— Где мои вещи? — голос Степана был тихим и хриплым, как у человека, которого только что вытащили из ледяной воды.
Он стоял на пороге кухни, и его взгляд был прикован к распахнутой балконной двери. Там, где ещё утром возвышались величественные руины его личной цивилизации, теперь царила стерильная, звенящая пустота. Воздух, раньше густо пахнувший резиной, старым деревом и машинным маслом, теперь был пропитан непривычным запахом морозной свежести и какого-то дешёвого лимонного моющего средства.
Алина сидела на складном туристическом стульчике, которого Степан никогда раньше не видел. Она держала в руках большую белую чашку, из которой шёл пар, и смотрела на вечерний город. На его вопрос она повернула голову, и на её лице не дрогнул ни один мускул. Спокойствие хирурга, закончившего сложную операцию.
— Я нашла в интернете объявление, — ровным тоном ответила она, делая небольшой глоток. — «Вывезем ваш хлам бесплатно». Приехали два крепких парня на старой «Газели». Они были очень рады. Сказали, что такое сокровище давно не находили, и что всё пойдёт в дело. Даже поблагодарили.
Степан медленно, как во сне, шагнул на балкон. Ноги ступали по вымытым до блеска плиткам пола, которые он в последний раз видел в таком состоянии, когда они только въехали в эту квартиру лет десять назад. Он провёл пальцем по холодным, чистым металлическим перилам. Ни пылинки. Его взгляд скользил по пустым стенам, по голому полу, пытаясь найти хоть что-то знакомое.
Исчезло всё. Четыре зимних покрышки, которые он собирался приспособить под клумбы на даче у родителей. Связка растрескавшихся бамбуковых удочек, ждавших своего часа для ремонта. Три деревянных ящика, доверху набитых разнокалиберными болтами, гайками и какими-то таинственными запчастями от давно разобранной техники. Исчезли банки с засохшей краской. Исчезли свёрнутые в рулон куски линолеума.
Но самое главное — исчезло оно. Кресло. Продавленное, с облезлыми подлокотниками и стойким запахом чужого быта, которое он с таким трудом втащил сюда всего неделю назад. Он нашёл его у мусорных баков и сразу понял — это трон. Его трон для его крепости. Алина тогда даже не стала спорить, просто посмотрела на него так, словно он притащил в дом дохлую крысу.
— Кресло… — выдохнул он, поворачиваясь к ней. — Они и кресло забрали?
— Особенно кресло, — кивнула Алина, ставя пустую чашку на чистый подоконник. — Парень, который его тащил, сказал, что его тёща на дачу такое же ищет. Так что я не просто избавилась от мусора, я ещё и доброе дело сделала. Освятила твоё святое место. Можешь теперь молиться.
— Ты ненормальная! Ненормальная!!!
— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты выкинул с балкона весь мусор, но тебе было наплевать! А теперь не жалуйся и не ной! Ты не один живёшь в этой квартире!
Она встала, сложила свой новый стульчик и с лёгкостью, будто он ничего не весил, занесла его в кухню.
Степан остался на балконе один. Холодный вечерний ветер обжигал лицо. Он не чувствовал злости. Не в этот момент. То, что он испытывал, было чем-то другим — холодным, кристально чистым осознанием. Это был не просто акт уборки. Это была пощёчина. Публичная порка. Демонстрация силы. Она не просто выкинула его вещи. Она выкинула его самого из его единственного убежища в этом доме.
Она показала ему, что его «святое место» — всего лишь шесть квадратных метров бетона, которые она может зачистить по одному звонку. Он медленно развернулся и, не глядя на жену, молча прошёл в гостиную. Он сел в своё кресло перед телевизором и уставился в тёмный экран. Война была объявлена. И первый ход был сделан.
Он не спал всю ночь. Лежал рядом с Алиной на своей половине кровати, смотрел в потолок и слушал её ровное, спокойное дыхание. Она спала сном праведницы, сном человека, сделавшего большое, нужное дело и уставшего от трудов. Это спокойствие бесило его куда сильнее, чем если бы она кричала или плакала. Он прокручивал в голове её фразу: «Освятила твоё святое место». И с каждым повторением она обрастала новым, ядовитым смыслом. Это было не просто объявление войны. Это было ритуальное унижение.
