Лариса Николаевна впервые произнесла это вслух в начале марта, когда Сашке исполнилось восемь месяцев.
До этого она просто смотрела. Смотрела долго, пристально, с той особенной интонацией молчания, которая громче любых слов. Смотрела, когда Даша кормила сына, когда переодевала его, когда качала на руках. Взгляд свекрови ложился на внука тяжело, словно она проводила невидимую инвентаризацию: носик, глазки, форма лба, цвет волос.
— Странный он у вас какой-то, — сказала она в тот мартовский вечер, когда зашла без предварительного звонка с банкой малинового варенья.
Даша поднялась из-за стола, где разбирала детские вещи. Саша спал в кроватке, раскинув пухлые ручки. За окном темнело рано, и свет люстры делал комнату одновременно уютной и замкнутой, как аквариум.
— Что странного? — Даша услышала в собственном голосе настороженность.
— Ну вот смотри сама, — Лариса Николаевна подошла к кроватке, и Даша инстинктивно напряглась, готовая заслонить сына. — Глаза. У Димки глаза всегда были светлые, как у меня. У тебя тоже вроде не такие темные. А у этого — совсем карие.
«У этого». Не «у Сашеньки», не «у внука». «У этого».
— Мамочка моя была кареглазая, — Даша старалась говорить ровно, но пальцы сами собой сжались в кулаки. — Гены через поколение передаются, вы же знаете.
— Знаю, знаю, — Лариса Николаевна покачала головой. — Только вот подбородок тоже какой-то не наш. И нос. У нас в семье носы всегда аккуратные были, а тут…
Она не договорила, но интонация договорила за неё. Даша почувствовала, как что-то поднимается внутри — не страх, нет, а оскорбление, острое и горячее.
— Что «а тут»? — выговорила она медленно. — Договаривайте до конца, если начали.
Лариса Николаевна одернула кофту, поправила волосы — привычный жест перед тем, как сказать что-то важное.
— Я ничего не говорю. Просто странно всё это. Ты пойми, я не хочу тебя обидеть, я за Димку переживаю. Он мой сын, единственный. И если что-то не так…
— Не так? — голос Даши зазвенел. — Что именно не так, Лариса Николаевна?
— Ну ты же понимаешь, о чём я.
— Не понимаю. Объясните мне, как маленькой.
Свекровь вздохнула так, словно именно её сейчас незаслуженно обижали.
— Дашенька, я не хочу никого ни в чём обвинять. Но Сашка совсем не похож на Диму. Совсем. И это меня настораживает, понимаешь? Я бабушка, я имею право волноваться.
— Волноваться — да. Намекать на то, что я… что я изменила мужу — нет. Не имеете права.
— Я не намекаю, — Лариса Николаевна повысила голос. — Я просто вижу то, что вижу. И знаешь, в наше время есть анализы. Можно просто сделать тест, чтобы закрыть вопрос. Если всё в порядке — я первая извинюсь.
Даша стояла, не в силах поверить в услышанное. За окном проехала машина, залив комнату светом фар, и в этом свете лицо Ларисы Николаевны показалось ей чужим и жестоким.
— Уйдите, — тихо сказала Даша. — Прямо сейчас. И своё варенье заберите.
Дима вернулся поздно, уставший, с запахом мороза и машинного масла на куртке. Даша молчала весь вечер — молчала, укладывая Сашку, молчала, разогревая ужин. Молчание это было плотным, как вата, и Дима чувствовал его, но не решался спросить.
Спросил только когда они легли спать, в темноте, где слова звучат по-другому — честнее и страшнее.
— Что случилось?
Даша рассказала. Рассказала сухо, без слёз, просто перечислила факты, как перечисляют покупки в магазине. И Дима слушал, и с каждым словом что-то менялось в тишине их спальни.
— Мама иногда перегибает, — сказал он наконец. — Она просто волнуется. Ты знаешь, какая она.
— Волнуется? — Даша повернулась к нему, и в темноте он не видел её лица, но слышал напряжение в голосе. — Дима, она сказала, что Саша не твой сын. Не похож, понимаешь? Намекнула, что я тебе изменила.
— Она так не сказала.
— Сказала. Только другими словами.
Дима помолчал. Потом вздохнул, и в этом вздохе Даша услышала нечто такое, что заставило её окончательно проснуться.
— А ты сам что думаешь? — спросила она очень тихо.
