Павел Григорьевич умер. Вчера.
Я, Катерина, стою у порога его квартиры. Пахнет пылью и чем-то кислым, аптечным, запахом нежилого помещения.
Племянник его, Вадим, шустрый парень в дорогой куртке с блестящими молниями, вертит в руках связку.
— Вы же соседка? Катерина Ивановна? Дядя о вас вроде упоминал.
Он окинул меня быстрым, оценивающим взглядом.
— Вот ключи. Вы тут одна, кто его хоть знала. Гляньте, может, нужно что на память. Я пока внизу грузчиков организую, там диван старый выносить. А так — все на выброс.
Он сунул мне холодные ключи в ладонь, не дожидаясь ответа, и загрохотал ботинками по лестнице вниз.
Он солгал. Павел Григорьевич не упоминал обо мне.
Он вообще не говорил.
Пятнадцать лет он молча ставил мне под дверь пакеты.
Молоко, батон, иногда кефир.
Если видел, что я иду из магазина с тяжелыми сумками, — молча брал их у лифта и нес до моей двери.
Я кивала, говорила «Спасибо, Павел Григорьевич». Он отворачивался, не поднимая глаз, и шаркал к себе.
Вот и все наши диалоги.
Я вошла в квартиру. Серая прихожая. Как и он сам. Выцветшие обои с нелепым узором, продавленный диван в гостиной. Стопка пожелтевших газет у ножки стола.
Я прошла по коридору.
Одна дверь была заперта. Та, про которую он когда-то буркнул мне, что там «склад».
Я повернула ключ.
Дверь открылась со скрипом.
Я нащупала выключатель.
Лампочка вспыхнула, и я отшатнулась, прижав руку ко рту.
Комната не была складом.
В ней не пахло пылью. В ней пахло фотобумагой, дешевым клеем и… мной. Моими старыми духами, «Клима», которыми я не пользовалась лет десять.
Стены, от пола до самого потолка, были увешаны моими фотографиями.
Я.
Вот я иду в аптеку, закутавшись в шарф. Снято с балкона, сверху.
Вот я сижу на лавке у подъезда. Лицо усталое. Я даже не знала, что он там.
Вот я в окне своей кухни. Пью что-то из кружки.
Сотни снимков.
Разных лет. Я молодая, я постаревшая, я злая, я растерянная.
Я, снятая через щель в его двери, когда вожусь со своим замком.
Были и другие. Крупные планы. Мои руки, держащие зонт. Мой затылок — снято так близко, будто он стоял в шаге позади меня в очереди.
Я услышала грохот внизу — вернулся Вадим.
Он вошел, отряхивая куртку.
— Ну что, нашли что-н…
Он замолчал, войдя в комнату. Он уставился на стены.
Потом присвистнул.
— Вот это да. Архив. Вы, Катерина Ивановна, оказывается, звезда.
Он подошел к стене и брезгливо ткнул пальцем в один из снимков.
— А качество хорошее. Не жалел денег на печать.
У меня свело скулы. Воздуха не хватало.
— Это… это же…
— Маньяк, — легко пожал плечами Вадим. — Ну, был. Теперь-то какая разница? Завтра ребят вызову, все снимут и в контейнер.
Он сорвал одну фотографию. Меня, смеющуюся. Кажется, это было лет десять назад, ко мне приезжала сестра.
— Бумагу хорошую брал. Плотную.
Он брезгливо скомкал снимок и бросил на пол.
Я смотрела на пустое, грязное пятно на обоях.
Пятнадцать лет.
Гречка. Молоко. Хлеб.
Это была не помощь. Это была владение.
— Мне… мне пора, — голос сел.
— Да, конечно. Спасибо, что зашли, — Вадим уже прикидывал, как выносить мебель. — Не переживайте так. Умер же.
Я выскочила на площадку.
Добежала до своей двери. Ключи Павла Григорьевича все еще были зажаты в моем кулаке. Я сунула их в карман пальто, не думая.
