Оно жгло.
Вино было комнатной температуры, но когда тяжелая, липкая влага пропитала тонкий шелк и коснулась кожи, мне показалось, что меня облили кислотой.
Бордовая клякса расползалась по животу, уничтожая не просто ткань.
Она пожирала мои деньги.
Три месяца жесткой экономии, три месяца работы по ночам над чужими текстами, чтобы купить это платье.
Итальянский шелк. Безупречный крой.
Теперь это была просто дорогая тряпка.
Инна Сергеевна не отдернула руку.
Она держала пустой бокал за тонкую ножку так, словно это был скипетр, а она — императрица, карающая нерадивую служанку.
В зале кто-то судорожно вдохнул.
Этот звук прозвучал неестественно громко на фоне гула работающих кондиционеров.
Звон вилки, упавшей на чью-то тарелку, резанул по ушам, как выстрел.
Никакой неловкости.
Никакого наигранного «ой, простите, рука дрогнула».
Она смотрела мне прямо в глаза.
В её водянисто-голубых глазах, тщательно подведенных дорогим карандашом, читалось ледяное, абсолютное торжество хищника, который наконец-то загнал жертву в угол и готовится перекусить ей горло.
— Ткань-то дешевая, — громко сказала она.
Ее голос, поставленный годами работы в администрации, легко перекрыл фоновый шум ресторана.
— Сразу видно, не благородная материя. Впитывает грязь, как губка. И мнется. Посмотрите, как она мнется.
Андрей дернулся ко мне.
В его резком движении была паника, животный страх ребенка, который видит, как рушится мир.
Он схватил льняную салфетку со стола, но замер на полпути.
Мать остановила его одним движением.
Она даже не повернула головы.
Просто чуть приподняла левую бровь.
И он, взрослый тридцатилетний мужчина, начальник смены на заводе, застыл, как дрессированный пудель, услышавший команду «Фу».
Это было страшнее, чем пятно на платье.
Это было публичное уничтожение.
Демонстрация абсолютной власти, которую она имела над ним.
Она подошла ко мне вплотную.
От неё пахло приторно-сладкими лилиями и дорогим коньяком.
Этот густой, удушливый запах забивал нос, мешал дышать, вызывал тошноту.
Она наклонилась к моему лицу, нарушая все мыслимые границы личного пространства.
— Ты думала, я позволю? — прошептала она, но так, что этот змеиный шепот прорезал гул голосов и достиг ушей каждого, кто сидел за ближайшими столами. — Ты думала, я отдам единственного сына нищебродке из хрущевки? Думала, окрутила его, и я смирюсь?
Она выпрямилась.
Она сияла.
На её дряблой шее горели крупные рубины в тяжелой золотой оправе.
Камни ловили свет люстр и отбрасывали кровавые блики на ее кожу.
Она повернулась к гостям, раскинув руки, словно приглашая всех полюбоваться на моё унижение, на мой позор, на мою беспомощность.
— Не достойна ты нашей фамилии, милочка. Это знак свыше. Видишь? Грязь к грязи. Судьба метит шельму.
Кто-то из гостей нервно хихикнул.
Кажется, это была её троюродная сестра, женщина с пергидрольными кудрями, которая весь вечер смотрела на меня как на пустое место.
Его шея наливалась нехорошей, багровой краснотой.
Ещё секунда — и будет драка.
Будет тот самый балаган, которого она так жаждет.
Она питается скандалами.
Она энергетический вампир, которому нужна чужая истерика, чужие слезы, чужой гнев, чтобы чувствовать себя живой.
Я подняла руку, останавливая отца жестким жестом.
Внутри меня не было холодка.
Там был пожар.
Но это был не тот огонь, что сжигает дом.
Это был огонь в доменной печи, где плавится сталь.
Я была кремнем.
Я держала этот шаткий мир на своих плечах три года.
Я терпела её визиты в шесть утра без звонка, когда она проверяла, помыта ли посуда.
Её «случайные» оскорбления по поводу моей фигуры, моей работы, моих родителей.
Её попытки переставить мебель в моей квартире, пока нас не было дома.
Я терпела ради Андрея, который верил, что «мама просто желает добра, у неё сложный характер, но доброе сердце».
Но сейчас, глядя на расплывающееся бордовое пятно, я поняла: добра здесь нет.
И сердца тоже нет.
Есть только война.
И я только что получила в руки идеальное оружие.
— Андрей, — сказала я.
Мой голос был ровным.
