— Слушай сюда, Даша! Это мой дом, и я буду есть в нём то, что я хочу! Мне надоело жить в секте, где ты мой личный гуру и надзиратель! Если тебе так нравится твоя трава — жри её сама! А ко мне со своими лекциями больше не подходи!
Пачка пельменей, швырнутая на идеально чистый кухонный стол, издала глухой, пластмассовый шлепок. Этот звук, уродливый и чужеродный в стерильной тишине их кухни, стал точкой невозврата. Максим стоял, тяжело дыша, не от физического усилия, а от вырвавшейся наконец ярости, которая полгода копилась в нём, как яд. Его лицо, мокрое от дождя, было багровым.
Он пришёл домой разбитый. Бесконечный день в душном офисе, потом толкотня в метро, холодная ноябрьская изморось, пробирающая до костей. Всё, чего он хотел, — это простого человеческого тепла и горячей, понятной еды. Пельмени. Самые обычные, замороженные, купленные в магазинчике у дома. Эта пачка в его пакете была не просто ужином. Она была маленьким бунтом, актом неповиновения, декларацией независимости. Он знал, что его ждёт, но усталость и голод перевесили инстинкт самосохранения.
Дарья встретила его в прихожей. Не жена, встречающая мужа, а санитарный инспектор, явившийся с внезапной проверкой. Она не спросила, как прошёл его день. Её взгляд, острый и холодный, сразу впился в пакет в его руке. Она почувствовала контрабанду. Её нос, натренированный на тончайшие ароматы кейла и спирулины, уловил исходящий от Максима враждебный запах внешнего мира — запах выхлопных газов, сырого асфальта и, о ужас, чего-то жареного из уличного ларька.
Когда он, игнорируя её, прошёл на кухню и выложил свой трофей на стол, она преградила ему путь. На её лице было то самое выражение, которое он ненавидел больше всего на свете, — смесь брезгливого сострадания и непоколебимой правоты. Выражение святой мученицы, вынужденной наблюдать за самосожжением грешника. — Ты собираешься травить свой организм этим клеем? — её голос был тихим, но в нём звенел металл.
Именно тогда внутри Максима что-то оборвалось. Он молча обошёл её, как обходят надоедливое препятствие, и швырнул пачку на стол. А потом заговорил, и слова, грубые, злые, необработанные, хлынули наружу.
Дарья отступила на шаг. Не от страха, а от оскорбления. Её лицо затвердело, превращаясь в маску праведного гнева.
— Я забочусь о твоём здоровье! Я трачу своё время, чтобы ты жил дольше, чтобы твоё тело было чистым! А ты приносишь в дом эту отраву и ещё смеешь на меня кричать! Ты не ценишь мою заботу!
Он горько рассмеялся. Смех получился лающим, сдавленным.
— Это не забота, это тирания! — отчеканил он, ткнув пальцем в сторону холодильника, который из друга семьи превратился во вражеский склад. — Мой дом пахнет не пирогами, а силосом! Я забыл, какой на вкус сахар! Ты выкинула муку, потому что в ней глютен! Ты смотришь на меня, когда я ем, так, будто я совершаю преступление против человечества! Я хочу есть еду, а не корм для подопытных кроликов!
Он сделал шаг к ней, и она невольно отшатнулась. Напряжение между ними стало физически ощутимым, как натянутая струна.
— Так что с этого дня мы питаемся раздельно. Ты — своим сеном, пророщенной пшеницей, соком из одуванчиков, чем угодно. А я — чем захочу. И если я ещё раз услышу хоть слово про токсины, шлаки или вред мяса, когда буду есть свою котлету, клянусь, эта лекция для тебя закончится очень плохо.
Он развернулся, выдернул из ящика самую большую кастрюлю, с грохотом поставил её на плиту и начал наливать воду. Каждое его движение было резким, полным вызова. Он не смотрел на неё, но чувствовал спиной её взгляд, полный ледяного, оскорблённого бешенства. Война была объявлена. Кухня стала их личным полем боя, а пачка пельменей — первым выстрелом в этой войне.
На следующее утро кухня встретила Максима холодной, враждебной тишиной. Дарья уже была там, но не готовила завтрак. Она стояла у открытого холодильника, и её прямая спина была напряжена, как струна. Он понял, что она уже всё видела. Его ночной акт вандализма — пачка пельменей, сиротливо лежащая на полке рядом с её безупречными контейнерами. Он прошёл мимо, налил себе воды, чувствуя на затылке её испепеляющий взгляд. Он ждал. Но она молчала.