— Я думаю, что мама права в одном — Сашка действительно не очень на меня похож.
Даша села на кровати, включила ночник. Свет упал на них обоих — на Диму, отворачивающего лицо, и на неё саму, с распущенными волосами и расширенными от недоверия глазами.
— Повтори, — попросила она. — Повтори, что ты только что сказал.
— Дашка, ну послушай…
— Нет, ты послушай. Ты только что сказал, что наш сын не похож на тебя. Ты понимаешь, что это значит?
Дима провёл рукой по лицу — усталый жест, жест человека, который не хочет ссоры, но уже в неё втянут.
— Я понимаю, что это звучит плохо. Но мама не дура, Даш. Она много детей на своём веку повидала, она медсестрой всю жизнь проработала. Может, в этом что-то есть?
— Что-то есть, — повторила Даша медленно, будто пробуя слова на вкус. — В этом что-то есть. Значит, ты ей веришь больше, чем мне.
— Я не говорил…
— Сказал. Только что сказал.
Они смотрели друг на друга, и между ними внезапно обнаружилась пропасть — не страшная ещё, не глубокая, но уже заметная. Трещина в фундаменте, которую невозможно замазать и сделать вид, что её нет.
— Мама предложила сделать тест, — Дима сказал это осторожно, но твёрдо. — Просто чтобы закрыть тему. Если ты ни в чём не виновата, тебе же нечего бояться.
Даша засмеялась. Засмеялась коротко, зло, и этот смех напугал Диму больше, чем любые крики.
— Нечего бояться, — повторила она. — Прекрасно. Я ни в чём не виновата, поэтому мне нечего бояться. А тебе, Дима? Тебе есть чего бояться?
— О чём ты?
— О том, что если уж мы начали проверять родство, давай проверим всё. И до конца.
Следующие две недели в квартире стояла напряжённая тишина. Лариса Николаевна звонила каждый день, но Даша не брала трубку. Дима метался между женой и матерью, пытался быть миротворцем, но получалось плохо — обеим сторонам казалось, что он предатель.
А потом Даша объявила о своём решении.
Было воскресенье, редкий семейный обед, на который Лариса Николаевна явилась с мужем, Даше на него заявилось с мрачной решимостью. Они сидели за столом — Дима, его родители, Даша с Сашей на руках. Пирог остывал, чай дымился, и всё было похоже на сотни таких же обедов, только воздух был другим, заряженным, как перед грозой.
— Я согласна, — сказала Даша, глядя прямо на Ларису Николаевну. — Я согласна сделать тест на отцовство.
Свекровь выпрямилась, и на лице её мелькнуло что-то похожее на торжество.
— Вот и умница. Я знала, что ты разумная девочка. Правда же, это лучший выход?
— Не договорили, — Даша положила ложку. — Я согласна, но на одном условии.
— На каком? — Дима нахмурился.
— Мы делаем три теста. Первый — Саша и Дима. Второй — Дима и его отец, — она кивнула на Ларису Николаевну и её мужа, Петра Васильевича. — Третий — Саша и дедушка. Чтобы закрыть вопрос полностью, так сказать.
Воцарилась тишина. Такая тишина, в которой слышно, как тикают часы на стене, как за окном кричат вороны, как внутри каждого из сидящих за столом что-то рушится.
— Ты что несёшь? — Лариса Николаевна побелела. — Ты в своём уме?
— Вполне, — Даша говорила спокойно, даже мягко, но в глазах её плясали злые огоньки. — Вы сказали, что надо закрыть вопрос. Давайте закроем все вопросы. Или вы считаете, что подозревать могут только меня?
— Дашка, остановись, — Дима попытался взять её за руку, но она отстранилась.
— Почему я должна останавливаться? Твоя мать считает, что я шлюха, которая родила ребёнка от другого мужчины. Хорошо. Пусть докажет это. Но и она пусть докажет, что ты — сын своего отца. Или это можно подвергать сомнению только меня?
— Это наглость, — голос Ларисы Николаевны дрожал. — Это неслыханная наглость!
— Правда? А то, что вы сказали про меня — это что? Комплимент?
Петр Васильевич, молчавший до этого, отодвинул чашку.
— Лариса, а она, по-моему, права, — сказал он негромко.
— Петя!
— Нет, ты послушай. Если мы начинаем копаться в чужом бельё, надо быть готовыми, что и в нашем покопаются. Справедливо же.
