Год. Целый год Маша, моя сестра, кормила меня байками про ремонт.
«Катюш, ну какой в гости, у меня тут пыли по колено, всё в пленке».
«Ой, нет, сегодня рабочих жду, сама на чемоданах».
«Краской пахнет так, что дышать нечем».
Сначала я верила охотно. Маша всегда была хаосом во плоти. Начать глобальную перепланировку и застрять на полпути — это в ее стиле.
Потом я начала уставать от этого. «Маш, ну давай я хотя бы приеду, помогу мусор вынести?»
«Нет-нет, Кать, у меня бригада такая… они не любят чужих. Сама еле терплю».
Последние пару месяцев она жаловалась, что рабочие вообще пропали, и она «живет на коробках» в одной комнате, пытаясь доделать все сама.
Я верила. Я представляла себе ободранные стены, мешки с цементом.
Поэтому сегодня я и приехала без звонка. Решила — хватит ей одной ковыряться. Помогу. Заказала доставку горячей еды, чтобы мы поели среди этого хаоса, и привезла в горшке дорогую монстеру. Для уюта. В «обновленную» квартиру.
Я нажала на звонок, готовая к облаку штукатурной пыли и визгу «Ты с ума сошла, я не готова!».
Дверь открылась.
На пороге стоял Олег. Мой муж.
Он был в махровом халате. Не в своем сером, домашнем, а в чужом, белом, явно женском, который едва сходился на его плечах.
Из квартиры пахнуло. Не краской. Не пылью.
Пахнуло чужой жизнью. Утром. Свежесваренным кофе и чем-то сладким, цветочным. Машиными духами. И под всем этим — густой, знакомый до боли аромат одеколона Олега.
Он смотрел на меня без удивления. Только с досадой.
— Катя? А ты не вовремя.
У меня даже руки не дрогнули. Монстера в горшке казалась нелепой, тяжелой.
Я просто смотрела на него. На этот белый халат. На его босые ноги на Машином коврике в прихожей.
— Ремонт, — сказала я. Голос был чужим, ровным.
Олег сжал пояс халата.
— Кать, давай не здесь.
— А где? — я сделала шаг. Не внутрь. Просто ближе.
Я заглянула ему за плечо. Прихожая была идеальной. Никакой пленки. Никаких мешков. Идеально выровненные стены, новый ламинат, дорогое зеркало в резной раме.
На вешалке висело его пальто. Его. То, в котором он ушел сегодня «на важную встречу».
Рядом — его ботинки. Аккуратно стояли рядом с Машиными домашними тапочками-зайчиками.
— Я приехала помочь, — сказала я, все тем же мертвым, спокойным голосом. — Сестре. С ремонтом.
Олег наконец-то отвел взгляд. Ему стало стыдно. Не за то, что сделал. А за то, что его поймали так глупо.
— Иди домой, — сказал он. — Я приеду. Поговорим.
— Ты уже дома, Олег.
Из глубины квартиры раздался сонный, капризный Машин голос:
— Олежек, кто там? Если курьер, скажи, что мы спим!
Олег дернулся и захлопнул дверь.
Прямо перед моим лицом.
Я осталась стоять в тусклом свете лестничной клетки. С монстерой в руках. Пакет с горячей едой обжигал пальцы.
Я не помню, как спустилась. Кажется, лифт не вызывала. Шла по ступенькам, этаж за этажом, и тяжелый керамический горшок оттягивал руки.
В машине я поставила монстеру на пассажирское сиденье. Туда, где он сидел этим утром, целуя меня в щеку и обещая «быть не поздно».
Пакет с едой я бросила на заднее сиденье.
Я ехала на автоповторе. Мир сузился до красных огней светофоров и мокрого асфальта.
Я вошла в нашу квартиру.
Тут пахло мной. И им. Наш общий запах. Теперь он казался фальшивым, как дешевые духи, притворяющиеся дорогими.
Я прошла в гостиную. На стене висела фотография: мы втроем. Я, Олег, Машка. Летний шашлык. Мы обнимаемся, смеемся. Маша держит меня за руку.