Сухим, как осенний лист, который вот-вот рассыплется в пыль.
Но в этой сухости была сталь.
— Дай мне свой телефон.
Он растерянно моргал, переводя взгляд с меня на мать.
— Зачем? — его голос дрогнул. — Полин, пойдем в уборную, попробуем отмыть… Там есть соль, я слышал, соль помогает…
— Телефон, — повторила я, протягивая руку ладонью вверх. — Разблокируй.
Он механически достал смартфон из кармана пиджака, приложил палец к сканеру и вложил гаджет в мою руку.
Инна Сергеевна рассмеялась.
Это был наигранный, театральный смех.
— Что, мамочке звонить будешь? Жаловаться, что тебя обидели? Или в полицию нравов?
— Нет, — я нажала на иконку сообщений. — Банку.
Смех оборвался.
Не резко, а как-то неуверенно, словно заело старую пластинку.
— Какому банку? — она нахмурилась, и тонкая сеточка морщин вокруг рта стала глубже. — Ты бредишь от горя? Перепила шампанского?
Я подняла глаза на неё.
Медленно.
Взвешивая каждый грамм её уверенности, который сейчас испарится.
— Вчера вечером, пока Андрей был в душе, на этот телефон пришло уведомление. Он спал, а телефон светился на тумбочке.
Я сделала паузу.
Гул в зале начал стихать.
Люди чувствовали, что спектакль меняет жанр.
Комедия положений превращалась в судебную драму.
— От коллекторского агентства «Восток», — продолжила я, глядя на экран. — Они напоминали о просрочке платежа и обещали прислать выездную группу.
— Это ошибка, — быстро, слишком быстро сказал Андрей. — У меня нет кредитов. Я никогда не брал. Ты же знаешь, я боюсь долгов.
— У тебя — есть, — я повернула экран к нему, тыча пальцем в строчку с суммой. — Три миллиона рублей. Взятые месяц назад в банке «Зенит». И ещё пятьсот тысяч в «Быстрых деньгах» под двести процентов годовых, взятые позавчера.
Андрей побледнел так, что стал одного цвета с моим испорченным платьем.
Он выхватил телефон.
Его глаза бегали по строчкам сообщений.
Руки тряслись так, что он едва не выронил аппарат.
— Мама? — он поднял на неё взгляд, полный детского непонимания. — Ты же… ты просила паспорт. Сказала, нужно переоформить дачу на меня. Чтобы налог был меньше. Сказала, это сюрприз к свадьбе… Документы в МФЦ…
Инна Сергеевна даже не покраснела.
Она выпрямила спину еще сильнее, выпятив подбородок.
— Ну и что? — она фыркнула, словно речь шла о разбитой чашке. — Да, я взяла деньги. На организацию достойного праздника! Чтобы не стыдно было перед людьми! Ты бы сам никогда не заработал на такой уровень. Посмотри вокруг! Этот зал, цветы, музыка — это всё стоит денег!
— На три с половиной миллиона? — спросила я тихо. — Один вечер?
— Это инвестиции! — взвизгнула она, и в её голосе прорезались истеричные нотки. — В статус семьи! В репутацию! Люди должны видеть, что мы не нищие!
— В рубины? — я кивнула на её шею.
Она инстинктивно схватилась за колье, закрывая камни ладонью.
— Не смей! Это фамильная реликвия! Прабабка носила!
— Это ломбардный выкуп, — отрезала я. — Я пробила номер залогового билета, который нашла в удаленных сообщениях. Вы заложили его полгода назад, когда проигрались в онлайн-казино. А позавчера выкупили. На деньги, взятые под бешеные проценты на имя сына.
Гости начали перешептываться.
Громко.
Зло.
Слово «казино» пролетело над столами, как грязная муха.
Маска «благородной дамы из высшего общества» начала трескаться, осыпаясь кусками дешевой штукатурки.
— Ты врешь! — заорала она, срываясь на визг. — Мерзавка! Ты всё подстроила! Ты взломала телефон! Андрюша, не слушай её! Она хочет нас поссорить!
Андрей стоял, глядя в телефон, как в приговор.
Он выглядел как человек, которого ударили обухом по голове, и он пытается понять, жив он еще или уже нет.
— Мама, здесь график платежей… — пробормотал он омертвевшими губами. — Сто двадцать тысяч в месяц. Только проценты. У меня зарплата шестьдесят.
— Мы бы справились! — она махнула рукой пренебрежительно. — Полина бы взяла подработку. Она же привыкла пахать. Продала бы что-нибудь. Квартиру бы разменяли. Семья должна помогать!
