— Вот, — Тамара с пренебрежительным стуком швырнула на полированный стол тяжелой дубовой столешницы мятый лист бумаги.
— Можешь ознакомиться. Все по закону. Дом, счета, дача — все мне. Тебе, дорогая моя, — она сделала паузу, наслаждаясь моментом, — ничего.
Комнату заполнила гнетущая тишина, пахнущая лекарствами и увядшими цветами. Я смотрела на жирную, размашистую подпись внизу документа.
Она была такой же грубой и напористой, как и сама свекровь, и совершенно не походила на аккуратный, почти каллиграфический почерк Григория Павловича.
Мой свекор, мой друг, человек, заменивший мне отца после его смерти. Сердце сделало болезненный кульбит, проваливаясь в ледяную пустоту.
Неужели в последние, затуманенные болью дни он мог так измениться? Перечеркнуть все свои обещания? Оставить меня, которую всегда называл дочкой, ни с чем?
— Этого не может быть, — прошептала я, но слова утонули в тяжелом бархате штор.
Лицо Тамары исказила торжествующая ухмылка. Последние десять лет она превратила жизнь мужа в тихий, методичный ад.
Это была битва на истощение, без громких скандалов, но с ежедневными уколами сарказма, обесценивания и тотального контроля.
Григорий Павлович, сильный, волевой мужчина, угас за год, словно она медленно, день за днем, высасывала из него жизнь.
Он доверял только мне. В редкие минуты, когда мы оставались одни, он делился своими страхами и планами, и главной его заботой было будущее внуков.
Он обещал мне, что защитит их. «Ты их опора, Анечка. Я все сделаю, чтобы у тебя были для этого все возможности».
— Что, не ожидала? — голос Тамары сочился ядом. — Думала, старый дурак все тебе отпишет? Он в последний день одумался. Понял, кто его настоящая семья, и подписал все как надо.
Ты ведь всегда была чужой. Сначала сына у меня увела, потом и мужа вокруг пальца обвела.
Она говорила уверенно, нагло, впиваясь в меня взглядом маленьких злых глаз. В ее словах не было ни капли скорби, только плохо скрытая, животная жадность и застарелая ревность.
Мой муж, Сергей, ее сын, стоял у окна, вжимаясь плечом в косяк. Бледный, растерянный, с каплями пота на висках.
Он любил отца, я это знала. Но панически, до дрожи в коленях, боялся матери.
Всю жизнь он был ее тенью, ее послушным исполнителем, не смея возразить. И сейчас он молчал, делая вид, что разглядывает ворону на ветке клена. Предатель.
Его молчание было оглушительнее и больнее любых слов.
— Нотариус заверил бумагу сегодня утром, — продолжала Тамара, наслаждаясь моей растерянностью. — Григорий подписал ее позавчера, когда ему на пару часов стало лучше.
Он был в полном сознании, не сомневайся. Так что собирай свои вещички, Анечка. И детей не забудь.
Я молча встала. Ноги казались ватными. Руки слегка дрожали, но внутри, сквозь ледяной панцирь шока, поднималась не паника, а холодная, звенящая решимость.
Я посмотрела на ее самодовольное лицо, на слабую, сутулую спину мужа, и что-то внутри оборвалось окончательно. Та тонкая нить надежды, что в Сергее проснется мужчина.
— Хорошо, — мой голос прозвучал на удивление твердо и ровно. — Только есть одна маленькая деталь, которую вы не учли.
Я достала из сумки телефон, намеренно медленно, давая им прочувствовать смену атмосферы в комнате.
— Дело в том, что неделю назад мы с Григорием Павловичем тоже были у нотариуса. И он не просто подписал завещание. Он его наговорил на камеру.
На лице Тамары отразилось недоумение, быстро сменившееся тревогой. Она нервно сглотнула.
— Что? Какое еще видео? Ты врешь!
— Видео, где он ясно и четко говорит, кому и что оставляет. Где он подробно, в деталях, объясняет, почему принял именно такое решение.
И эта запись, Тамара, вместе с оригиналом завещания уже лежит в сейфе у нотариуса.
Так что предлагаю съездить к нему прямо сейчас. И посмотрим, что окажется весомее. Ваша бумажка, подписанная умирающим человеком под давлением, или его последние, сказанные в здравом уме, слова.
Дорога до нотариальной конторы показалась вечностью, растянувшейся в тугой, звенящий нерв. Тамара села за руль, ее пальцы добела вцепились в кожаную оплетку.
Она вела машину резкими, нервными рывками, то вдавливая педаль газа в пол, то резко тормозя.
Ее былая уверенность испарялась с каждым метром, оставляя после себя липкий, удушливый страх.
— Это блеф, — прошипела она, глядя на дорогу невидящими глазами. — Ты все выдумала, чтобы надавить на меня. Никакого видео нет. Он бы мне сказал!
Я молчала, глядя в окно. Сергей на заднем сиденье съежился и казался еще меньше и ничтожнее, чем обычно.
— Мам, может, не надо? — подал он наконец слабый, умоляющий голос. — Аня, зачем все это? Давай вернемся, дома поговорим… спокойно… Отец бы не хотел этого цирка.
— Молчи! — рявкнула Тамара, и он тут же затих, вжав голову в плечи. — Я подам на тебя в суд за клевету! За мошенничество! Ты у меня по миру пойдешь, поняла?!
В ее голосе уже не было силы, только истеричные, высокие ноты отчаяния. Она понимала, что загнала себя в ловушку.
Мы припарковались у солидного офисного здания из темного стекла и гранита.