Утром он молча пил свой кофе, пока Алина порхала по кухне, собираясь на свою йогу. Она была в приподнятом настроении, что-то напевала себе под нос. Она не смотрела в его сторону, словно он был частью мебели, старым стулом, который давно пора бы заменить, но пока руки не дошли. Когда за ней закрылась входная дверь, он досчитал до ста, а потом медленно встал. План мести созрел ещё ночью, холодный и выверенный до мелочей.
Балкон Алины был не на улице. Он был внутри квартиры. Маленький уголок в гостиной у окна, залитый солнцем. Там, на специально заказанных кованых подставках и многоярусных полках, жила её гордость — коллекция орхидей. Десятки горшков с какими-то немыслимыми, инопланетными цветами: белые, как первый снег, фаленопсисы; пятнистые, похожие на экзотических бабочек, каттлеи; фиолетовые дендробиумы. Она возилась с ними часами, протирала их мясистые листья влажной тряпочкой, опрыскивала, удобряла, разговаривала с ними. Это был её оазис, её личный храм тишины и красоты.
Степан вышел в коридор и распахнул дверцу кладовки. Там, заваленный старыми лыжами и коробками с новогодними игрушками, стоял его складной верстак. Тяжёлый, металлический, с чугунными тисками. Он вытащил его, не заботясь о паркете. Ножки верстака прочертили по лакированному полу две глубокие, уродливые борозды. Скрип металла по дереву был единственным звуком в тихой квартире.
Он втащил верстак в гостиную и без колебаний водрузил его прямо в центр цветочного рая. Одна из полок с треском накренилась, два горшка полетели на пол, разбиваясь на крупные черепки. Земля с белыми шариками перлита рассыпалась по ковру. Степану было всё равно. Он установил верстак прочно, с силой надавив на него. Тяжёлая ножка раздавила нежный, похожий на восковой, цветок. Затем он вернулся в кладовку и принёс свой самый большой ящик с инструментами. Он не поставил его на пол. Он с грохотом вывалил всё его содержимое прямо на верстак и подоконник. Гаечные ключи, молотки, отвёртки, пассатижи — всё это железное войско обрушилось на хрупкий мир орхидей. Тяжёлые тиски придавили несколько сочных листьев, превратив их в зелёное месиво. Промасленная ветошь, которую он использовал для протирки деталей, легла прямо на белоснежные лепестки.
Финальным аккордом стала старая консервная банка, в которой он разводил когда-то растворитель. В ней ещё оставалась на дне какая-то мутная, вязкая жидкость. Он взял её и, не торопясь, поставил прямо в центр самого пышного куста.
Когда Алина вернулась, он сидел в кресле и читал газету. Она вошла в гостиную, свежая, расслабленная после занятий, и замерла на пороге. Её взгляд упёрся в чудовищную инсталляцию, которая ещё утром была её любимым уголком. Она не закричала. Она просто стояла и смотрела, и её лицо медленно становилось таким же холодным и твёрдым, как сталь инструментов, уничтоживших её цветы.
— Что это? — её голос был абсолютно лишён эмоций.
Степан нехотя опустил газету и обвёл взглядом свой рукотворный хаос.
— Я просто оптимизировал пространство, — холодно ответил он. — Подумал, что в квартире не место для бесполезного гербария. А мне нужно где-то работать.
Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, обвинений. Но Алина лишь медленно кивнула, будто соглашаясь с его доводами. Её взгляд переместился с разгромленного цветника на него. И в этом взгляде он увидел нечто новое.
Это было не просто понимание. Это было принятие правил игры. Она молча развернулась и ушла на кухню. Через минуту он услышал, как из крана ровной струёй полилась вода. Война перешла на новый уровень.