И впервые за много лет повернула ключ в верхнем замке. Потом в нижнем. И накинула цепочку.
Ночь я не спала.
Я сидела на своей кухне, задернув штору. Ту самую штору, которая на одном из снимков была приоткрыта.
Я смотрела на свой холодильник, на свой стол, на чашку в руке.
Я видела это все не своими глазами. Я видела это чужими.
Глазами Павла Григорьевича.
Каждый предмет в моей квартире казался… оскверненным.
Вот сюда он смотрел. А вот здесь я стояла. А вот тут, у окна, я плакала, когда Света уехала. Он и это снял?
Я чувствовала себя голой. Выставленной под холодный свет.
Я встала и прошла в коридор. Посмотрела на глазок своей двери.
Темный, маленький, холодный зрачок.
Сколько раз он стоял по ту сторону?
Я провела рукой по косяку двери. Проверила подоконник на кухне.
Я искала. Сама не зная что. Царапины? Щели? Бред.
Но руки сами искали следы вторжения.
Пятнадцать лет он приносил мне молоко.
Я всегда думала, что это от какой-то неловкой, деревенской доброты. От одиночества.
Мне было его даже жаль. Тихий, бобылем живет.
А он не был одиноким. У него была я.
Целая комната меня.
Это была плата. Не помощь, а плата за просмотр.
Утром раздался стук.
Резкий, деловой. Не как у Павла Григорьевича — тот еле царапался.
Я замерла. Сердце ухнуло.
— Катерина Ивановна! Это Вадим!
Я молчала.
— Я знаю, что вы дома. Мне надо буквально на минуту.
Я не хотела. Руки вцепились в халат.
Но я жила здесь сорок лет. Я всегда открывала.
Я медленно сняла цепочку. Повернула ключи.
Вадим стоял на пороге. Бодрый.
— Слушайте, я тут разбирал барахло в шкафу…
Он протянул мне небольшую картонную коробку. Из-под обуви.
— Он ее подписал. «Катино». Я так понял, это тоже вам.
«Катино».
Не Катерина Ивановна.
Я тупо смотрела на коробку.
— Возьмете? А то я сейчас все равно мешки выношу. Для меня это мусор, а вам, может, дорого.
Я взяла. Коробка была легкая.
— Спасибо, — выдавила я.
— Да не за что. Слушайте, вы извините за вчерашнее, — он вдруг понизил голос. — Что я так… резко. Про фотки.
Я подняла на него глаза.
— Понимаю, неприятно. Но, честно, выкиньте и забудьте. Дядя у меня всегда со странностями был. Мать говорила, он еще в молодости… ну, чудной.
Он помялся.
— В общем, я сегодня-завтра все вывожу, и квартира на продажу. Кстати, Катерина Ивановна, ключи-то у вас остались. Я уж думал, вы их в квартире захлопнули. Вы это… верните потом, как посмотрите там все, что нужно.
Он был сосредоточен на продаже. Мои чувства его не волновали.
— Да. Хорошо, — кивнула я, чувствуя, как ключи в кармане халата оттягивают ткань.
— Ну, бывайте.
Он кивнул и ушел к лифту.
Я закрыла дверь. На все замки.
Поставила коробку на тумбу в коридоре.
«Катино».
Я смотрела на нее минут десять.
Потом открыла.
Там были не фотографии.
Там лежал мой старый красный шарф. Тот, который я потеряла лет пять назад. Я думала, в автобусе вытащили.
Там лежала одна сережка. Бирюза. Я искала ее повсюду.
Сломанная заколка-краб.
Перчатка, одна, шерстяная.
И целая горсть пуговиц. Разных. С моего старого пальто, с кофты, которую я давно выкинула.
Он не просто смотрел.
Он собирал.
Он ходил за мной. Он подбирал то, что я роняла. А может, и не роняла. Может, он… срезал? Пуговицу?
Я отшатнулась от коробки, как от змеи.