Нотариус, пожилой мужчина с седой бородкой и проницательным, спокойным взглядом, встретил нас в своем кабинете, пропитанном запахом старой бумаги, кожи и какой-то незыблемой законности.
— Итак, — начал он, надевая очки в тонкой оправе. — Какой вопрос привел вас ко мне в столь… полном составе?
— У нас тут небольшое недоразумение с завещанием моего покойного мужа, Григория, — заюлила Тамара, протягивая ему свою фальшивку дрожащей рукой. — Вот его последняя воля.
Нотариус мельком взглянул на документ и, не меняясь в лице, отложил его в сторону.
— Да, я в курсе ситуации. Анна Григорьевна мне уже звонила. Ваш муж был очень мудрым и дальновидным человеком.
Он предвидел, что могут возникнуть споры. Поэтому оставил не только письменное распоряжение, но и видеозапись своего волеизъявления.
Свекровь вжалась в кожаное кресло, которое вдруг показалось ей огромным.
— Он просил включить ее в случае, если появится другое завещание, датированное более поздним числом, — продолжил нотариус, включая большой экран на стене. — Что ж, думаю, этот случай настал.
На экране появилось лицо Григория Павловича. Он сидел в том же самом кресле, где сейчас, съежившись, сидела Тамара.
Он был бледен и страшно худ, болезнь уже тогда точила его изнутри, но глаза… его глаза смотрели твердо, ясно и на удивление спокойно.
— Если вы смотрите это, значит, меня больше нет. И значит, моя жена, Тамара, решила оспорить мою последнюю волю.
Свекровь дернулась, будто ее ударили.
— Тамара, — продолжил свекор, и в его голосе не было ненависти, только бесконечная, смертельная усталость. — Пятьдесят лет мы прожили вместе. И последние десять из них ты методично меня уничтожала.
Ты превратила наш дом в свою крепость, где я был лишь предметом интерьера, который можно переставлять с места на место.
Он сделал паузу, тяжело дыша. Сергей сзади тихо, по-детски всхлипнул.
— Я все терпел. Ради сына. Но ты и его сломала, превратив в свою тень. И я не могу доверить ему то, что создавал всю жизнь. Потому что знаю — ты отберешь у него все до последней копейки.
— Ложь! — вскочила Тамара, ее лицо пошло красными пятнами. — Он был болен, он не соображал, что говорит! Это она его надоумила!
— Сядьте, — ровным, не терпящим возражений голосом произнес нотариус.
Свекор на экране словно услышал ее. Он печально покачал головой.
— Я в здравом уме и твердой памяти. И именно поэтому все свое имущество — дом, счета, акции — я оставляю своей невестке, Анне. Анечка.
Ты стала мне дочерью, которой у меня никогда не было. Только ты приносила в мой серый мир немного тепла.
Помнишь, как ты тайком приносила мне мои любимые книги по истории, которые Тамара выбрасывала, считая «пылесборниками»?
Я все помню. И я знаю, что только ты позаботишься о моих внуках. Сделай так, чтобы они выросли хорошими людьми. Свободными.
Экран на мгновение погас, а затем свекор снова посмотрел в камеру. Его взгляд стал жестким, как сталь.
— А тебе, Тамара, я не оставляю ничего. Кроме правды. Я знаю, что последние три года ты выводила деньги с моего счета на свой личный, в другом банке. Все выписки у моего адвоката.
Попытаешься оспорить это завещание — и они тут же лягут на стол следователю. Выбирай: тихая старость в нищете или громкий процесс и тюрьма. Прощай.
Изображение исчезло. В кабинете повисла оглушительная тишина.
Тамара рухнула в кресло, обмякнув, как тряпичная кукла, из которой выпустили воздух.
Вся ее спесь, вся ее ядовитая уверенность испарились, оставив после себя лишь сморщенную оболочку старой, побежденной женщины. Игра была окончена. Мат в один ход.
Я подошла к столу нотариуса и спокойно, твердой рукой подписала все необходимые бумаги о вступлении в наследство. Сергей догнал меня уже в длинном, гулком коридоре.
— Аня… прости, — прошептал он, хватая меня за руку. Его ладонь была влажной и холодной. — Я… я не знал. Я так боялся ее. Всю жизнь.
Я посмотрела на него. Впервые за долгие годы я видела не мужа, а просто слабого, испуганного, безвольного человека.
Любви больше не было. Она умерла давно, просто я боялась себе в этом признаться. Осталась только горькая жалость.
— Дело не в том, что ты боялся, Сергей, — ответила я ровно, без эмоций. — А в том, что ты даже не попытался. Никогда.
Ни за отца, ни за меня, ни за детей. Отец был прав. Ты тень. И я больше не хочу жить с тенью. Я хочу жить с мужчиной.
Я медленно стянула с пальца обручальное кольцо, ставшее вдруг чужим и тяжелым, и вложила ему в ладонь.
— Я подаю на развод. Можешь остаться с матерью и утешать ее. В ее новой, съемной квартире. Дом я продам и куплю жилье для себя и детей. Подальше отсюда.
Мы вышли на залитую солнцем улицу. Тамара, пошатываясь, брела к своей машине. Она постарела на двадцать лет за один час.
Я не стала вызывать полицию.
Свекор дал ей выбор, и я уважала его решение. Лучшим наказанием для нее будет не тюрьма, а забвение и нищета.
Я вызвала такси.
Сидя на заднем сиденье, я смотрела на город. Впервые за много лет я дышала полной грудью.
Я выполню обещание, данное Григорию Павловичу. Я воспитаю детей свободными и сильными.
Я начну новую жизнь. И в этой жизни не будет места страху и предательству. Только солнце, свобода и будущее моих детей.
