— Мам, можно я сам под ёлку залезу? Я аккуратно, — Сашка уже стоял в коридоре в одной майке, хотя я сто раз говорила: пол холодный, потом будешь сопливый и опять этот бесконечный чай с малиной.
— Подожди, — сказала я. — Дай я хотя бы камеру включу. Папа просил.
— Да зачем камера, — буркнул Паша из комнаты. Он лежал на диване и листал новости, как будто у него нет сына, который вот-вот увидит то, о чём говорил полгода.
Я вытерла ладони о кухонное полотенце. Оно было сухое, но я всё равно вытерла. Привычка. Когда в голове шумно, руки начинают искать, что бы сделать. То тарелки переставить, то крошки собрать, то полотенце разгладить.
Ёлка стояла в углу комнаты, возле окна. Мы её купили на рынке во дворе. Маленькую, чуть кривую, но пахучую. Сашка сам выбирал, торчал носом между веток и серьёзно говорил продавцу: «Вот эта добрая». Я тогда улыбалась, потому что «добрая ёлка» звучало смешно, но в то же время я поймала себя на том, что хочу, чтобы у него были такие слова.
Под ёлкой лежали подарки. Я специально раскладывала вечером, когда Сашка уже спал. Тихо, как вор. Паша в это время сидел за ноутбуком и говорил: «Ты слишком много заморачиваешься». Я не ответила. Потому что заморочка — это когда ты выбираешь цвет скатерти. А когда ты откладываешь деньги на приставку, чтобы ребёнок не чувствовал себя «у всех есть, а у меня нет», это не заморочка. Это обычная мать.
Я купила эту приставку неделю назад. В торговом центре. Стояла в очереди на кассу с коробкой, которая была тяжелее, чем должна быть игрушка. Внутри было ощущение, будто я не просто покупаю вещь. Будто я покупаю себе право на спокойный вечер: чтобы он занялся чем-то своим, а не висел на мне, пока я пытаюсь работать и одновременно варить суп.
Паша тогда сказал: «Ну ок, если ты так хочешь». Не «давай», не «класс», а «ок». И я всё равно была довольна. Потому что я знала Сашку. Он мечтал. Он рисовал эту приставку на полях тетради. Он говорил о ней тихо, осторожно, как будто боялся, что мечты отменяют за громкость.
— Мам, ну можно? — Сашка уже подпрыгивал, как мячик.
— Можно, — сказала я и наконец включила камеру.
Он нырнул под ветки, зашуршал пакетами. Сначала вытащил маленькую коробку с машинкой, улыбнулся, но быстро отложил. Потом ещё одну. Потом большой пакет. Я ждала, когда он нащупает ту самую коробку. Чёрную, с яркой картинкой, которая выдаёт себя даже через бумагу.
Сашка вытащил под ёлкой большую коробку, обёрнутую в крафтовую бумагу. Сел прямо на пол и начал рвать бумагу. Рвал аккуратно, не как дети обычно, а как будто боялся испортить то, что внутри. Я даже подумала: вот, взрослеет. Умеет беречь.
Бумага слезла. Под ней оказался свитер.
Синий. Вязаный. С оленями. Такой, как на новогодних открытках из супермаркета.
Сашка замер. Он посмотрел на свитер, потом на меня. Потом снова на свитер, будто думал, что надо ещё раз моргнуть и картинка сменится.
— Мам… — сказал он и голос у него стал тоньше. — А где… ну… где приставка?
Я почувствовала, как у меня в руках телефон стал тяжелее. Пальцы сжали его так крепко, что экран чуть щёлкнул о чехол.
— Сейчас, — сказала я и сама не поняла, кому это «сейчас». Ему? Себе? Вселенной?
Сашка потрогал свитер. Пальцами, осторожно, как чужое.
— Это… мне? — спросил он.
— Да, — ответила я, потому что что ещё сказать.
Он посмотрел на Пашу. Паша оторвался от телефона, нахмурился.
— Что такое? — спросил он, как будто Сашка не держит в руках свой разочарованный Новый год.
— Пап, — Сашка сглотнул. Он не плакал ещё, он держался. Я видела по его подбородку, который чуть дрожал, но он старался не показывать. — Ты же говорил… что будет.
Паша посмотрел на свитер и выдохнул.
— Это что за… — начал он и замолчал. Потому что в этот момент в прихожей щёлкнул замок.
