— Знаешь, мне всегда было интересно, как ощущается чужая слюна на собственной коже. Теперь я знаю — она жжёт, словно капля серной кислоты, разъедая не столько лицо, сколько последние нити моего терпения.
Звук, с которым плевок Людмилы Сергеевны приземлился на мою щёку, растворился в праздничном гомоне, но для меня прогремел раскатом грома, возвестившим о конце двухлетней эпохи моего добровольного рабства. Я ощутила влажное прикосновение, медленно стекающее к подбородку, — и что-то во мне оборвалось с почти слышимым звоном.
В дом свекрови я вошла с трепетом молодой невестки, прижимая к груди коробку с тортом. Людмила Сергеевна едва глянула на упаковку и процедила сквозь идеально накрашенные губы: «Мой Серёженька привык к домашней выпечке, а не к этим магазинным химикатам». Я стояла, чувствуя, как краска стыда заливает лицо, и не знала, что свекровь в жизни не испекла ни единого пирога.
День за днём её яд просачивался в мою душу. «Анечка у нас, конечно, старается, но такому, как сервировка, не научишься по книжкам», — роняла она будто невзначай за ужином, когда я в сотый раз перепроверяла расположение приборов. «У нас в роду всегда ценили образование», — вздыхала она с наигранной печалью, хотя сама, как я узнала позже, с трудом окончила девять классов.
А Сергей — моя опора, моя любовь — лишь виновато улыбался и просил меня «не принимать близко к сердцу мамины замечания».
— Она желает тебе только добра, — шептал он каждый вечер, когда я, захлёбываясь слезами, пыталась объяснить, что так нельзя, что я живой человек, а не глиняная болванка для упражнений в язвительности.
Я верила ему. Даже когда Людмила Сергеевна «случайно» пролила вино на моё новое платье. Даже когда «по ошибке» выбросила мои конспекты для важной презентации. Даже когда звонила в два часа ночи, жалуясь на несуществующие боли, стоило нам уехать на выходные.
В тот мартовский вечер что-то изменилось. Может, виной тому был третий бокал шампанского, к которому я прикладывалась всё чаще. Или, быть может, дело в том, как она отреагировала на мой подарок к 8 марта — шёлковый палантин, который я выбирала две недели.
— Ой, деточка, — произнесла она, словно я была отсталым ребёнком, — ну что это за цвет? Такой носят только женщины без вкуса или продавщицы в переходе.
В столовой стало так тихо, что я слышала тиканье часов. Даже Борис Петрович, обычно погруженный в газету, поднял взгляд.
— Людмила Сергеевна, — мой голос звучал неожиданно спокойно, — мне кажется, вы могли бы хотя бы из вежливости поблагодарить за подарок, который я выбирала с любовью.
Свекровь замерла, будто наткнувшись на стену.
— Из вежливости? — её голос взлетел на октаву выше. — Ты меня учить вздумала? Девочка из провинции, которая даже не знает, чем бургундское отличается от бордо?
— Я не сомелье, но разве это важно? — парировала я, чувствуя, как кровь стучит в висках.
— Конечно, ведь ты невежественная, — она улыбнулась, словно делала мне одолжение, объясняя очевидное ребёнку.
И тут что-то внутри меня щёлкнуло. Всё встало на свои места: годы унижений, молчаливое согласие Сергея, мои слёзы в подушку.
— Людмила Сергеевна, я устала слушать, что я глупая. Может, хватит?
Свекровь медленно поднялась, подошла вплотную — так близко, что я чувствовала запах её приторных духов. Затем её лицо исказилось в гримасе презрения, губы сжались в узкую линию, и… она плюнула мне в лицо.
Абсолютная тишина обрушилась на столовую. Я видела застывшие в ужасе глаза Сергея, побледневшее лицо Оксаны, растерянно моргающего Бориса Петровича.
А я не стала вытирать лицо. Медленно повернула голову, чувствуя, как ползёт по щеке тёплая слюна, и улыбнулась — впервые за долгое время искренне.
— Ты только что перешла черту, — произнесла я тихо. — Теперь пришло время узнать, кто здесь настоящая невежественная дура.
***
Тишина в комнате звенела, словно натянутая струна. Стою и чувствую, как по щеке течёт её слюна. Но знаете, что странно? Вместо злости внутри словно включили свет — будто наконец-то поняла, кто я такая. А Людмила Сергеевна, красная как рак, пыхтит напротив, словно старый чайник на плите. Она ждала моих слёз или бегства. Но я лишь достала телефон и положила его на стол.
— Что ты делаешь? — прошипела она, когда я провела пальцем по экрану.
— Показываю правду.
Я включила запись. Из динамика полился хриплый, немного пьяный голос Оксаны:
«Людка, да ты же школу не закончила! Помнишь, как мы смеялись, что ты даже аттестат получить не смогла? А потом ты своим почерком себе эту бумажку нарисовала…»
Лицо свекрови начало меняться, словно трещины побежали по фарфоровой маске. Сначала подрагивание век, потом расширенные зрачки, затем побелевшие от напряжения пальцы, сжимавшие салфетку.
— Это… это монтаж, — выдохнула она, но уверенность в её голосе треснула, как фарфоровая чашка.
Оксана подняла взгляд, в котором смешались боль и облегчение.
— Людмила… — прошептал Борис Петрович, отодвигая тарелку.
Я включила следующую запись:
«А помнишь, как ты врала всем, что работаешь в библиотеке? А сама полы в общаге драила… И как только Боря повёлся на твои байки про то, что ты из профессорской семьи!»
За столом поднялся приглушённый ропот. Сергей смотрел на мать, словно видел её впервые. Борис Петрович медленно снял очки и начал протирать их, хотя они были абсолютно чистыми.