Молчание было её главным оружием. Она могла молчать часами, днями, превращая воздух в желе, в котором было трудно дышать. Но сегодня её молчание было другим. Оно было деловитым, сосредоточенным. Она достала из ящика чёрный перманентный маркер. Со щелчком сняла колпачок. Затем, с точностью хирурга, провела жирную чёрную линию прямо посреди центральной полки холодильника, разделив её на две равные части. Она не сказала ни слова. Ей и не нужно было. Демаркационная линия была красноречивее любых криков.
Так началась их новая жизнь. Кухня превратилась в пограничную зону двух враждующих государств. Её территория — это дзен-сад, выверенный до миллиметра. Идеальные ряды контейнеров с киноа, проростками и тофу. Пучки руколы и шпината в стаканах с водой, словно букеты. Стеклянные бутылочки с зелёными и оранжевыми смузи, похожие на алхимические зелья. Его территория была декларацией анархии. Потный в своей плёнке кусок салями. Упаковка сосисок, небрежно брошенная на кусок сыра. Начатая банка майонеза с жирными разводами на горлышке. Брусок сливочного масла в тусклой фольге. Это был натюрморт протеста, вызов всему её миру чистоты и осознанности.
Конфликт перетёк в стадию партизанской войны, где главным оружием стали запахи и звуки. Вечером, вернувшись с работы, Максим решил нанести ответный удар. Он достал старую чугунную сковороду, щедро плеснул на неё масла и высыпал гору нарезанной картошки. Вскоре по квартире поплыл густой, сводящий с ума аромат жареного лука и чеснока. Это был запах дома, запах детства, запах всего того, что Дарья объявила вне закона. Он демонстративно громко мешал картошку шипящей лопаткой, наслаждаясь каждым звуком, каждым всполохом аромата.
Дарья материализовалась в дверях кухни, как призрак. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она молча подошла к окну, распахнула его настежь, впуская в тёплую квартиру ледяной ноябрьский воздух, и встала у проёма, демонстративно вдыхая «чистоту». Она не сказала ему, что он наполнил дом смрадом. Она показала это. Она мёрзла, кутаясь в свой тонкий кардиган, но не уходила, словно несла почётный караул на границе отравленной зоны.
— Простудишься, — беззлобно бросил он, накладывая себе в тарелку дымящуюся картошку. Она не ответила, лишь плотнее запахнула кардиган.
Когда он поел, оставив на столе тарелку и жирную сковороду, она дождалась, пока он выйдет, а затем начала ритуал очищения. Она надела резиновые перчатки, взяла свою бутылку с эко-средством и тщательно, круговыми движениями, протёрла ту половину стола, где он сидел. Она делала это медленно, с выражением человека, обеззараживающего место биологической катастрофы.
Апофеоз наступил в пятницу. Она вернулась из своего любимого магазина «Дары природы» не с привычными авоськами. Она с трудом втащила в квартиру огромный, почти по пояс ей, холщовый мешок. Из тех, в которых перевозят муку или зерно. С нечитаемым штампом на боку. Максим, вышедший из комнаты на шум, замер в недоумении.
— Это что ещё за корм для скота? — не удержался он от сарказма.
Дарья, тяжело дыша, смерила его презрительным взглядом.
— Это безглютеновые отруби. Они очищают пространство и впитывают негативную энергию.
И с этими словами она оставила мешок прямо посреди кухни. Не у стены, не в углу, а точно в центре, превратив его в монумент своей вере. Он стоял, как алтарь, как идол, которому теперь они оба должны были поклоняться или, по крайней мере, который вынуждены были обходить. Максим смотрел на этот нелепый мешок, потом на её лицо, сияющее фанатичной правотой, и понял. Это не конец. Разделённого холодильника ей было мало. Она начала захватывать общую территорию. И она не остановится.
Этот мешок с отрубями, похожий на песчаный мешок с баррикад, изменил всё. Он больше не был просто предметом на кухне. Он стал символом, алтарём её веры, который требовал себе пространства, внимания и почтения. Максим обходил его по утрам, как обходят место поклонения чужого, враждебного племени. Он чувствовал, что пассивная оборона проиграна. Настало время для диверсий.