Они перестали разговаривать. Не демонстративно, не с обиженным надуванием губ, а как-то буднично и окончательно, словно в их общем языке закончились все слова. Разгромленный цветочный уголок так и остался стоять посреди гостиной.
Степан не убирал свой верстак, а Алина не прикасалась к разбитым горшкам и увядающим цветам. Этот угол превратился в молчаливый памятник их вражде, который они оба обходили стороной, как обходят место давней катастрофы.
Первый удар в этой новой, тихой войне нанесла Алина. Через несколько дней у Степана была важная встреча на работе, где он должен был выглядеть безупречно. Утром он открыл шкаф и достал свою лучшую белую рубашку.
Она была странного, тошнотворного розовато-серого цвета. Он вытащил вторую, третью — та же история. Вся стопка белых рубашек, его парадный арсенал, была безвозвратно испорчена. Он бросился к корзине с грязным бельём и на самом дне нашёл разгадку — свой синий рабочий комбинезон, в котором он возился с машиной. Алина постирала всё вместе.
Он вошёл на кухню, держа в вытянутой руке испорченную рубашку, как улов. Алина спокойно мазала маслом тост.
— Это что такое? — спросил он, и его голос был опасен именно своей сдержанностью.
Она мельком взглянула на рубашку и пожала плечами.
— Ой, неужели? Наверное, смешалось случайно. Я торопилась, закинула всё разом. Бывает.
Она откусила кусочек тоста с таким аппетитом, будто обсуждала прогноз погоды. В её глазах не было ни капли раскаяния — только пустота. Он понял, что любые обвинения разобьются об эту стену наигранного безразличия. Он молча скомкал рубашку и швырнул её в мусорное ведро.
Ответный ход не заставил себя ждать. Через пару дней Алина пожаловалась, что начала скрипеть дверь в спальню. Её это раздражало. Степан молча кивнул. На следующее утро скрип исчез. Вечером, садясь перед зеркалом, чтобы нанести свой ночной крем, Алина открыла дорогую французскую баночку и почувствовала резкий запах машинного масла.
Крем, стоивший как его новые ботинки, был наполовину пуст, а его консистенция стала странной, комковатой. Она медленно закрыла крышку, подошла к двери спальни и провела пальцем по верхней петле. На пальце остался жирный, ароматный след её крема. Она ничего не сказала. Просто вернулась в ванную и выбросила баночку в ведро.
Война на истощение набирала обороты. Они превратились в двух диверсантов, живущих на одной территории. Она «случайно» вылила в раковину остатки его любимого коньяка, который он оставлял на пятничный вечер, заявив, что приняла его за остывший прокисший чай.
Он, в свою очередь, «ремонтируя» розетку в коридоре, ровно на минуту отключил электричество во всей квартире. Именно в ту минуту, когда Алина заканчивала квартальный отчёт, который, конечно же, не успела сохранить. Он включил рубильник обратно и бодро крикнул из коридора: «Всё, починил!», в то время как она молча смотрела на погасший экран ноутбука, на котором исчезли несколько часов её работы.
Их квартира превратилась в минное поле. Каждый предмет мог стать оружием. Каждый бытовой ритуал — ловушкой. Они ели в разное время, готовили каждый себе, мыли за собой только свою посуду. Они двигались по квартире как два призрака, стараясь не пересекаться, но постоянно ощущая присутствие врага. Тишина, которая теперь царила в их доме, была не мирной. Это была напряжённая тишина перед атакой, тишина, в которой оба перезаряжали своё оружие для следующего, ещё более жестокого удара.
Война на истощение выматывала Степана. Он чувствовал, что проигрывает. Мелкие, точечные удары Алины были куда эффективнее его прямолинейных, грубых атак. Её диверсии были умнее, тоньше. Она не рушила, она отравляла. Отравляла его еду, его одежду, его отдых, его работу. Каждый день он ждал нового подвоха, и это ожидание было хуже самого удара.