Лариса Николаевна вскочила, опрокинув стул.
— Я не позволю! Я не дам над собой издеваться! Дима, ты слышишь, что твоя жена говорит?
— Мама, успокойся…
— Не успокоюсь! — она задыхалась от возмущения. — Я тебе всю жизнь посвятила, я тебя растила одна, пока он, — она ткнула пальцем в мужа, — по командировкам мотался, а она смеет… смеет…
— Смею требовать того же, чего вы требуете от меня, — закончила Даша. — Равенства. Справедливости. Если я должна доказывать свою невиновность — доказывайте и вы свою.
— Доченька, может, не надо так, — Петр Васильевич попытался примирить их, но Даша покачала головой.
— Надо. Именно так. Или никак.
Дима поддержал мать. Конечно, поддержал — он всю жизнь её поддерживал, с детства привык быть на её стороне, защищать её, утешать. И сейчас, когда Даша выдвинула своё ультимативное условие, он не смог поступить иначе.
— Ты зашла слишком далеко, — сказал он, когда родители ушли, хлопнув дверью. — Ты оскорбила мою мать.
— А она меня не оскорбила? — Даша качала Сашу, который расплакался от громких голосов. — Она назвала меня изменницей!
— Она не называла!
— Намекнула. И ты ей поверил. Ты, Дима. Мой муж. Отец моего ребёнка. Ты поверил в то, что я могла… — голос её сорвался, и она замолчала, прижимая сына к груди.
— Я не поверил. Я просто хочу быть уверенным.
— Уверенным. — Даша посмотрела на него долгим взглядом, в котором было и презрение, и боль, и какое-то окончательное разочарование. — Хорошо. Значит, так.
Она ушла в спальню и закрыла дверь. А Дима остался сидеть на кухне, глядя на остывший чай и недоеденный пирог, и впервые за много лет почувствовал, что сделал что-то непоправимое.
Дней десять они жили как соседи — вежливо, холодно, обмениваясь только необходимыми фразами. Дима пытался заговорить несколько раз, но Даша отвечала односложно и отворачивалась. Лариса Николаевна названивала ему на работу, плакала в трубку, жаловалась на неблагодарную невестку.
— Димочка, я же для тебя хотела как лучше. Я же тебя люблю, сыночек. Понимаешь, я не хотела, чтобы ты растил чужого ребёнка. Я мать, я волнуюсь.
И Дима слушал, и верил, и в то же время что-то внутри него сопротивлялось, шептало: «Не всё так просто». Но этот голос был тихим, а мамин — громким и убедительным.
А Даша молчала и ждала.
Ждала, когда же Дима придёт к ней и скажет: «Прости. Я дурак. Я тебе верю». Ждала, когда он обнимет её, как раньше, и всё встанет на свои места.
Но Дима не приходил. И в какой-то момент Даша поняла, что не придёт.
В середине апреля, когда за окнами зацвела черёмуха и воздух стал вязким от аромата, Даша сказала:
— Я подаю на развод.
Дима стоял в коридоре, держа в руках куртку. Собирался на работу. Услышав эти слова, замер.
— Что?
— Я подаю на развод, — повторила Даша. Она была спокойна, почти безразлична, и это пугало больше, чем крики. — Мне нужен муж, который мне доверяет. А ты не доверяешь.
— Дашка, подожди…
— Не надо. Я всё обдумала. Ты поддержал свою мать, когда она обвинила меня в измене. Ты усомнился в том, что Саша — твой сын. Ты не встал на мою защиту, когда нужно было. И я не могу больше жить с человеком, который так легко во мне усомнился.
— Я не усомнился! — Дима повысил голос. — Я просто… я хотел убедиться!
— Вот именно. Убедиться. В том, что я тебе не изменила. В том, что наш сын — наш. — Даша шагнула ближе, и Дима увидел в её глазах усталость, глубокую, давнюю. — А я хочу мужа, которому не нужны доказательства. Который знает.
— Мама просто…
— Твоя мама, — перебила его Даша, — отравила тебе мозги. Она посеяла сомнение, и ты позволил этому сомнению вырасти. Ты выбрал её, а не меня. И это твой выбор, Дима. Твой.
Она развернулась и ушла в комнату, а Дима стоял в коридоре, не понимая, как всё так быстро посыпалось. Ещё месяц назад у них была семья — обычная, с обычными проблемами, но семья. А теперь…
Он позвонил матери.