Я села на диван. Монстеру поставила на пол.
И начала вспоминать.
Каждая ложь, которую я проглотила, теперь всплывала на поверхность.
«Задержусь, Катюша, срочный проект».
«В субботу не могу, едем с парнями на рыбалку».
«Телефон садился, прости, не слышал звонков».
Рыбалка. Проекты. Важные встречи.
Год. Целый год ремонта. Целый год «важных встреч».
Вспомнился случай месяца три назад. Мы ужинали. У Олега завибрировал телефон. «Маша». Он сбросил.
Я спросила: «Что-то случилось?»
А он, не моргнув, ответил: «Да нет, опять по ремонту своему ноет. Я ей сказал, что сам подъеду, посмотрю».
Он «подъехал».
Они не просто встречались. Они жили. Жили в нескольких кварталах от меня. Он завтракал с ней, а потом ехал ко мне «домой». Или наоборот?
Сколько раз он принимал душ у нее, смывая ее запах, прежде чем лечь со мной в постель?
Телефон завибрировал на столе.
«Олег».
Я не ответила. Он вибрировал снова и снова. Потом пришла смс: «Я еду домой. Мы должны поговорить».
Домой. Он назвал мой дом «домом». Лицемер.
Я ждала. Я даже не переоделась. Так и сидела в пальто, глядя на дурацкий цветок.
Ключ в замке повернулся.
Олег вошел. Он уже был в своем костюме. В том самом, для «важных встреч». Галстук чуть ослаблен. Вид усталый и раздраженный. Он, видимо, пулей вылетел от нее, чтобы успеть раньше меня.
— Катя. — Он остановился в коридоре.
— Ты переодился, — констатировала я. — Быстро. Халат ей идет.
— Нам надо поговорить.
— Да. Надо.
Он прошел в комнату. Посмотрел на меня, на монстеру.
— Это не то, что ты думаешь, — начал он. Самая банальная, самая жалкая фраза на свете.
— А что я думаю, Олег?
— Все сложно. Это… это началось не вчера. Я не хотел тебя ранить.
— Не хотел ранить? — от абсурда этой фразы у меня перехватило дыхание. — Год. Вы год врали мне в лицо. Ты. И моя сестра. Вы жили у нее, пока я, дура, верила в твой аврал и ее ремонт.
— Мы не «жили», — поморщился он. — Я… я заезжал.
— А что? Приходили по утрам, чтобы ты открывал мне дверь в ее халате? У тебя там тапочки стоят. Твое пальто висит.
Он отвел взгляд.
— С ней… по-другому. Она меня понимает.
— Понимает. — Я медленно кивнула. — Понимает, как врать сестре. Как спать с ее мужем.
— Ты все упрощаешь! — Он начал злиться. Лучшая защита — нападение. — Ты вечно была в своей работе, в своих мыслях. У тебя вечно голова болит. А Маша…
— А Маша что?
— Она просто… теплая.
Теплая. Моя младшая сестра, которую я таскала на руках. Которой помогала с уроками. Которую вытаскивала из всех ее дурацких историй. Теплая.
— Она украла у меня мужа и год жизни. Действительно, образец тепла.
— Я не вещь, чтобы меня красть! — вскипел он. — Это мой выбор!
— Так вот оно что. Выбор. — Я встала. Ноги еле держали. — Что ж. Я хочу знать детали.
— Зачем? Чтобы сделать себе больнее?
— Чтобы понять, с кем я жила десять лет. Как ты это делал, Олег? Как ты смотрел мне в глаза после нее?
— Это ничего не изменит.
— Ошибаешься.
Я посмотрела на монстеру в дорогом горшке. Символ моей слепой веры.
— Я ведь помочь приехала. С ремонтом.
Я взяла горшок. Он был очень тяжелым. Олег отшатнулся, думая, что я брошу его.
Но я просто подошла к входной двери. Открыла ее.
— Уходи.