Меня начало трясти.
Рабочие приедут завтра. Они вынесут мою жизнь. Они скомкают и выкинут меня в контейнер.
Я не могла этого допустить.
Я не знала, что я буду делать. Но ключи жгли мне карман.
Я должна была сама уничтожить эти снимки.
Я выдохнула.
Медленно подошла к своей двери. Отодвинула цепочку.
Я вышла на лестничную клетку.
Воздух был спертый, пахло вчерашним супом и окурками из мусопровода.
Я достала ключи.
Рука дрожала, когда я вставляла его в замок квартиры Павла Григорьевича.
Дверь открылась.
Тот же кислый, аптечный запах.
Я вошла.
Я не пошла на кухню. Не в большую комнату.
Я сразу пошла туда. В мою комнату.
Я снова щелкнула выключателем.
Сотни моих глаз уставились на меня.
Я, Катерина, со стен.
Я стояла и смотрела на них.
Вот эта. Я плачу на балконе. Лицо мокрое, страшное. Я тогда кошку похоронила. А он — смотрел.
Вот эта. Я переодеваюсь у окна. Снято в сумерках. Силуэт.
Я подошла к стене.
Фотографии были прикреплены кнопками. Некоторые, в рамках, прибиты маленькими гвоздиками.
Я потянула за край одной. Она не поддалась. Он приклеил ее.
Я дернула сильнее.
Фотография оторвалась, но вместе с куском обоев.
Будто кожа.
Я начала срывать их. Одну за одной.
Рвала ногтями, отдирала. Кнопки впивались в пальцы.
Я сбрасывала их на пол. Топтала.
Смеющаяся я. Усталая я. Злая я.
Это был не просто архив.
Это была тюрьма. Он держал меня здесь, в этой комнате, все эти годы.
Я сорвала большую фотографию, в раме.
За ней, в стене, была… ниша.
Неглубокая, выдолбленная в штукатурке.
А в ней — две школьные тетрадки. В клеточку.
Я взяла одну.
Разлинованные страницы. Убористый, бисерный почерк Павла Григорьевича.
«10 ноября. 8:14. Вышла в сером пальто. Без шарфа. 8:17. Вернулась. Забыла ключи. 8:20. Ушла».
«12 ноября. 21:05. Горит свет на кухне. Пьет. Кружка в правой руке. Долго смотрит в окно. 21:40. Свет погас. Оценка: 3/5».
Я пролистала назад.
«14 октября. Приезжала сестра. Света. Шумные. Смеялась громко. Оценка: 5/5».
«30 октября. Плакала у окна. Долго. Оценка: 2/5».
Это была не страсть.
Это был протокол. Это был рейтинг.
Холодный, ежедневный, методичный учет моей жизни.
Я опустилась на пол, прямо на ворох сорванных фотографий.
Коробка с «Катино» была трофеями.
Фотографии были обоями.
А вот это — была суть.
Владение. Полное. Без остатка.
Я услышала, как поворачивается ключ в замке.
Я вздрогнула.
Вадим.
Он вошел в коридор, шмыгнул носом.
— Катерина Ивановна? А вы что тут?
Он прошел в комнату. Увидел меня на полу. Увидел сорванные снимки, дыры на стенах.
— Вы чего творите? — его лицо мгновенно стало злым. — Вы зачем портите?
— Я забираю свое, — сказала я. Голос был чужой, хриплый.
— Какое «свое»? Это мусор! Я же сказал, завтра приедут! Вы мне тут… вы мне тут ремонт портите! Обои дерете!
Он был взбешен.
— Я за это платить должен буду! Это сбивает цену!
Он увидел тетрадь у меня в руках.
— А это что еще? Дайте сюда!
Он шагнул ко мне.
Я встала.
— Не трогай.
— Что? Идите к себе, женщина. А то я сейчас…
— Что? — я посмотрела ему прямо в глаза. — Что ты сделаешь, Вадим?
Он осекся.