На следующее утро он проснулся раньше обычного. Дом был погружён в предрассветную серую тишину. Из спальни доносилось ровное дыхание Дарьи. Он тихо прошёл на кухню. В тусклом свете из окна мешок отбрасывал на пол уродливую, горбатую тень. Максим на цыпочках подошёл к холодильнику и открыл дверцу. Вот она, её святая святых. На средней полке, в специальном контейнере с вентиляцией, нежились её драгоценные проростки пшеницы. Нежные зелёные усики, полные, как она говорила, «жизненной энергии солнца». Он взял с полки солонку. Не ту, что стояла на столе, а старую, с крупной поваренной солью, которую он прятал для засолки огурцов. Его рука не дрогнула. С холодным, отстранённым любопытством исследователя он снял крышку с контейнера и, равномерно поворачивая его, посыпал нежные ростки тонким, почти невидимым слоем белой смерти. Он не высыпал гору, нет. Он действовал с аккуратностью отравителя, который точно знает дозу. Он хотел, чтобы она не сразу заметила. Чтобы она сначала откусила, предвкушая вкус чистоты и здоровья, и лишь потом почувствовала на языке едкий, невыносимый вкус соли. Он закрыл контейнер, поставил его на место и ощутил острую, злую искорку удовлетворения.
Её месть была тихой, но сокрушительной. Он ничего не сказал ей, она — ему. Он даже не знал, когда именно она обнаружила саботаж. Вероятно, утром, когда готовила свой «энергетический» смузи. Но вечером, когда он, предвкушая маленькую победу, достал свою любимую чугунную сковороду, чтобы пожарить стейк, он всё понял. Его сковорода, которую он годами прокаливал и лелеял, на которой образовался идеальный естественный антипригарный слой, была мертва. Она блестела неестественной, серой чистотой. Дарья отдраила её каким-то абразивным эко-порошком с лимонной кислотой. Весь защитный слой был содран до голого металла. Поверхность была шершавой, и от неё исходил тонкий, химический запах чистоты, который был хуже любого запаха гари. Она не просто вымыла сковороду. Она провела над ней ритуал экзорцизма, изгнав из неё дух мяса и жира. Она её казнила.
Это стало началом цепной реакции. На следующий день, обнаружив в холодильнике трёхлитровую банку с её комбучей, этим мутным, живым напитком с плавающим внутри склизким «грибом», он не удержался. Он вылил в банку остатки жирного бульона из супа, который ел накануне. Он с наслаждением наблюдал, как жирные жёлтые круги расплываются по поверхности, оскверняя её «живую культуру». Ответ пришёл ночью. Он проснулся от странного запаха из кухни. Приоткрыв дверь, он почувствовал тёплый, сладковатый дух начинающегося разложения. Она выключила холодильник. Просто нажала кнопку и легла спать. Утром его полка превратилась в братскую могилу. Потёкший сыр, раздувшаяся плёнка на сосисках, серое, потерявшее цвет мясо. Это был точный, выверенный удар по его продовольственным запасам, по его кошельку.
— Ты хоть понимаешь, что ты наделала? — спросил он, указывая на открытый холодильник, ставший склепом. Она стояла у окна и медленно пила воду с лимоном, не глядя на него. — Я провела детоксикацию нашего общего пространства, — произнесла она ровным голосом, будто читала мантру. — Негативные вибрации от мёртвой плоти разрушают ауру дома.
Это было последней каплей. Максим молча оделся и ушёл. Он вернулся через час с двумя огромными пакетами из супермаркета. Он не стал прятать. Он демонстративно выложил на стол всё: несколько пачек пельменей, колбасу, бекон, чипсы, банку солёных огурцов, замороженную пиццу. Он забил свою полку холодильника и морозилку под завязку, создав там стратегический запас на случай ядерной зимы или очередной «детоксикации». Но когда он вернулся домой на следующий день, его ждала полная и безоговорочная капитуляция. Его полки были пусты. Вообще. Ничего. Даже банки с огурцами не было. На кухне, с пустым мусорным ведром у ног, стояла Дарья. Она не выглядела злой или мстительной. Она выглядела как хирург после сложной, но успешной ампутации. Она удалила опухоль. Она победила.
Он вошёл в квартиру и сразу почувствовал — что-то не так. Воздух был другим. Стерильным, разреженным, будто из него выкачали не только запахи, но и саму жизнь. Он прошёл на кухню, уже зная, что там его ждёт. Интуиция голодного мужчины, ведущего войну, никогда не подводит.