— Мама, Дашка подаёт на развод.
И услышал в ответ что-то такое, от чего стало тошно. Лариса Николаевна говорила о том, что «так и надо», что «хорошего человека она найдёт», что «ребёнка заберёт, если он вообще его». Говорила долго, взахлёб, и Дима слушал, и внутри него что-то окончательно переломилось.
— Мам, прекрати.
— Димочка, я же…
— Прекрати. Пожалуйста.
Он положил трубку и вернулся в квартиру. Даша сидела на полу в детской, собирая игрушки. Саша спал в кроватке, сопя носиком, и в склоне его головы, в изгибе бровей Дима вдруг увидел что-то своё. Не внешнее сходство — что-то глубже. Узнавание. Родство, которое невозможно измерить цветом глаз или формой подбородка.
— Даш, — позвал он тихо.
Она не обернулась.
— Прости меня.
Она положила игрушку, но так и не повернулась к нему.
— Я действительно дурак. Полный идиот. Я поверил в то, во что не должен был верить. Я предал тебя. И мне не нужен никакой тест, понимаешь? Вообще никакой. Саша — мой сын. Я это знаю. Всегда знал, просто… испугался.
— Чего испугался? — голос Даши звучал ровно, без эмоций.
— Что мама права. Что я слепой и доверчивый. Что я… что ты могла. Не потому что ты плохая, а потому что я недостаточно хорош. Недостаточно интересен, недостаточно надёжен. Я испугался, что я не сумел тебя удержать.
Даша наконец обернулась. Её глаза были сухими, но красными.
— А теперь не испугался?
— Теперь боюсь другого. Что потерял тебя по-настоящему. Что ты никогда мне не простишь. И это будет справедливо.
Они смотрели друг на друга через детскую комнату, наполненную мягким вечерним светом, и между ними было столько всего — обиды, боли, любви, сожаления, — что казалось, воздух не выдержит этой тяжести.
— Ты выбрал её, — сказала Даша. — Когда надо было выбрать — ты выбрал её.
— Я знаю. И это самая большая ошибка в моей жизни.
— Мне больно, Дима. Мне очень больно. Ты усомнился в том, в чём нельзя сомневаться. И я не знаю, смогу ли это забыть.
Дима подошёл, опустился на колени рядом с ней.
— Я не прошу забыть. Я прошу дать шанс. Один. Последний.
Даша закрыла лица руками и заплакала — тихо, беззвучно, как плачут, когда сил на громкие рыдания уже нет.
А Дима обнял её, прижал к себе, и они сидели так на полу детской, пока Саша сопел в кроватке, пока за окном темнело, пока мир медленно, мучительно медленно собирался заново из осколков.
На развод Даша не подала. Но к свекрови больше не ездила. И когда Лариса Николаевна приходила к ним, Даша вежливо прощалась и уходила с Сашей в другую комнату. Дима разрывался, пытался помирить, но понимал: некоторые слова нельзя взять обратно. Некоторые раны не заживают, а только зарубцовываются, оставляя память о боли.
Лариса Николаевна обижалась, плакала, жаловалась на неблагодарность. Но теперь Дима не поддавался. Не потому что стал сильнее или мудрее — просто понял, что некоторые выборы нужно сделать раз и навсегда. И он сделал свой.
А Даша медленно оттаивала. Не сразу, не вдруг, но постепенно снова стала называть его «милый», снова разрешила обнимать себя на кухне, когда она готовит, снова смеялась над его шутками. И в какой-то момент Дима подумал, что, возможно, они справятся. Что трещина останется, но дом устоит.
В мае, когда Саше исполнился год, Дима сфотографировал сына и положил фотографию в рамку на полку. Саша смотрел с неё серьёзно, карими глазами бабушки Дашиной мамы, с упрямым подбородком, который достался неизвестно от кого, с носиком, который был просто носиком годовалого ребёнка.
И Дима подумал, что сходство — штука странная. Его не измеришь линейкой, не взвесишь на весах. Оно живёт в другом — в том, как ребёнок морщит лоб, когда сосредоточен, в том, как упрямо отворачивается от невкусной каши, в том, как радостно тянет ручки, когда видит отца.
И ему больше не нужны были никакие тесты, чтобы закрыть вопрос.
Вопрос закрылся сам собой.
Но цена этого закрытия оказалась высока — и платить за неё Диме предстояло ещё долго.