— Вызову полицию. Порча имущества.
— Вызывай, — я крепче сжала тетради. — Вызывай. И я им это покажу.
Я кивнула на тетради.
— И вот это.
Я принесла коробку «Катино» с собой. Она стояла у входа в комнату. Я пнула ее ногой.
— Это мой шарф. Моя сережка. Он их украл.
— Да это барахло! — заорал он. — Он на помойке нашел!
— А это? — я ткнула пальцем в тетрадь. — Это тоже на помойке? Это преследование. Это…
Я не знала, как это назвать.
— И я напишу заявление. О том, что твой дядя был маньяком. О том, что он воровал вещи. О том, что он следил за мной.
Лицо Вадима изменилось.
— Да кому это надо? Он умер!
— Мне надо, — отрезала я. — А тебе надо продать квартиру.
Он замолчал.
— Ты хочешь продать «чистую» квартиру, Вадим? Быстро и за хорошие деньги?
Он смотрел на меня.
— Или ты хочешь продать «проблемную» квартиру? Квартиру маньяка? Я повешу объявление на первом этаже. С копиями вот этих страниц. Я расскажу каждому твоему покупателю, кто здесь жил.
Я видела, как желваки заходили у него на скулах.
Он сглотнул.
— Что вы хотите?
— Ты уходишь. Сейчас.
Я смотрела на него. Вся моя сорокалетняя привычка быть «милой», «тихой», «нормальной» соседкой слетела, как шелуха.
— Ты уходишь и даешь мне час.
— Зачем?
— Я сожгу это. Все. Фотографии. Тетради. Вещи.
— Здесь? В квартире?
— Я вынесу на улицу. У вас же там контейнер будет? Вот в нем и сожгу.
— Вы с ума сошли! Пожар устроите!
— Это не обсуждается, Вадим.
Я смотрела, как он борется. Жадность боролась со злостью. Жадность победила.
— Ладно. — процедил он. — Час. Но если тут хоть что-то…
— Уйди.
Он попятился.
Вышел из комнаты.
Я услышала, как хлопнула входная дверь.
Я осталась одна.
Среди моей украденной жизни.
Я действовала быстро. Руки больше не дрожали.
На кухне Павла Григорьевича я нашла большие черные мешки для мусора.
Я вернулась в комнату.
Механически, сгребая, я запихивала в мешки фотографии.
Те, что на полу. Те, что оторвала.
Они шуршали, как сухая листва.
Потом тетради. Протоколы. Рейтинги. Я бросила их сверху.
Коробку «Катино» я взяла отдельно.
Я заглянула в нишу в стене. Там было пусто.
Я вынесла мешки и коробку на лестничную клетку.
Вернулась в свою квартиру. На кухне взяла коробок спичек.
Я не поехала на лифте. Я спустилась по лестнице.
Во дворе, как и сказал Вадим, стоял большой строительный контейнер.
Я закинула мешки внутрь. Разрезала их.
Вывалила содержимое коробки «Катино». Мой красный шарф лег поверх моего лица на фотографии.
Я чиркнула спичкой.
Бумага занялась сразу.
Пламя было ярким, жарким.
Я смотрела, как огонь пожирает мои лица.
Вот фото, где я смеюсь, свернулось в черный комок.
Вот тетрадные листы вспыхнули и обуглились, унося с собой даты и время. «Оценка: 5/5».
Шарф вспыхнул последним, как прощальный флаг.
Пахло жженым пластиком и горечью.
Это был не акт вандализма. Это был акт освобождения.
Я стояла, пока от моей тюрьмы не остался только пепел.
Потом я вернулась в его квартиру.
Комната была пустой.
Только голые стены со шрамами от клея и гвоздей.
Она больше не была моей. Она снова стала просто комнатой.
Я вышла.
Закрыла дверь.
Ключ я оставила в замке с той стороны.
Дверь в мою квартиру.
Я вошла.
Привычный запах моего дома. Моих книг.
