За окном, в серой ноябрьской вате, натужно гудел троллейбус. Ему было тяжело тащить на себе мокрые от дождя провода.
Галина Петровна стояла у раковины, включив воду на полную мощь. Струя с грохотом била в дно эмалированной миски, заглушая мысли.
Она мыла не посуду — тарелки и так блестели чистотой. Она пыталась смыть липкий страх, оседлавший плечи после того, как услышала разговор в коридоре.
Вода была горячей, почти кипяток. Кожа на руках покраснела и распарилась, но внутри, под ребрами, гулял ледяной сквозняк.
— …ну сколько можно тянуть, Паш? — голос невестки, Иры, звучал не зло, а устало и деловито. Так обсуждают необходимость покупки нового коврика в прихожую.
— Ей там лучше будет. Уход, медицина, присмотр. А нам комната нужна позарез.
Ира сделала паузу, видимо, перекладывая стопку белья.
— Димка растет, ему уроки делать негде, скоро школа. Сдай мать в приют, сейчас есть платные, очень приличные. Мы же не на улицу её выгоняем.
Галина Петровна выключила воду. Старый кран привычно дрыгнул и выдал напоследок ржавую каплю.
В наступившей тишине стало слышно, как за стеной у соседей бубнит телевизор. Там шел вечный сериал, под который засыпал весь подъезд.
— Ир, ну как-то это… не по-людски, — голос сына был тихим, словно ватным.
Паша всегда был таким — мягким, податливым, как сдобное тесто. Галина Петровна сама его таким вымесила, оберегая от жесткости жизни.
Теперь это тесто принимало форму чужих, более хватких рук.
— Мать всё-таки, — добавил он неуверенно.
— А я тебе не жена? А Димка тебе не сын? — Ира не повышала голоса, она просто вбивала гвозди в крышку.
— Мы в этой двушке друг у друга на головах сидим. Кухня шесть метров, в туалет очередь по утрам.
— Решай, Паша. Или мы живем как нормальные люди, или я забираю ребенка и ухожу к маме.
Галина Петровна вытерла руки о жесткое вафельное полотенце. Ткань была застиранной до дыр, но выбросить её рука не поднималась.
Привычка беречь старые тряпки сидела в позвоночнике крепче радикулита. Она посмотрела на свои узловатые пальцы и обручальное кольцо.
Оно давно врезалось в безымянный палец и не снималось уже лет десять.
Женщина вышла из кухни. Пол в коридоре скрипнул — та самая третья половица, которую покойный муж всё собирался прибить.
Теперь этот скрип был единственным мужским голосом в доме. Галина Петровна прошла в свою комнату и плотно прикрыла дверь.
Здесь пахло валерьянкой и старыми газетами. На комоде стояла тяжелая чугунная мясорубка.
Она достала её с антресолей утром, собиралась накрутить фарш на котлеты. Паша любил домашние, с чесноком и хлебным мякишем.
Мясорубка, похожая на маленькую пушку, теперь смотрела на неё черным зевом. Вечная вещь, подаренная еще свекровью.
Галина Петровна провела ладонью по холодному металлу. Слезы не текли.
В её возрасте слезы часто высыхают, оставляя только сухую горечь в горле, похожую на изжогу. Она села на диван, и пружины привычно охнули под весом тела.
Взгляд уперся в ковер на стене — красный, с оленями. В его ворсе хранилась пыль трех десятилетий и память о том, как они были счастливы.
«Сдай мать в приют». Фраза не уходила, висела в воздухе, смешиваясь с запахом жареного лука из кухни.
Галина Петровна достала из ящика комода телефон — кнопочный, с затертыми цифрами. Надела очки, дужка которых была замотана синей изолентой.
Пальцы дрожали, но она набрала номер из блокнота под буквой «Р» — Риелтор. Визитку сунули в почтовый ящик полгода назад.
Она тогда хотела выбросить, но сработала старая привычка «авось пригодится». Карточка легла в коробку из-под печенья к счетам за свет.
— Алло, — голос в трубке был молодым и звонким. — Агентство «Новый Дом», слушаю вас.
— Девушка, — сказала Галина Петровна, и голос показался ей чужим, деревянным. — Мне нужно продать квартиру. Срочно выкупить.
— Срочный выкуп? Это будет дешевле рыночной цены, вы понимаете?
— Понимаю. Главное — быстро. И купить… что-нибудь взамен.
— Что именно вы ищете? Какой район?
Галина Петровна посмотрела в окно. Сквозь мутное стекло виднелась серая панелька напротив и кусок неба, похожего на грязную половую тряпку.
— У моря, — выдохнула она. — Домик у моря. Где тепло.