Вот оно.
Момент истины.
Она распланировала не просто праздник.
Она распланировала наше рабство.
Мою нищету на ближайшие десять лет.
Ради того, чтобы один вечер постоять в рубинах и послушать тосты в свою честь.
Я шагнула к ней.
Пятно на платье жгло, но теперь это была не грязь.
Это была боевая раскраска.
— А банкет? — спросила я. — За него заплачено?
Она отвела глаза. Впервые за вечер.
— Я планировала… с подарков… когда гости подарят конверты…
— В конвертах пусто, — сказала я.
— Что? — она встрепенулась.
— Я видела, как вы заходили в комнату отдыха десять минут назад, где мы сложили подарки. И видела, как вы перекладывали содержимое конвертов в свою сумку.
Зал взорвался.
Стул с грохотом отлетел в сторону — это встал чей-то муж.
— Позор! — крикнула женщина в шляпе.
— Воровка! — донеслось с другого конца стола.
Инна Сергеевна затравленно оглянулась.
Её мир рушился.
— Это клевета! — визжала она. — Обыщите меня! У меня ничего нет!
— Обязательно, — кивнула я. — И полиция обыщет. Но сначала мы поговорим о другом.
Я подошла так близко, что видела, как под слоем пудры проступает испарина страха.
— Администратор ресторана стоит у дверей с терминалом. Он ждет оплату. Прямо сейчас. У Андрея на картах минус. В конвертах — нарезанная бумага, которую вы туда подложили вместо денег.
Она сжалась.
Вся её спесь, всё её величие выходило из неё, как затхлый воздух из пробитого колеса.
— Ты… ты заплатишь, — прошипела она, хватая меня за руку. Её ногти впились мне в запястье. — У тебя есть сбережения. Я знаю. Ты копила на взнос. На ипотеку.
— Есть, — согласилась я. — Мой первоначальный взнос. Пять лет моей жизни. Моя мечта о доме, где нет вас.
— Вот видишь! — её глаза загорелись надеждой. — Ты умная девочка. Заплати. И мы забудем этот инцидент. Я даже разрешу вам пожить у меня на даче летом.
— Нет, — сказала я.
Слово упало тяжело, как могильная плита, закрывающая склеп.
— Я заплачу. Но у меня есть условие.
— Какое? — она облизнула пересохшие губы, размазывая помаду.
Я наклонилась к её уху, вдыхая запах её страха, который пробился сквозь лилии.
Мой ответ заставил её упасть на колени прямо на Свадьбе…
— Сейчас ты встанешь на колени, — сказала я тихо, чеканя каждое слово. — Прямо здесь. Перед сыном. И признаешься в микрофон, что ты украла его будущее.
— Ты с ума сошла, — выдохнула она. — Никогда. Люди смотрят.
— Или я вызываю полицию, — продолжила я тем же ровным тоном. — Прямо сейчас. Заявление о мошенничестве.
Ст. 159 УК РФ. Оформление кредита по подложным документам или путем злоупотребления доверием.
Андрей подтвердит, что не знал о кредитах. Это группа лиц, Инна Сергеевна, если вы впутали сотрудника банка. Это до десяти лет. Реального срока. Твои рубины сменятся на тюремную робу, а дачу конфискуют в счет долга.
Она посмотрела на меня.
Она искала в моих глазах жалость.
Сомнение.
Страх перед скандалом.
Но нашла только калькулятор.
Я всё посчитала.
И она это поняла.
Её ноги подогнулись.
Не театрально, как в плохом кино.
Физически.
Мышцы просто отказались держать тело, раздавленное тяжестью правды.
Она рухнула на паркет.
Глухо ударилась коленями.
Звук был мерзкий — кость о дерево.
Подол её дорогого платья расплескался по полу мутной лужей.
Кто-то ахнул.
Вспыхнула вспышка камеры на телефоне.
Потом еще одна.
— Прости… — выдавила она, глядя в пол.
— Громче, — сказала я. — Микрофон на столе.
Она потянулась к микрофону дрожащей рукой.
Шнур змеей потянулся за ней.
— Андрюша… — её голос, усиленный динамиками, ударил по ушам скрежетом и всхлипами. — Я виновата… Я взяла деньги… Я хотела как лучше…
Она рыдала.
Не красиво, а безобразно, размазывая тушь по щекам.
Андрей смотрел на неё сверху вниз.
В его глазах умирало детство.