— Что? Катя, ночь на дворе. Не глупи.
— Уходи. К ней. Там же «тепло». И ремонт закончен. Идти недалеко.
— Ты сейчас на эмоциях…
— Ты уже выбрал, где твой дом, Олег. Ты просто забыл оттуда свое пальто, когда торопился ко мне на «важную встречу».
Он смотрел на меня. И в его глазах не было раскаяния. Только злость. Злость, что его уютный мир на два дома рухнул.
— Ты пожалеешь, — бросил он.
— Я уже жалею. — Мой голос звенел. — О каждой минуте, что верила тебе.
Он схватил ключи со столика, бумажник. Вышел, хлопнув дверью так, что стены содрогнулись.
Я повернула замок. Один оборот. Второй.
Вернулась в гостиную. В пустую квартиру.
Монстера осталась у порога.
Я села на пол. И только тогда позволила себе дышать.
Я сидела долго. Тело затекло. В квартире стоял гул — так гудит холодильник, когда вокруг больше нет никаких звуков.
Я встала. Прошла в ванную.
Его зубная щетка. Его пена для бритья. Полотенце.
Я взяла черный мусорный мешок. Сгребла все это в него.
Его тапочки в коридоре. Его кружка на кухне. Журнал, который он не дочитал, на диване.
Все летело в мешок.
Я открыла шкаф в спальне.
Его рубашки. Костюмы. Футболки. Все пахло им. Этот запах, который я считала «нашим».
Я методично сбрасывала вешалки на пол. Одну за другой.
Вот рубашка, которую я подарила ему на годовщину.
Вот дурацкая футболка, в которой он спал.
Вот его спортивная форма.
Я сгребала все это, не жалея.
Внезапно зазвонил мой телефон. Я вздрогнула.
На экране светилось «Маша».
Я замерла, держа в руках его свитер. Руки мелко дрожали.
Я нажала «принять».
— Катя? — голос сестры был испуганным, тонким. — Катя, ты где? Олег пришел, он… он злой. Что ты ему сказала?
Я молчала. Я просто слушала ее голос. Голос сестры, которая врала мне год.
— Кать, ну не молчи! Ты что, была у меня?
— Я была.
— Зачем ты приехала? Я же говорила, у меня ремонт!
Эта автоматическая ложь, даже сейчас, взбесила меня.
— Ремонт? — переспросила я, и мой голос был низким, хриплым. — Маша, у тебя в прихожей висит его пальто.
Сестра замолчала. А потом… она заплакала.
— Катенька, прости! Я не хотела! Это… это само получилось!
Опять. «Не хотел ранить». «Само получилось». У них был один сценарий на двоих.
— Само? — Я вытащила из шкафа его ботинки для бега. — Год. Вы год «само получались».
— Ты не поймешь! — взвизгнула она. — У тебя всегда все было! Работа, квартира, муж! Ты всегда была правильная, сильная! А я?
— А у тебя теперь мой муж.
— Он любит меня! — выкрикнула она. — Он сказал, что я живая, что я теплая! А ты… ты как статуя. Вечно уставшая, вечно занятая.
Теплая. Вот оно снова. Их кодовое слово.
— Я была занята, Маша, — сказала я, запихивая свитер в мешок. — Я работала, пока ты развлекалась с моим мужем.
— Мы любим друг друга! — ее голос окреп. От слез не осталось и следа. Теперь она нападала. — И так будет честнее! Он все равно бы от тебя ушел!
— Да. Наверное.
— Катя, ты же старшая. Ты же мудрая. Ты поймешь…
— Пойму.
Я посмотрела на фотографию на стене. Мы втроем. Смеемся.
— Я все поняла, Маша. — Я спокойно взяла телефон в другую руку. — Я поняла, что у меня больше нет сестры.
— Что? Не говори так! Мама…
— А мама? Ты про маму думала, когда спала с Олегом? Когда врала мне про ремонт?
— Катя, не надо…
— Живите. — Сказала я. — Ремонт у тебя отличный. И халат тебе белый идет. То есть, ему.