Следующие две недели прошли как в густом, липком тумане. Галина Петровна жила по инерции.
Она готовила завтраки — овсянку на воде для Иры и протертый суп для Пашиного гастрита. Гладила рубашки сына, тщательно отпаривая воротнички.
Каждый раз, проводя утюгом по ткани, она думала: «Это в последний раз».
Они ничего не замечали. Молодые вообще редко видят стариков, пока те не начинают мешать жить.
Ира приходила с работы злая, гремела кастрюлями. Паша прятался за экраном ноутбука в больших наушниках.
Риелтор, шустрая девица по имени Жанна, сработала молниеносно. Агентство выкупило квартиру за три дня.
Галина Петровна подписывала документы на кухне, сдвинув в сторону клеенку с порезами от ножа.
— А вы не передумаете, бабуля? — спросил агент, глядя, как она долго выводит подпись.
— Я не бабуля, — сухо ответила она, не поднимая глаз. — Я собственник.
Самым сложным было собрать жизнь в чемоданы. Что взять туда, где нет зимы?
Зачем ей пальто с воротником из чернобурки, которое моль поела на спине? Зачем сервиз «Мадонна», из которого пили только по великим праздникам?
Она перебирала вещи, и каждая цеплялась за руки, не хотела отпускать. Вот шерстяные носки, связанные для Паши в армию.
Пятка стерлась, но выбросить невозможно. Она положила их в пакет для мусора, потом достала обратно.
Мясорубку она сначала решила оставить. Слишком тяжелая. Пусть живет здесь, привинченная к столу памяти.
В тот день, когда всё должно было закончиться, Ира и Паша ушли на работу как обычно.
Ира буркнула «пока», проверяя на ходу пропуск. Паша чмокнул воздух где-то в районе материнского уха.
— Суп в холодильнике, разогрейте, — сказала Галина Петровна. Это было её прощание.
Как только дверь захлопнулась, она начала действовать. Движения стали четкими и скупыми.
Два чемодана — один клетчатый, «челночный», другой старый кожаный — встали в коридоре. В них уместилось всё приданое.
Им она оставила прошлое и мебель, себе забрала будущее и деньги на карте. Квартира опустела мгновенно.
Без ковров и узлов она казалась огромной и гулкой. Галина Петровна прошла по комнатам, проверяя окна.
На подоконнике остался фикус — полуживой, с желтеющими листьями.
— Прости, брат, — шепнула она ему. — Тебя не возьму. Ты климат не поменяешь.
Писем писать она не стала. Слова — это вода, а поступок — камень.
Она положила связку ключей на тумбочку, рядом с неоплаченной квитанцией за интернет.
Уже у порога, взявшись за ручку чемодана, она замерла. Взгляд упал на кухню.
Там, на столе, сиротливо чернела мясорубка. Без неё кухня казалась мертвой.
Галина Петровна, охнув, бросила чемодан. Она метнулась обратно, схватила тяжелую чугунную деталь и сунула её в хозяйственную сумку поверх халата.
Тяжесть оттянула плечо, но на душе стало спокойнее. Теперь всё.
Такси уже ждало у подъезда. Водитель молча закинул багаж.
— На вокзал? — уточнил он.
— На вокзал, — кивнула она. — На юг.
Поезд «Москва-Адлер» пах жареной курицей, пылью и чужими носками. Галина Петровна смотрела в окно на серые перелески.
Колеса стучали ритмично: «так-надо, так-надо». Телефон она выключила еще на перроне.
Сим-карту вынула, сломала пополам и бросила в урну. Жестоко? Возможно.
Но фраза «сдай мать в приют» была жестче. Она просто вернула этот мяч на их половину поля.
Домик нашелся не в Сочи — там цены кусались, как цепные псы. Она купила халупу в поселке под Лазаревским.
Маленький дом, беленный известью, с крышей из старого шифера. Зато до моря десять минут пешком.
Первая ночь была странной из-за тишины. Не гудел лифт, не ругались соседи.
Только далеко шумело море — ровный гул, похожий на дыхание зверя. И цикады трещали так, будто жарили миллион котлет.
Галина Петровна лежала на чужой кровати и смотрела на паутину под потолком. Заныла поясница, и она поняла — живая.
Утром она вышла на крыльцо. Воздух был густым и влажным, его хотелось есть ложкой.
Пахло йодом, гниющими водорослями и магнолией. Она спустилась к калитке.
Забор был старый, штакетник шатался. «Надо гвозди купить», — отметила она. Хозяйственная жилка требовала работы.
До моря она дошла медленно. Пляж был пустым — не сезон. Галька шуршала под ногами.
Волна лениво лизнула ботинок. Галина Петровна зачерпнула воду, лизнула. Соленая.