Дарья сидела за столом в позе лотоса, но не на своём коврике для йоги, а на обычном стуле, что выглядело неестественно и жутковато. Перед ней стоял высокий стакан с мутно-зелёной жидкостью. Она медленно пила через стеклянную трубочку, и её взгляд был устремлён в одну точку на стене. Она не повернула головы, когда он вошёл. Она знала, что он здесь. Она ждала.
Максим, не говоря ни слова, подошёл к холодильнику и распахнул дверцу. Его полки зияли пустотой. Белый, девственно-чистый пластик. Не осталось ничего. Ни колбасы, ни сыра, ни его стратегического запаса пельменей в морозилке. Она провела тотальную зачистку, не оставив ни одной «нечистой» молекулы в своём храме. На столе, вместо его продуктового изобилия, стояла одинокая ваза с пучком сельдерея, похожим на похоронный букет.
Внутри него не было крика. Не было ярости, которая разрывала его несколько дней назад. Там образовалась холодная, звенящая пустота, похожая на ту, что царила сейчас на его полках. Он медленно закрыл дверцу холодильника. Тихий щелчок замка прозвучал в тишине как выстрел. Дарья, наконец, оторвала взгляд от стены и посмотрела на него. В её глазах плескалось ледяное торжество. Она ждала скандала, криков, угроз. Она приготовилась принять на себя его гнев, как принимает аплодисменты победитель.
Но он молчал. Он смотрел на неё, на её праведное лицо, на её стакан с зелёной жижей, на вазу с сельдереем. А потом его взгляд переместился на её сторону холодильника. Он подошёл и открыл её дверцу.
Её мир был на месте. Идеально расставленные контейнеры, бутылочки, баночки. Он начал действовать. Медленно, методично, без единого лишнего движения. Он достал контейнер с салатом из авокадо и тофу. Поставил на стол. Достал баночку с семенами чиа, замоченными в миндальном молоке. Поставил рядом. Достал её смузи на завтра. Пучок пророщенной чечевицы. Ягоды годжи. Он выставлял её сокровища на стол, выстраивая их в ряд перед ней, словно экспонаты на выставке.
Дарья перестала пить. Её рука с трубочкой замерла на полпути ко рту. Она смотрела на него, и в её глазах торжество сменилось недоумением, а затем — тревогой. Она не понимала, что он делает. Эта тихая, сосредоточенная деятельность пугала её гораздо больше, чем любой крик.
Наконец, он достал самый главный экспонат. Большой стеклянный контейнер, в котором находился её десерт. Воздушный веганский мусс из кешью и кокосового молока на корже из фиников и миндаля. Она возилась с ним два дня, замачивала орехи, взбивала, охлаждала. Это был венец её кулинарного искусства, доказательство того, что здоровая еда может быть изысканной.
Он поставил контейнер прямо перед собой, напротив неё. Посмотрел ей в глаза. Долго, не мигая. А затем, с ледяным спокойствием, подцепил ногтем защёлку и открыл крышку. Дарья вздрогнула.
Он не стал искать ложку. Он запустил в нежную, кремовую массу все пять пальцев. Он зачерпнул полную пригоршню этого белого, воздушного чуда и поднёс к лицу. И начал есть. Прямо с руки. Быстро, жадно, чавкая, размазывая крем по щекам и подбородку. Он не наслаждался вкусом. Он совершал акт осквернения. Он превращал её священное творение, её чистую пищу, в грязное месиво, пожирая его как дикарь, как животное. Он зачерпнул ещё и ещё, выскребая остатки со стенок пальцами, обсасывая их с громким, непристойным звуком.
Когда контейнер опустел, он остановился. Его лицо и руки были в липком белом креме. Он молча посмотрел на свои измазанные ладони, а затем на неё. Дарья сидела абсолютно неподвижно, её лицо было белым как полотно. Она смотрела не на него, а на пустой стеклянный контейнер, в котором только что была её гордость.
Максим встал. Взял её идеально чистое льняное полотенце, висевшее на крючке, и медленно, с наслаждением, вытер об него свои липкие руки и лицо. Он скомкал полотенце, превратив его в грязный комок, и бросил на пол, к её ногам. Затем, не произнеся больше ни слова и не оглянувшись, он вышел из кухни, оставив за собой запах кокоса и тотального разрушения.
Дарья осталась сидеть в полном оцепенении, глядя на пустые контейнеры, на грязное полотенце у своих ног и на след от ботинка мужа на пороге. Он не просто съел её десерт. Он сожрал её веру, растоптал её мир и вытер о него ноги, сжигая последний мост между ними самым унизительным и жестоким способом из всех возможных…