Умирала вера в маму-защитницу.
Умирала любовь.
Оставалась только брезгливость, с какой смотрят на раздавленное насекомое.
— Уходи, — сказал он тихо.
— Сынок… ну куда же я… ночь…
— Вон! — заорал он так, что бокалы на столах отозвались тонким звоном. — Убирайся! Чтобы я тебя не видел! Никогда!
Инна Сергеевна кое-как поднялась, опираясь на стол.
Она была жалкой.
Растрепанной.
Сползшее колье висело криво.
Она схватила свою сумку, прижимая её к груди, словно там было спасение, и, хромая, бросилась к выходу.
Гудение осуждения сопровождало её до самой двери.
Я стояла посреди зала в испорченном платье.
Но я чувствовала себя чистой.
Стерильной.
Я подошла к администратору, который с ужасом наблюдал за этой сценой.
Достала карту.
Ту самую, на которой лежал мой «дом».
— Счет, пожалуйста, — сказала я.
Терминал пискнул, списывая мою мечту.
Потом я взяла Андрея за руку.
Его ладонь была ледяной и мокрой от пота.
— Пойдем, — сказала я. — Праздник окончен. Началась реальность.
Мы вышли на улицу.
Ветер трепал подол моего платья, холодил ноги.
Андрей сел прямо на грязный бордюр, не заботясь о дорогом костюме.
Обхватил голову руками и раскачивался.
— Как жить дальше, Поль? — спросил он глухо, не поднимая головы. — Три миллиона. Плюс проценты. Она уничтожила нас. Мы рабы.
Я села рядом.
Плевать на платье.
Плевать на всё.
— Мы будем работать, — сказала я жестко. — Мы продадим машину. Мы сдадим квартиру и снимем комнату в коммуналке. Мы будем есть гречку. Но мы выберемся.
— Зачем тебе это? — он посмотрел на меня красными глазами. — Брось меня. У тебя нет долгов. Это мои кредиты. Разведись, пока не поздно.
Я взяла его лицо в ладони.
— Потому что теперь ты сирота, Андрей. Как и я. Мы одни. Без балласта. И мы построим всё заново. Но на этот раз — на своем фундаменте.
Мимо проезжали машины, шурша шинами по мокрому асфальту.
Город жил своей жизнью, безразличный к нашим трагедиям.
Но в этом безразличии была великая свобода.
Никто больше не будет указывать нам, как жить, какую мебель покупать и во что одеваться.
Цена оказалась высокой.
Три миллиона, пять лет каторги и одно свадебное платье.
Но достоинство стоит дороже.
Эпилог
Пять лет спустя.
Осень выдалась сухой. Листья под ногами хрустели, как старые банкноты.
Звук работающего экскаватора перекрывал шум улицы, но для нас это была лучшая музыка.
Мы стояли у сетчатого забора, огораживающего котлован новой очереди строительства.
Пыль летела в лицо, скрипела на зубах, но этот вкус мне нравился.
Это был вкус бетона и будущего.
— Третий этаж уже заливают, — сказал Андрей, щурясь от яркого солнца.
Он сильно изменился за эти годы.
Исчезла мальчишеская мягкость черт, округлость щек.
Появились жесткие носогубные складки, глубокая морщина между бровей и уверенный, тяжелый взгляд человека, который прошел через ад и вернулся, не сломавшись.
За эти пять лет мы постарели на десять.
Мы работали на износ.
Андрей брал по две смены, таксовал по ночам, спал по четыре часа.
Я брала столько текстов на редактуру, что у меня начался туннельный синдром, и я бинтовала запястья на ночь.
Мы ели пустые макароны.
Мы не покупали одежду, донашивая старое.
Мы не были в отпуске.
Но неделю назад мы сделали последний перевод.
Мы выплатили всё.
До копейки.
Выкупили его свободу у банков.
И даже накопили на первый взнос в этом строящемся доме.
— Наша квартира будет там, — он указал пальцем на угол будущей секции. — Окна на парк.
— И кухня двенадцать метров, — добавила я, улыбаясь. — Никаких гостей без звонка. Никаких ключей у родственников.
У меня в кармане зажужжал телефон.
Я вздрогнула.
Старый рефлекс — страх звонка из банка или от коллекторов — еще жил в теле.
Незнакомый номер.
Я ответила.
— Полина? — голос был слабым, дребезжащим, незнакомым. — Это тетя Люба, соседка Инны Сергеевны. С пятого этажа.
Я напряглась.
Спина мгновенно стала деревянной.