Горькая, как слезы, которые она так и не выплакала. Она села на бревно.
Мысли о сыне пришли, но уже не кололи сердце. Они молодые, найдут выход.
Квартиры нет, но есть руки и ноги. А у неё осталось только это небо и старый дом.
— Ну вот, — сказала она морю. — Будем знакомы. Я Галя.
Вечером она впервые жарила рыбу — мелкую барабульку. Масло шкварчало, живые капли обжигали руки.
В дверь постучали. Сердце дернулось пойманной птицей. Неужели нашли?
На пороге стояла соседка — грузная женщина в цветастом халате.
— Эй, соседка! — голос у неё был громовой. — Вижу свет, зашла познакомиться. Я Ануш. Варенье из инжира принесла.
Галина Петровна смотрела на неё, на банку, на южную ночь.
— Буду чай, — сказала она и впервые улыбнулась. Губы с непривычки треснули. — Заходите, Ануш.
ЭПИЛОГ
Прошел год. Или чуть больше — здесь время считали сезонами: сезон хурмы, сезон дождей, сезон отдыхающих.
Сейчас был сезон аджики. Веранда была завалена красным острым перцем.
Стручки лежали горами на газетах, греясь на солнце. Воздух дрожал от остроты.
Галина Петровна сидела за столом. Рука привычно крутила ручку той самой чугунной мясорубки.
Шнек с хрустом перемалывал красную плоть. Густой сок капал в таз.
— Чеснока больше клади, Галя, не жалей, — командовала Ануш, сидящая напротив.
Она чистила зубчики с пулеметной скоростью. Шелуха летела во все стороны.
— Аджика должна быть такая, чтобы зимой откроешь — и сразу тепло. Чтобы вирусы сдохли от страха.
Галина Петровна кивнула. Плечо ныло к непогоде, шторм собирался.
Она изменилась. Кожа потемнела, стала похожа на пергамент. Волосы коротко острижены и спрятаны под косынку.
Пальто с чернобуркой висело в шкафу, пересыпанное нафталином. Здесь носили флисовые жилетки.
А главное — изменился взгляд. Из него ушла собачья, просящая тревога. Глаза стали спокойными, как вода в ведре.
Телефон зазвонил, когда разливали смесь по банкам. Старый аппарат запрыгал по столу.
На экране высветилось: «СЫН». Галина Петровна вытерла руки.
Первые полгода они молчали. Потом она восстановила номер, и пришло смс: «Мам, ты жива?». Она ответила: «Жива».
Теперь звонили раз в две недели, по расписанию.
— Алло, — сказала она, прижав трубку плечом.
— Привет, мам, — голос Паши был усталым. Фоном что-то гремело. — Как ты там?
— Нормально. Аджику кручу. Шторм обещают.
Она говорила просто, без прежнего заискивания. Он взрослый мужчина, пусть сам решает свои проблемы.
— А у нас тут… — Паша замялся. — Снег выпал. Димка заболел, бронхит.
Он помолчал.
— Ипотеку взяли, мам. Тяжело. Однушку в строящемся. Пока снимаем. Деньги за ту квартиру быстро ушли, долги раздали.
В голосе звучала та самая нотка. Нотка, требующая, чтобы мама прибежала и спасла.
Но струна внутри неё не зазвенела. Было только понимание: каждый сам выбирает свой камень.
— Вы лечитесь, — сказала она ровно. — Мед с молоком давай.
— Мам… А ты не хочешь в гости приехать? На Новый год? Потеснимся.
Галина Петровна представила серую Москву, слякоть и тесную чужую кухню, где она снова будет лишней.
— Нет, Паша. У меня хозяйство. Куры. Собаку прикормила. Куда я их дену?
Это была ложь во спасение. Кур не было. Но эта ложь защищала её правду.
— Ну ладно… Ты звони.
— И ты звони. Береги себя.
Она нажала отбой. Ануш подняла на неё черные глаза.
— Сын? Денег просил?
— Не прямо. Но хотел.
— А ты?
— А я аджику делаю.
Галина Петровна взяла следующую банку. Руки жгло от перца приятным огнем.
Она посмотрела в окно на темнеющее море. Ей было жаль Пашу, но она понимала одно.
Если она снова станет «удобной» мамой, то потеряет себя. А она только начала с собой знакомиться.
— Хорошая получилась, — сказала она, затягивая крышку до упора. — Злая.
— Злая аджика — добрая зима, — заметила Ануш. — Давай чай пить, пока не ливануло.
Галина Петровна кивнула. Она чувствовала себя устойчивой, как та мясорубка, привинченная к столу.
Мир мог шататься, но у неё был этот дом и это море. И впервые за долгие годы ей было не тесно.