Я даже не вздрогнула. Я уже знала этот звук. Вера Ивановна умела входить в нашу квартиру так, будто она всё ещё здесь хозяйка. Ключи у неё были «на всякий случай». Этот «всякий случай» почему-то случался регулярно.
— С Новым годом! — сказала свекровь ещё с порога. Голос бодрый, наигранно радостный, как у ведущей на районной ёлке. — Ну что, подарки уже?
Она вошла в комнату, увидела Сашку на полу со свитером и улыбнулась шире.
— Ой, как хорошо! — сказала она. — Прямо как надо. Тёплое. Настоящее. А не эта ваша… электроника.
Я медленно поставила телефон на стол. Камера всё ещё снимала, но мне было всё равно. Мне хотелось, чтобы у меня были свободные руки. Вдруг придётся что-то удерживать. Себя, например.
Сашка посмотрел на свекровь, потом на свитер, потом снова на неё.
— Баб, — сказал он тихо. — Я хотел приставку.
— Хотел, — свекровь кивнула так, как кивают взрослые, когда ребёнок хочет мороженое зимой. — И хорошо, что не получил. Ты же умный мальчик. Тебе это не надо.
Сашка начал часто моргать. Быстро-быстро. Потом опустил голову и уставился в пол. Свитер лежал у него на коленях, как чужая обязанность.
— Мам… — сказал он и наконец заплакал. Не навзрыд, не показательно. Просто тихо. Сопли пошли. Он их рукавом вытер, хотя рукав был от майки. Плечи у него чуть тряслись.
Я почувствовала, что мне надо что-то сделать, иначе я сейчас начну орать. Я встала и пошла на кухню. Не потому что мне нужен чайник. Потому что на кухне есть вещи, которые можно трогать: кружки, ложки, полотенца. Это помогает не разнести комнату.
Я открыла шкаф, достала салфетки, хотя салфетки не нужны. Потом начала переставлять банки со специями. Соль вправо, перец влево, лавровый лист назад. Руки делали бессмысленное, но это было лучше, чем слова, которые лезли в горло.
Паша пришёл за мной.
— Это что? — спросил он шёпотом. — Мама что, поменяла?
Я развернулась к нему.
— А ты не видишь? — сказала я тоже тихо. Тихо получалось хуже, чем громко. Тихо у меня всегда срывается на шипение. — Я купила приставку. Она должна быть под ёлкой. Там свитер.
— Я… я не знаю, — Паша растерянно потер затылок. — Может, ты перепутала?
Я посмотрела на него, как на человека, который только что предложил мне забыть своё имя.
— Я перепутала? — повторила я. — Я неделю эту коробку прятала. Я помню, где она была. Я не перепутала, Паш.
Он опустил глаза, как школьник.
— Она не могла… — начал он.
— Она могла, — сказала я. — Она всё может, когда ей кажется, что она «как лучше».
Из комнаты донёсся голос свекрови.
— Нечего ему реветь! — говорила она громко, без стыда. — Мать портит ребёнка. Вот это всё «хочу-хочу». Потом вырастет и будет сидеть сутками. И что? Кому он спасибо скажет? Мне спасибо скажет. Потому что я его от зла уберегла.
Слово «зло» она произнесла с удовольствием. Как будто обнаружила у нас дома запрещённое вещество.
Паша вздохнул.
— Оля, давай… ну не сейчас. Праздник. Мама же…
— Праздник? — я кивнула в сторону комнаты. — Ты слышишь, как он плачет?
Паша поморщился и пошёл обратно. Я осталась на кухне и попробовала вдохнуть. Вдох получился короткий, как будто воздух тоже закончился.
Я вернулась в комнату. Сашка сидел на диване, уткнувшись лицом в подушку. Подушка была наша, старая, с катышками. Он в неё сопел, как в укрытие.
Свекровь стояла у ёлки, поправляла игрушки. Не свои, наши. Поправляла так, как будто ёлка тоже должна подчиняться её правильности.
— Вера Ивановна, — сказала я, стараясь говорить ровно. — Где приставка?
Она даже не повернулась сразу. Пауза была театральная. Потом она медленно развернулась и посмотрела на меня сверху вниз. У неё всегда так: даже если человек выше, она всё равно смотрит сверху.
— Какая приставка? — спросила она, будто не знает слов.