Я нажала «отбой».
И тут же заблокировала ее номер.
Потом заблокировала номер Олега.
Я взяла фотографию со стены. Вытащила снимок из рамки.
Сложила его пополам. И еще раз.
Потом взяла второй мусорный мешок. И третий.
Я работала всю ночь.
К утру в квартире не осталось ничего, что напоминало бы о нем. Три огромных черных мешка стояли у двери.
Рядом с ними, как сирота, стояла монстера.
Я вынесла мешки на лестничную клетку. Вызвала грузовое такси.
Потом я взяла горшок с цветком. Вынесла его на улицу.
Было холодно, раннее утро. Дворник мел асфальт.
Я поставила монстеру у подъезда. Не у мусорки. Просто у подъезда.
Может, подберет кто.
Я вернулась в пустую, чистую квартиру.
Пахло только мной. И пылью от книг.
Я открыла все окна.
Ветер гулял по квартире, хлопая дверцами шкафов. Той самой мебелью, которую мы выбирали с Олегом. «Навсегда».
Я закрыла окна. Стало тихо.
Адреналин, который держал меня на ногах всю ночь, схлынул. Осталась тупая, ноющая пустота.
Я пошла на кухню и механически включила кофемашину. Она зажужжала. Его любимый сорт.
Я выключила ее. Выбросила зерна. Заварила себе обычный пакетик.
Села за стол.
«Ты как статуя». «Она теплая».
Может, они правы? Может, я так заигралась в «сильную, мудрую Катю», что перестала быть живой? Я так долго была опорой для всех — для него с его «проектами», для Маши с ее вечными «проблемами», для мамы…
Телефон зазвонил. Я знала, кто это.
«Мама».
Я ответила.
— Катя! Катенька, что у вас стряслось?
Голос у нее был испуганный, но не сочувствующий. Он был… осуждающий.
— Маша звонила, рыдает. Говорит, ты выгнала Олега! Ты сошла с ума?
Вот так. Не «Что у тебя случилось?». А «Что ты натворила?».
— Мама, — я сделала глоток. Напиток был безвкусным. — Олег мне изменял. С Машей.
Я ждала паузы. Шока. Возмущения.
— Ох, Господи… — выдохнула мама. — Машенька… Она такая… Она же вечно влюбляется не в тех. А Олег…
Она. Их. Оправдывала.
— Мама. Он мой муж. А она моя сестра. Они врали мне год.
— Катя, ну что ты как ребенок! — голос матери окреп. В нем появился знакомый металл. — Ну, случилось. Мужики есть мужики. А Маша… ей всегда было сложнее, чем тебе. Ты у нас умница, сильная. А она — слабая.
«Теплая». «Слабая».
Они все сговорились. Это был их пожизненный диагноз. Я — сильная, мне можно делать больно, я выдержу. Маша — слабая, ее надо жалеть, даже когда она предала.
— Ты должна быть мудрее, — вещала мама. — Поговорите. Сядьте втроем. Ты должна простить… Семья — это главное.
— Семья? — переспросила я. — У меня больше нет семьи.
— Не говори глупостей! Ты просто злишься! Ты должна подумать о Маше, у нее же сердце больное! А Олег…
— А Олег, — прервала я ее, — уже выбрал. Он у нее. И, судя по всему, ты тоже на их стороне.
— Катенька, я не на стороне! Я за то, чтобы все было по-людски! Ты старшая, ты должна…
— Я никому ничего не должна. — Сказала я это и сама удивилась, как твердо это прозвучало.
— Я всегда была той, кто должен. Должна понимать. Должна прощать. Должна быть сильной. Хватит.
Я посмотрела на свое отражение в темном экране выключенного телевизора.
Уставшая женщина. Не статуя. Просто очень уставшая.
— Мама. Я не хочу об этом говорить.
— Ты не можешь просто так вычеркнуть сестру!
— Она сделала это за меня. Год назад. Когда начала «ремонт».