Я прошла в коридор и посмотрела на свою дверь.
На три замка. На цепочку.
Я медленно сняла цепочку и убрала ее в карман халата.
Потом повернула ключ в верхнем замке. Открыла.
Оставила только один, нижний. Обычный.
Я пошла на кухню.
Подошла к окну.
Резким движением раздернула штору.
Яркий, беспощадный дневной свет залил всю кухню.
Он был мертв. Но только сейчас я это по-настоящему поняла.
Пятнадцать лет молока и хлеба.
Это не было ни добротой, ни ненавистью.
Это была болезнь.
А я была ее экспонатом.
Я посмотрела на свой телефон.
Набрала номер.
— Света? Привет.
Я улыбнулась.
— Да нет, ничего не случилось. Просто… голос твой захотела услышать.
Прошел месяц.
Квартиру Павла Григорьевича продали. Вадим оказался еще шустрее, чем я думала.
Он даже не зашел попрощаться. Просто исчез, как только получил деньги.
Неделю в квартире напротив стоял гул. Рабочие выносили старую мебель, сдирали выцветшие обои, меняли скрипучий пол.
Потом въехали новые жильцы.
Молодая пара с маленьким ребенком.
Теперь за стеной я слышала не воображаемую пустоту и не редкое шарканье.
Я слышала плач ребенка по ночам. Громкую музыку по выходным. Звонкий смех женщины.
Иногда они громко ругались из-за того, кто пойдет выносить мусор.
Это была жизнь.
Обычная, шумная, настоящая жизнь.
Света приехала ко мне на выходные. Я ей все рассказала.
Она сидела на моей кухне, на том самом месте, которое было видно из его окна.
— Катя, я бы съехала, — честно сказала сестра, глядя на меня. — Я бы не смогла.
— Сначала тоже так думала, — я налила ей горячего напитка. — Думала, что не смогу здесь ни спать, ни есть.
Я посмотрела на окно. Штора была открыта.
— А потом поняла. Это моя квартира. Не его. Я из-за него пятнадцать лет жила вполсилы, так еще и квартиру ему отдать?
Света взяла меня за руку.
— Но знать, что он смотрел…
— Он смотрел. А теперь не смотрит.
Я посмотрела на сестру.
— Он смотрел, как я пью на этой кухне одна. А теперь здесь сидишь ты. И ты настоящая.
Мы помолчали.
— Я глазок дверной поменяла, — сказала я вдруг.
— Зачем?
— Поставила новый. С широким обзором. Не чтобы прятаться. А чтобы видеть самой.
— Ты знаешь, что самое странное? — спросила я.
— Что?
— Я перестала ждать.
Света не поняла.
— Я пятнадцать лет, не осознавая, ждала этого пакета у двери. Ждала, что кто-то молча принесет мне молоко. Это была… как ритуал. Как данность. Это даже… расслабляло.
Я вздохнула.
— На прошлой неделе я впервые пошла в магазин за кефиром. Сама.
— Ну, ты и раньше ходила…
— Не так. Я пошла и купила два пакета. Тяжелых. И сама донесла их до пятого этажа. Лифт опять сломался.
Я посмотрела на свои руки.
— Я донесла их. И знаешь? Они были просто тяжелые.
Света улыбнулась.
— Пакеты были просто пакеты. Не плата. Не милостыня. Не цена за то, что на меня смотрят.
Я встала.
Подошла к двери. Посмотрела в новый глазок.
На площадке было пусто. Только велосипед новых соседей.
Я повернула ключ в единственном замке и пошла обратно на кухню.
— Он украл у меня пятнадцать лет, Света. Украл мое спокойствие.
Я села напротив сестры.
— Я не смогу их вернуть. Но я не дам ему забрать ни одного дня сверх этого.
Я отпила из своей кружки.
Наблюдатель исчез. Остался только мир.
И я, в своей квартире, с открытыми шторами, пила горячий напиток.
И впервые за долгие годы мне было просто… нормально.