— Та, которую я купила сыну, — сказала я. — Она должна быть под ёлкой.
— Ага, — свекровь кивнула. — Купила. Вот именно. Купила. А подумать? А воспитывать? Ты считаешь, что мать — это магазин? Купила и свободна?
— Я считаю, что мать — это мать, — сказала я. — И я решаю, что дарить моему ребёнку.
— Твоему? — свекровь усмехнулась. — А отец кто? Сосед? Ты вообще уважаешь мужа? Ты с ним советовалась? Ты спросила, можно ли ребёнка сажать на эти игрушки?
Паша кашлянул и сделал шаг вперёд.
— Мам, — сказал он неуверенно. — Ну… мы же… ну это подарок.
— Паша, — свекровь резко повернулась к нему. — Ты мужчина или кто? Ты хочешь, чтобы сын вырос тряпкой, зависимой от кнопок? Ты хочешь, чтобы он потом не читал, не учился? Ты же работаешь. Ты понимаешь, что такое дисциплина?
Паша сжал губы. Он не любил спорить с матерью. Он всю жизнь жил так, будто спорить с ней — это преступление.
Я подошла ближе.
— Вера Ивановна, — сказала я. — Где приставка.
— Я убрала, — сказала она наконец. — Подальше. Чтобы ребёнок не видел.
— Куда убрали? — спросила я.
— Не твоё дело, — ответила она спокойно. — Будешь умнее — поблагодаришь.
Сашка поднял голову от подушки. Глаза были красные, нос мокрый. Он смотрел на бабушку и на меня, как будто выбирал, кому верить. Это было самое страшное: не свитер, не приставка. А то, что взрослые устроили бой на глазах у ребёнка.
— Мам, — сказал он тихо. — Я правда хотел.
Я присела рядом с ним и положила ладонь ему на плечо. Плечо было напряжённое, как натянутая струна.
— Я знаю, — сказала я. — Я разберусь.
Свекровь фыркнула.
— Разберётся она. Разбирайся лучше, почему ребёнок истерит из-за игрушки. Это же ненормально.
Я посмотрела на неё.
— Он не истерит, — сказала я. — Он плачет, потому что его обманули.
Свекровь сделала вид, что не услышала. Она любила слова, которые удобно использовать против других, и не любила те, которые возвращают ответственность ей.
— Оля, — Паша тронул меня за локоть. — Давай потом. Сейчас… ну правда.
Я сняла его руку.
— Не будет «потом», — сказала я. — Потому что «потом» у нас всегда заканчивается тем, что она делает, что хочет, а мы подстраиваемся.
Свекровь уже собиралась что-то сказать, но я не дала.
— Вы украли подарок у ребёнка, — сказала я. — Это факт. И вы сейчас рассказываете мне про воспитание. Смешно.
— Не смей! — свекровь подняла голос. — Я ничего не крала. Я спасала. Ты мать или кто? Ты должна думать о будущем, а не о том, чтобы ребёнок «не плакал». Плакать полезно. Пусть учится справляться.
Сашка снова уткнулся в подушку. Он не хотел слушать. Он просто хотел Новый год.
Я встала.
— Паша, — сказала я. — Ты знаешь, где она могла спрятать?
Паша посмотрел на мать, потом на меня. В его глазах было то самое, что всегда: желание, чтобы все замолчали и само рассосалось.
— Мама, — сказал он тихо. — Скажи.
— Не скажу, — отрезала свекровь. — Потому что ты слабый. И она тебя крутит. А я тут одна нормальная.
Я кивнула.
— Хорошо, — сказала я. — Тогда я сама.
Я пошла в коридор. Свекровь что-то крикнула мне вслед про «уважение», про «я старше», но я уже не слушала. Я открыла шкаф-купе. Там были наши куртки, детские комбезы, коробки с обувью, которую мы храним «на всякий случай». Я начала перебирать всё быстро. Не аккуратно, как обычно, а честно. Куртки падали. Шапки вываливались. Я вытаскивала пакеты, заглядывала внутрь. Сердиться я не позволяла себе словами. Я сердилась движениями.
— Оля, — Паша стоял рядом и пытался остановить меня взглядом. — Ты сейчас всё развалишь.
— Пусть, — сказала я. — В этом доме давно всё развалено, просто мы делаем вид, что красиво стоит.