Я повесила трубку.
Я сидела в своей пустой, чистой квартире. Впервые за десять лет никто не ждал, что я буду «мудрой». Никто не требовал, чтобы я была «теплой» или «сильной».
Они все выбрали друг друга.
Они оставили меня в покое.
Прошло полгода.
Я подала на развод в тот же день, как выгнала Олега. Нас развели быстро. Он не спорил. Квартира была моей, куплена до брака. Делить было нечего, кроме пары ваз и набора кастрюль. Он даже не приехал за остатками своих вещей — теми мешками, что я выставила.
Первый месяц был похож на вязкий, дурной сон. Я ходила на работу. Возвращалась. Ела что-то, купленное по дороге. Ложилась спать.
Гул холодильника стал моим единственным соседом.
Мама звонила еще несколько раз. С тем же требованием — «быть мудрее». Я перестала брать трубку.
Потом они все исчезли.
Я не меняла работу. Не уехала в другой город. Я просто жила.
Я выбросила старый диван, на котором мы сидели с Олегом. Купила себе новое, глубокое кресло и торшер.
Стала читать книги, которые он называл «скучными». Купила себе хороший проигрыватель и слушала винил.
По субботам я стала ходить на рынок и покупать свежие цветы. Не для кого-то. Для себя.
В квартире начало пахнуть по-другому. Пылью старых страниц, воском и лимонами.
Я привыкла. К отсутствию чужих шагов в коридоре. К тому, что не нужно отчитываться, почему я «опять уставшая».
А вчера снова позвонила мама. Я не брала трубку пять месяцев. В этот раз я ответила.
Ее голос был другим. Не требовательным, а плачущим.
— Катя, дочка. Умоляю.
Я молчала.
— Я так больше не могу! — рыдала она. — Они меня с ума сведут!
— Кто «они»? — спросила я безразлично.
— Машка! И Олег твой! Они же… они же грызутся, как собаки!
Я слушала.
— Эта «теплота» их… она, знаешь, чем оказалась? Он ее попрекает, что она его из семьи увела. Что он из-за нее «все потерял». А она… она визжит, что он ее не ценит! Что он сравнивает ее с тобой!
Я прикрыла глаза. Я не чувствовала злорадства. Только брезгливость.
— Он сказал, что ты была… настоящая. А Машка — пустышка. А она ему в лицо бросила, что он просто стареющий неудачник, который повелся на молодое тело!
— Мама. Зачем ты мне это рассказываешь?
— Катя! Она его выгнала! Он пришел ко мне! Живет у меня в гостиной! А Машка звонит мне по сто раз в день, плачет, требует, чтобы я его вернула! Я между ними, как…
— Как между нами тогда? — тихо спросила я.
Мама замолчала.
— Ты же тогда выбрала. Ты сказала, что Маша «слабая». А я «сильная». Вот и будь теперь сильной для них.
— Катенька! Он же… он про тебя спрашивал. Говорит, понял все. Ошибся. Хочет поговорить…
— Нет.
— Что «нет»?
— Он не будет со мной говорить. И ты не будешь. Я не хочу этого знать.
— Я больше не ваша опора, мама. Я больше не «мудрая» и не «сильная». Я просто… живу.
— Ты бросаешь меня? — ее голос задрожал от обиды. — Родную мать?
— Ты сама меня бросила. Полгода назад. Когда сказала, что я должна «простить».
Я нажала «отбой».
И заблокировала ее номер. Окончательно.
Я подошла к окну. Вечерело. Город зажигал огни.
В холле нашего подъезда, на столике у консьержки, что-то зеленело.
Это была моя монстера.
Валентина Петровна, консьержка, забрала ее в тот же день. Подлечила. И теперь она стояла там, огромная, блестящая, раскинув листья.
Иногда, проходя мимо, я кивала ей. Как старому знакомому.
Она выжила. И дала новые побеги.
Я отвернулась от окна. Включила торшер.
Взяла книгу. В квартире было тихо. И это была хорошая тишина.