Андрей заметил это изменение в моей осанке, повернулся ко мне, перестал улыбаться.
— Что случилось? — спросила я холодно.
— Инна… она плоха совсем. В больнице лежит, в терапии. Инсульт микро. Врачи говорят, выписывают завтра, но ей уход нужен. Или сиделка. Или пансионат. Она сама не дойдет до туалета…
— У неё есть пенсия, — отрезала я. — И дача.
— Ой, милая, какая дача… Дачу она продала два года назад, долги какие-то закрывала, говорят, в пирамиду вложилась… А пенсия — слезы. Не хватает даже на памперсы. Полина, ну вы же родные люди! Она же мать! Она всё время Андрюшу вспоминает… Плачет… Говорит, простила его…
— Простила? — я переспросила, и мой голос зазвенел от ярости. — Она его простила?
Я посмотрела на мужа.
Он слышал.
Телефон был старый, динамик громкий.
Он всё понял по моему лицу. По обрывкам фраз.
Я вспомнила тот день.
Кислотный вкус дешевого вина, которого я даже не пила, но которым пропиталась моя память.
Запах её удушливых духов.
И её торжествующую ухмылку.
Я вспомнила пять лет нашей каторги.
Пять лет, вычеркнутых из молодости, чтобы закрыть её долги за «красивую жизнь» и её игры в казино.
Внутри меня ничего не шевельнулось.
Ни жалости.
Ни злорадства.
Только гулкая, выжженная пустота.
— Передайте ей, — сказала я в трубку, четко выговаривая каждое слово, чтобы соседка запомнила и передала дословно, — что я больше не имею к ней никакого отношения. Я выплатила свой долг сполна. Три миллиона рублей плюс проценты. Но у нее есть сын. И решение принимать ему.
Я нажала удержание вызова.
Андрей смотрел на меня.
Ветер трепал его волосы, в которых уже пробивалась седина — слишком рано для тридцати пяти лет.
— Мать? — спросил он.
— Да. Соседка звонила. Инсульт. Нужен уход, денег нет.
Он помолчал.
Долго смотрел на стройку, на работяг, таскающих ржавую арматуру, на искры сварки, сыплющиеся с третьего этажа.
В его глазах шла борьба.
Тяжелая, невидимая битва между обидой и человечностью.
— Я должен поехать, — сказал он наконец. Тихо, но твердо. — Я не могу её бросить умирать на улице, Поль. Она моя мать, какой бы она ни была.
Он сжал кулаки, словно ожидая моего гнева.
Но гнева не было.
Было понимание.
— Я знаю, — сказала я. — Поезжай. Купи лекарства, найми сиделку.
Я протянула ему телефон, снимая с удержания.
— Но я не поеду с тобой, — добавила я, глядя ему в глаза. — Я не переступлю порог этой больницы. И в наш дом я её не пущу. У меня есть право защищать свою жизнь.
Он взял телефон.
В его взгляде была благодарность.
— Спасибо, — сказал он. — Я понимаю. Я не буду просить тебя об этом. Никогда. Это мой крест, не твой.
Он отошел в сторону, поднося телефон к уху:
— Алло, тетя Люба? Это Андрей. Диктуйте адрес больницы. Я сейчас приеду.
Он говорил деловито, без лишних эмоций.
Как мужчина, который решает проблему, а не как сын, который ищет одобрения.
Я смотрела на его спину.
Он не отказался от матери, но и не предал меня.
Он нашел баланс.
Тот самый хрупкий баланс, на котором держится взрослая жизнь.
Он закончил разговор и вернулся ко мне.
— Я отвезу ей продукты и договорюсь с врачами, — сказал он. — Вечером вернусь. Мы успеем выбрать плитку?
— Плитка никуда не убежит, — я улыбнулась и сжала его руку. — Поезжай. Я подожду тебя в кафе.
— Я люблю тебя, — сказал он вдруг.
— Я знаю. А теперь иди. Ей ты нужен.
Он ушел быстрым шагом к машине.
А я осталась стоять у забора нашей будущей жизни.
Я знала, что он вернется.
Он вернется ко мне, в наш чистый дом, в наше будущее.
А прошлое… прошлое иногда требует визитов вежливости, но оно больше не имеет права жить с нами под одной крышей.
Я посмотрела на строящийся дом.
«Синий океан», — подумала я. — Да, в ванной будет плитка цвета синего океана.
Хороший цвет.
Глубокий.
На нем не видно пятен от вина.
И отмывается легко.