Затем я достала пожелтевшую фотографию. На ней молодая Людмила с волосами, взбитыми в начёс, и в неприличной юбке обнималась с двумя парнями. В её руке — бутылка дешёвого портвейна.
— «Любка-Бутылка», — прочитала я надпись на обороте. — Интересное прозвище для женщины, которая каждый день поучает меня манерам.
— ВРАНЬЁ! Это всё ложь! Это ФОТОШОП! — её крик был похож на визг раненого животного.
— Люда, фотошопа тогда и в помине не было, — грустно улыбнулась Оксана. — Это фотография с дня рождения Валерки из общаги. Тебе там двадцать было.
Борис Петрович тяжело поднялся со своего места.
— Я… мне нужно выйти, — произнёс он глухо и, не глядя ни на кого, вышел на веранду.
Сергей смотрел на мать потерянным взглядом.
— Мама?
Людмила Сергеевна обмякла, словно из неё выпустили воздух. На мгновение я увидела перед собой не грозную свекровь, а просто испуганную пожилую женщину, чей мир рушился.
***
Мартовский ветер царапал окна, пытаясь проникнуть в дом и разогнать тяжёлый воздух, насыщенный горечью разоблачения. Прошло три дня с момента моего отчаянного жеста — три дня, перекроившие карту этой семьи.
Оксана в углу кухни разговаривала по телефону. Её лицо, обычно напряжённое при общении с сестрой, казалось помолодевшим. Борис Петрович сидел на веранде, задумчиво глядя на голые ветви яблонь.
— Так вот, Борь, завтра я еду к нотариусу, — голос Людмилы Сергеевны звучал неестественно бодро. — Нужно внести изменения в завещание, я хотела…
— Не нужно, — тихо, но твёрдо прервал её муж. — Ничего не нужно, Люда.
— То есть, как — не нужно?
— Я подал на развод. Ирина Константиновна уже готовит документы.
Чашка задрожала в руке Людмилы Сергеевны, расплёскивая чай на скатерть.
— Ты с ума сошёл? В нашем-то возрасте?
— Нет, Люда. Я просто прозрел. Я женился на женщине, которой никогда не существовало. И ты ужасно вела себя с женой нашего сына, а я терпел, все терпели, больше я так жить не могу.
В этот момент на кухню вошёл Сергей. За эти несколько дней он словно постарел на десятилетие — между бровей залегла складка, а в волосах на висках проступила седина.
— Серёженька, — начала Людмила Сергеевна дрожащим голосом, — ты же не веришь во всё это? Я всегда хотела для тебя только лучшего.
Сергей молчал, и в этом молчании утопали её последние надежды.
— Мама, — наконец произнёс он, — я не знаю, кто ты. Я вообще не уверен, что когда-либо знал.
— Это всё она! — Людмила Сергеевна ткнула пальцем в мою сторону. — Это она настроила тебя против родной матери!
— Хватит, — голос Сергея прозвучал как удар хлыста. — Ты два года травила мою жену. А я… — он сглотнул, — я позволял тебе это делать. Из страха. Из малодушия.
Он повернулся ко мне с такой беззащитной искренностью, что у меня перехватило дыхание.
— Аня, я никогда не смогу искупить свою вину перед тобой. Я должен был защищать тебя, но вместо этого… я просто отворачивался. Прости меня. Если сможешь.
В этот момент что-то изменилось между нами. Словно рухнула невидимая стена, которую Людмила Сергеевна методично возводила два года.
— Так вот как вы со мной? — прошипела свекровь. — Родной сын отворачивается от матери ради какой-то…
— Мама, — голос Сергея был тихим, но твёрдым, — если ты скажешь ещё хоть одно слово против Ани, я встану и уйду отсюда. И больше никогда не вернусь.
Она осеклась. Её глаза метались от одного лица к другому, ища хоть каплю сочувствия, но находя лишь усталость и отчуждение.
— Я ухожу, — наконец произнесла Людмила Сергеевна. — Вы ещё пожалеете об этом. Все вы.
Но в её голосе уже не было той властной уверенности, которая раньше заставляла всех вздрагивать.
Хлопнула дверь, и в доме стало тихо-тихо.
***
Месяц спустя стою у окна в новой квартире. Сергей обнял сзади:
— О чём задумалась?
— Да вот, думаю, что с людьми делает жизнь во лжи.
Борис Петрович написал — видел её в парке. Сидит, голубей кормит. В старом мешковатом пальто, одна-одинёшенька. Он не подошёл — рано ещё, больно. Но заметил: лицо у неё какое-то другое стало, спокойное. Словно маску сняла, которую всю жизнь носила.
— До сих пор не пойму, — Сергей развернул меня к себе, — как ты всё это вытерпела? Почему не бросила меня?
Я просто погладила его по щеке.
— Потому что я видела настоящего тебя. Не того, кем ты притворялся рядом с ней, а того, кем ты был наедине со мной.
Он прижал меня к себе, и в этом объятии я почувствовала то, чего никогда не могла дать вся власть и все манипуляции Людмилы Сергеевны — настоящую близость, основанную на правде.
А где-то в другом конце города сидела женщина, потерявшая всё, что казалось ей важным — статус, власть, контроль. Но, возможно, впервые в жизни получившая шанс обрести саму себя.
Я не знала, воспользуется ли она этим шансом. Но одно я знала точно — она больше никогда не унизит меня своим презрением. Потому что в тот момент, когда её слюна коснулась моего лица, я перестала быть жертвой и стала той, кто я есть на самом деле — женщиной, которая не боится смотреть правде в глаза.
Даже если эта правда плюёт тебе в лицо.
Спустя пол года Борис Петрович вернулся к ней, они договорились жить без лжи, договорились слушать друг друга, я была за них рада. Надеюсь, что она действительно изменится.