Я открыла антресоль. Там лежали старые игрушки, коробка с проводами, которые «могут пригодиться», и какие-то свёртки. Один свёрток был подозрительно новый. Обёрнут в пакет из магазина техники.
Я потянула. Пакет зашуршал. Я вытащила коробку.
Приставка.
Чёрная, как и должна быть. Тяжёлая. Реальная.
У меня в груди щёлкнуло не счастье, а злое облегчение. Как будто я нашла не вещь, а доказательство, что я не сумасшедшая.
Я вернулась в комнату с коробкой в руках.
Сашка поднял голову. Глаза у него расширились. Он перестал дышать на секунду, потом вдохнул, как будто боялся, что сейчас снова заберут.
— Это… — сказал он.
— Это твоё, — сказала я и поставила коробку ему на колени. — То, что я купила.
Он обнял коробку, как подушку. Прямо обеими руками. Прижал к груди.
Свекровь побледнела не драматично, а так, как будто у неё упала цена на акции.
— Ты рылась в моих вещах, — сказала она.
— Это не ваши вещи, — ответила я. — Это наш шкаф. Наш дом. И наш ребёнок.
— Ты невоспитанная, — сказала свекровь. — Ты вообще понимаешь, что ты делаешь? Ты показываешь ребёнку, что можно нарушать запреты.
— Я показываю ребёнку, что его родители принимают решения, — сказала я. — А не бабушка.
Паша стоял молча. Он смотрел то на мать, то на меня, как будто выбирал сторону, но не хотел выбирать. Я видела, как у него дергается челюсть. Ему было страшно. Не потому что я кричу. Потому что теперь ему придётся признать, что мама — не всегда права.
— Паша, — сказала свекровь, — ты это видишь? Она при ребёнке… она меня унижает.
— Мам, — Паша наконец выдавил. Голос был слабый, но он говорил. — Ты правда… ну… не надо было.
— Не надо было? — свекровь повысила тон. — Я всю жизнь для тебя не надо? Я тебя растила, я тебя тащила, а теперь ты… ради этой… — она кивнула в мою сторону, не называя имени. — Ты против матери?
Я подошла к ёлке. Под ней всё ещё лежал свитер. Синий, с оленями. Такой правильный, что от него хотелось чихнуть.
Я подняла свитер. Потрогала. Мягкий. Не плохой. Просто не про нас. Не про Сашку. Не про его радость.
В углу лежала собачья игрушка. У нас была такса, Рокси. Она вечно ходила по квартире, как маленький контролёр, и вечно всё таскала. Сейчас Рокси сидела у дивана и смотрела на свитер с профессиональным интересом: любое новое — потенциально можно пожевать.
— Рокси, — сказала я и протянула свитер.
Собака подошла, понюхала и тут же схватила зубами рукав. Начала тянуть. У неё глаза загорелись, хвост заработал. Она потащила свитер по полу, как добычу.
— Ты что делаешь?! — свекровь задохнулась от возмущения. — Это… это вещь!
— Вещь, — кивнула я. — Вы же говорите, что игрушки — зло. Вот. Пусть будет вещь. Для собаки.
— Ты сумасшедшая, — свекровь почти кричала. — Ты вообще понимаешь, как ты выглядишь? Ты при ребёнке!
Я посмотрела на Сашку. Он уже вытирал нос рукавом и улыбался сквозь остатки слёз. Он гладил коробку, как кота. Он был снова ребёнок, а не маленький взрослый, который старается не расплакаться.
— При ребёнке я показываю, что в этом доме решения принимают родители, — сказала я. — Не бабушка. Не начальник. Не соседка. Мы.
Свекровь резко выпрямилась.
— Я для вас теперь никто, — сказала она.
— Вы бабушка, — сказала я. — Это важно. Но вы не главный взрослый в нашей квартире.
Она повернулась к Паше.
— Паша, скажи ей, — потребовала она. — Скажи, что она перегнула.
Паша сделал вдох. Потом другой. Я видела, как он собирается с силами, как человек, который решает не про кредит, а про свою взрослость.
— Мам, — сказал он наконец. — Ты правда не имела права. Это наш ребёнок. И… ну… Оля права.
Слова «Оля права» прозвучали для свекрови как пощёчина. Она не привыкла слышать такое от сына. Не в присутствии невестки. Не в принципе.
