо в глаза свекрови.
— Светлана Марковна, за ваш прекрасный отдых. Надеюсь, «всё включено» вас не разочарует.
Она сделала небольшой глоток, поставила бокал на место и повернулась к мужу. Её лицо не выражало ничего, кроме усталой констатации факта.
— Саша, твои вещи собраны. Две сумки и коробка с инструментами стоят в коридоре, у двери. Можешь проводить маму прямо до её дома. И остаться там жить.
Она развернулась обратно к столу, взяла вилку и с видимым удовольствием подцепила ягоду клубники. Саша и его мать стояли как громом поражённые. Перед ними сидела не их Лена, не тихая беременная жена и покорная невестка. Перед ними сидела абсолютно чужая, незнакомая женщина, которая только что выписала их из своей жизни и теперь ужинала на руинах их семьи, празднуя своё освобождение…