Он стал дёрганым, подозрительным. Он вздрагивал от каждого звука на кухне, проверял свои вещи перед выходом из дома, с недоверием принюхивался к чаю. Алина же, наоборот, казалась спокойной и отстранённой. Она жила своей жизнью, будто его не существовало, и лишь изредка, как бы между делом, наносила очередной выверенный укол. Он понял, что в этой партизанской войне у него нет шансов. Ему нужен был один, последний, решающий удар. Артиллерийский залп, который снесёт всё, не оставив камня на камне.
В субботу Алина уехала к матери. Она сказала об этом за завтраком, не глядя на него, бросив фразу в воздух, будто сообщала её стенам. Степан молча кивнул. Когда за ней закрылась дверь, он почувствовал, как напряжение, сковывавшее его несколько недель, отступает, сменяясь холодной, звенящей решимостью. Он знал, что нужно делать.
Их спальня до этого момента оставалась единственной нейтральной территорией. Негласный пакт о ненападении всё ещё действовал в этих стенах. Это было последнее убежище, последнее напоминание о том, что когда-то они были семьёй. Именно поэтому удар должен был быть нанесён сюда.
Он начал с обоев. Тех самых, светло-бежевых, с едва заметным перламутровым узором, которые они так долго и мучительно выбирали вместе, споря о каждом оттенке. Он взял широкий шпатель и с силой вонзил его в стену рядом с дверью.
Раздался отвратительный скрежет металла по штукатурке. Затем — сухой шелест рвущейся бумаги. Он отдирал их большими, неровными пластами, обнажая серый бетон под ними. Куски обоев, как ошмётки старой кожи, падали на пол, на их общую кровать, на ковёр. Он работал быстро, ожесточённо, с каким-то мстительным наслаждением.
Когда одна стена — та, что напротив кровати, — была полностью очищена, он принёс из кладовки банку краски. Он купил её заранее, спрятав на антресолях. Ядовито-зелёный, «гаражный» цвет. Цвет промышленных станков и казённых заборов.
Он открыл банку, и по комнате поплыл едкий, химический запах эмали. Не используя никаких валиков, он взял широкую кисть и начал наносить краску прямо на неподготовленный бетон. Он мазал грубо, оставляя подтёки и непрокрашенные участки. Ядовитое зелёное пятно расползалось по стене, превращая её в кричащую язву посреди уютной комнаты. Он работал, не чувствуя усталости, и остановился, лишь когда вся стена превратилась в монолитное, глянцевое, отвратительно-зелёное нечто.
Он не стал ничего убирать. Рваные обои, брызги краски на полу, банка с кистью — всё осталось на своих местах. Он сел на край кровати, спиной к своему творению, и стал ждать.
Алина вернулась поздно вечером. Степан услышал, как щёлкнул замок, как она сняла в прихожей туфли. Он не двигался. Шаги приблизились к спальне, и она вошла. И замерла на пороге. Он смотрел на её отражение в тёмном стекле шкафа. Она не вскрикнула, не ахнула. Она просто стояла, абсолютно неподвижно, и её лицо превратилось в ледяную маску.
Она медленно обвела взглядом комнату: содранные обои, изуродованную стену, хаос на полу. Затем её взгляд остановился на его затылке. Тишина длилась целую вечность. Степан чувствовал, как по спине ползёт холодок. Он ждал взрыва, крика, чего угодно. Наконец, он не выдержал и, самодовольно ухмыльнувшись, повернулся к ней.
— Что, не нравится? Зато практично, немарко.
Алина сделала один шаг в комнату. Её глаза были абсолютно пустыми. Она смотрела прямо на него, сквозь него. И когда она заговорила, её голос был тихим, ровным и оттого ещё более страшным. Он резал воздух, как скальпель.
— Всё было бы хорошо, если бы ты с самого начала не захламлял балкон, как я тебя просила! Но ты выбрал другой путь!
Эти слова упали в мёртвую тишину разрушенной спальни. И в этот момент Степан понял всё. Он понял, что дело было не в балконе, не в кресле, не в рубашках и не в цветах. Он смотрел на неё и видел перед собой совершенно чужого человека. Она смотрела на него так же. Они стояли посреди руин своей жизни, созданных их же руками. Война закончилась. Победителей не было…