— Хорошо, — сказала она очень спокойно. Это было плохое спокойствие. Такое, когда человек уже пишет в голове жалобу. — Я всё поняла. Паш, ты выбрал. Молодец.
Она начала собираться. Пальто надевала резко, пуговицы не попадали в петли, хотя она обычно застёгивается идеально. Она дергала ткань, дышала громче, чем надо. В прихожей уронила перчатку, подняла, хлопнула дверцей шкафа. Я слышала, как у неё в горле шевелятся слова, но она их глотает, потому что рядом ребёнок и потому что ей выгодно уйти «высоко».
— Я уйду, — сказала она уже у порога. — И больше не вмешиваюсь. Потом не прибегайте.
— Не прибежим, — сказала я. Спокойно. И сама удивилась, что получилось спокойно.
Свекровь посмотрела на меня так, будто запоминает лицо врага. Потом на Сашку.
— Саша, — сказала она, — бабушка тебя любит. Даже если мама этого не понимает.
Сашка не ответил. Он прижимал приставку и смотрел в сторону. Он уже не хотел «любви» через обман.
Дверь закрылась.
В квартире стало тихо. Не празднично тихо, а просто нормально. Тихо, как бывает, когда выключают телевизор, который орал целый день.
Паша постоял, потом сел на диван и потер лицо ладонями.
— Я не думал, что она так, — сказал он.
— Ты никогда не думаешь, — ответила я. И сразу же пожалела про тон. Не потому что он не заслужил. Потому что мне сейчас не хотелось снова воевать. Я устала.
Сашка осторожно поднял голову.
— Мам, а можно… сегодня? — спросил он. — Хоть чуть-чуть?
Я посмотрела на него. На его красный нос. На следы слёз на щеках. На то, как он держит коробку, будто её могут отнять.
— Можно, — сказала я. — Но по правилам. Договоримся. Час. Потом перерыв. Потом уроки. Потом гулять. Не как попало.
Он кивнул так серьёзно, как будто подписывает контракт.
— Я буду, — сказал он.
Рокси тем временем тащила свитер по коридору. Зацепилась им за ножку стула, зарычала, дернула, победила. Свитер теперь был собачьей добычей. Олень на груди смотрел в потолок, как будто сам не понял, где оказался.
Паша посмотрел на это и вдруг усмехнулся. Не громко. Сдержанно.
— Мама меня убьёт, — сказал он.
— Не убьёт, — ответила я. — Она просто будет говорить, что мы неблагодарные. Как обычно.
— А ты… — он посмотрел на меня. — Ты прям… ты жёстко.
Я пошла на кухню и начала собирать со стола бумажки от подарков. Складывала их в пакет, разглаживала, хотя их всё равно выбрасывать. Руки снова искали порядок.
— Я не жёстко, — сказала я, не оборачиваясь. — Я наконец-то нормально.
Паша подошёл ближе.
— Я правда… я не хотел, чтобы он плакал, — сказал он.
— Тогда в следующий раз не отдавай ей ключи и право решать, — сказала я. — И если она снова начнёт “спасать” — ты будешь первым, кто скажет “нет”. Не я.
Он помолчал. Потом кивнул.
— Да, — сказал он. — Скажу.
Сашка из комнаты уже кричал:
— Мам! Пап! Можно подключать?
— Можно, — сказал Паша и пошёл к нему. Голос у него был другой. Не мальчишеский. Чуть взрослее.
Я осталась на кухне, смотрела на пакет с обёртками и вдруг заметила, что дрожу. Не вся. Пальцы. Я сжала их в кулак, потом разжала. Подошла к окну, прижалась лбом к стеклу. Стекло было холодное. Это помогло.
Я не чувствовала себя победительницей. Я чувствовала себя человеком, который наконец поставил табуретку на своё место и перестал притворяться, что ему удобно стоять.
Из комнаты донёсся смех Сашки. Такой настоящий, с захлёбыванием, когда ребёнок не думает, как звучит. Я закрыла глаза на секунду и сказала себе: вот ради этого и надо было. Не ради приставки. Ради того, чтобы он знал: если его обидели, мама не будет улыбаться и говорить “ну ладно”. Мама будет делать.
А свитер… ну что свитер. Рокси уже устроила из него лежанку. Лежала довольная, как будто ей наконец подарили то, что она давно заслужила. И в какой-то странной мере это тоже было правильно.
